А разрешите представить...

ДАМЫ И ГОСПОДА, МНОГОУВАЖАЕМАЯ ПУБЛИКА!

Для начала позвольте сделать объявление: все персонажи данного доклада вымышленные, всякие совпадения с именами переводчиков, особенно ныне здравствующих и даже присутствующих здесь Поэтов-Лауреатов, случайны.  

Ну как тут не вынести в эпиграф строфу из стихотворения Нестора Кукольника, прославленного великим Глинкой в романсе «Сомнения»:

Как сон, неотступный и грозный,

Мне снится соперник счастливый.

И тайно и злобно

Кипящая ревность пылает.

И тайно и злобно

Оружия ищет рука.

Для переводчика и автора все не так ужасно, наверное, но если уж развивать метафору Жуковского, крайностей не избежать.Василий Андреевич и помыслить не мог, как греет самолюбие заинтересованных лиц эта, на мой взгляд, неосмотрительно брошенная фраза. На что похоже это соперничество, если оно возможно? На соперничество в любви? А предметом этой любви выступает само стихотворение? Соперничество в ремесле, в искусстве, быть может, или в некой затейливой игре? Но тогда оно гипотетически состоится, если переводчик играет в ту же игру и по тем же правилам, что и автор, а зачастую бывает так, что один играет в шахматы, а другой – в покер, да еще и жульничает при этом. Если уж рассматривать вероятность соперничества, то соперники безусловно должны находиться в одной весовой категории, то есть обладать талантом и мастерством одного уровня, что нечасто встречается. Сам Жуковский, конечно, поэт, достойный всяческого восхищения, и можно было бы рассмотреть его как соперника, скажем, Гёте, разобрав стихотворение по косточкам и сравнив оригинал с переводом, но это уже давно и блестяще сделала Марина Цветаева. Благодаря ее эссе «Два лесных царя», нам совершенно очевидно, что соперничество здесь не в пользу автора, но и переводчик сильно проиграл. Перевод чересчур вольный. Но я хочу упомянуть третьего (хронологически — второго) «Лесного царя» — это потрясающий «Лесной царь» Франца Шуберта, написанный в 1815 году, за три года до появления русского перевода Жуковского. О Шуберте говорят «первый романтик», но в этой балладе Шуберт заглянул в будущее. «Хочу, чтобы звук выражал слово, хочу правды», — сказал Мусоргский гораздо позже, а в песне восемнадцатилетнего Шуберта правда уже восторжествовала безоговорочно. Текст Гёте положен на музыку колоссальной изобразительной мощи, образы стихотворения настолько явственны, эмоции настолько сильны, что, даже не зная немецкого языка, испытываешь трепет.

Интересно, что Шуберт выбрал для воплощения не примитивную куплетную форму, а форму рондо. Рефрен здесь — возгласы отчаяния ребенка, а эпизоды — чарующие призывы Лесного царя. В рондальных формах музыкальный материал рефрена всегда одинаков, а вот эпизоды все разные — у Шуберта еще и сообразно тексту Гёте. Взволнованные ползучие интонации ребенка контрастируют ласковым напевным фразам Лесного царя.

Дитя вскрикивает трижды и всякий раз с повышением тесситуры голоса и тональным повышением (соль-минор, ля-минор, си-минор), драматизм нарастает. У ребенка минор. Фразы Лесного царя звучат в мажоре. Третье проведение эпизода и рефрена Шуберт укладывает в одну музыкальную строфу. Контрасты сближаются, и драматизм достигает наивысшего накала. Последняя реплика ребенка звучит с предельным напряжением. В создании единства сквозной формы особенно велика роль фортепианного аккомпанемента. Это ритмическая форма perpetuum mobile, изображающая лихорадочную скачку через чащобу, движение впервые останавливается лишь перед заключительным речитативом.

Жуковский не знал Шубертовской музыки, к сожалению не знал. Мог бы, но судьба распорядилась иначе. А ведь поэтический перевод сродни интерпретации музыканта-исполнителя. Есть «ноты» — авторский текст, и есть средства, инструментарий языка перевода, к ним прилагается талант исполнителя. И на мой музыкантский взгляд, суть адекватного воплощения не в том, чтобы любой ценой «выразить себя» и пропеть «свою песню», а в том, чтобы через муки и сомнения, и часто через пытку в прокрустовом ложе перевода добиться результата — донести без потерь авторскую мысль, авторское звучание, авторский голос, его метафоры, его образы — подчас невероятно смелые. И кто знает, может быть, русскоязычный «Лесной царь» получился бы иным, если бы Жуковский вовремя услышал балладу Шуберта. Перевод Жуковского, кстати, оказался особенно востребованным и обрел бОльшую известность, когда в 1825 году в России впервые узнали музыку Шуберта и пришли в неописуемый восторг. Но перевод, как очень часто бывает, проигрывает в сравнении с потрясающей музыкой, которая не позволяет сфальшивить, и, находясь в полной гармонии с немецким стихотворением, выявляет все недостатки поэтического текста на русском языке.

Или вот еще яркий пример соперничества переводчика с автором — крупнейшее явление в русской культуре — Борис Пастернак. Гений Пастернака-поэта настолько силен, что Пастернак-переводчик просто не может не соперничать с автором. Благодаря Пастернаку русский читатель узнал о великом грузине Николозе Бараташвили.

Цвет небесный, синий цвет

Полюбил я с малых лет.

С детства он мне означал

Синеву иных начал.

И теперь, когда достиг

Я вершины дней моих,

В жертву остальным цветам

Голубого не отдам.

Какая музыка, не правда ли? Однако если послушать стихотворение на грузинском, то музыка прозвучит иначе:

Циса пэрс, лурджса пэрс,

пирвэлад кхмнилса пэрс

даар амкхвекниерс,

сикхрмитан вэтрподи.

Да ахлац, рос сИсхли

маквс гациэбули,

впицав мэ — ар вэтрпо

ар одэн пэрса схвас.

За недостатком времени не буду углубляться в «смыслы», а коснусь лишь одной немаловажной музыкальной составляющей стихотворения — его ритмического рисунка. Нервный дольник Бараташвили Пастернак выровнял в четырехстопный хорей. Рифма тоже пригладилась — никаких тебе метаний, как в оригинале — то перекрестная, то парная, намеренно «нерегулярная», а 3-4 строки первых двух катренов у Бараташвили вовсе не рифмуются, кстати. В общем, сердце «Циса пэрс» трепещет, у него явная «аритмия». Сердце «Синего цвета» бьется спокойно — никакой «игры на разрыв аорты». Грузинское стихотворение невозможно даже с натяжкой подложить под музыку песни Сергея Никитина, сочиненной на текст Пастернака, и это признак того, что перед нами два разных стихотворения. «Слишком красиво, чтобы быть неверным»? Может и так. Не потому ли грузины великодушно простили Пастернаку, что он сочинил собственное стихотворение на мотив Бараташвили?

А что еще простительно великому триумфатору и интерпретатору?

Переводчики англоязычной прозы знают, что чуть ли не в каждом втором художественном произведении есть две проблемы, вписанные в контекст — цитаты из Библии, которые не всегда совпадают с каноническим переводом, и цитаты стихов англоязычных поэтов, чаще всего — Шекспира. Вот, кстати, не только в музыке, но и в прозе, в отвлеченном контексте порой выясняется, что переводчики стихов написали не совсем то или совсем не то. Мне приходилось делать переводы стихотворений разных поэтов для себя и для коллег, потому что имеющиеся варианты никак нельзя было использовать в контексте. С Шекспиром все куда сложнее — существуют признанные русские переводы, переводы любимые, впитанные русским читателем с молоком матери. Особенно «Гамлет».

С Гамлетом у меня связан курьезный случай, которым я хотела бы поделиться в рассуждении соперничества. Переводила я дамский роман Элизабет Страут — как водится, и там не обошлось без Шекспира. Героиня романа — малообразованная мать очень начитанной и любящей поэзию девочки-подростка. Женщина решила стать достойной своей дочки, изменить жизнь и начать читать книги. И первым делом она, разумеется, взялась за «Гамлета». Чтение дается ей мучительно. И вот эта женщина натыкается на знаменитую фразу, возмутившую ее невинную душу. Цитирую контекст:

«…Ну нет, вот эта строчка, «Frailty, thy name is woman!» никуда не годится. И это он говорил матери! Господи. Да что Гамлет мог знать о том, каково быть матерью-одиночкой, потерявшей любимого человека? Да уж, Гамлету этому дерзости не занимать. Тем бостонским женщинам, которые жгли свои лифчики прямо на ступеньках у входа в здание суда (Исабель видела это по телевизору), уж точно бы не понравились его слова: «Frailty, thy name is woman!»… Женщины совсем не Frail. Бог знает, сколько женщинам пришлось вынести за всю историю. И сама она — вовсе не Frail. Разве Frail woman может вырастить ребенка одна среди промозглых новоанглийских зим, когда в доме протекает крыша, а в машине давным-давно пора заменить масло».

Устами этого младенца глаголет истина. Каков самый известный перевод фразы «Frailty, thy name is woman!»? «О, женщины, вам имя — вероломство». И сколько же гнева, сколько мужских обид нагромоздилось на нее с момента появления перевода — «как сказал Шекспир…», «как сказал Гамлет…».

Но Пастернаковское «вероломство» не подходит к отвлеченному от мужского опыта контексту. Не годятся также:

Бренность(2р), ничтожество, ничтожность(2р), непрочность, суетность, непостоянство(2р), дрянь, изменчивость(2р), неверность.

А что же подходит? — Слабость или даже один из ближайших синонимов – Хрупкость. Но хрупкость вряд ли так сильно оскорбила бы нашу героиню.

«Слабость – имя / Твое, о женщина!» Так перевела Анна Радлова, а до нее — Данилевский. И получается, что Гамлет негодует, осуждает, но все-таки жалеет мать и даже … оправдывает ее? Образ Гамлета обретает бОльшую человечность. А мужской хор переводчиков, получается, исполнил собственную песню. Но Пастернак спел выразительнее и яростнее всех… Так и ходим мы теперь с печатью вероломства на челе . Соперничество состоялось и снова 1:0 в пользу неповторимого пастернаковского голоса. А Гамлет? Гамлет дал петуха. Впрочем, ему не привыкать. Николай Полевой в 1837 году заставил Гамлета произнести: «О, женщины! ничтожество вамъ имя!» И это позволило мерзавцу Паратову из «Бесприданницы» стать на одну доску с Гамлетом, ведь он цитирует эту фразу, примеряя на себя маску обличителя женского коварства. Интересно, узнал ли английский переводчик «Бесприданницы» цитату из Гамлета, переводя драму Островского? И неужели безжалостный негодяй Паратов показался английскому читателю более человечным?

Но Паратов возник в этом докладе не просто так. Этот тип, вернее одно из его воплощений, появившееся на экранах в 1984 году, познакомил широкую отечественную публику с русским переводом замечательного стихотворения Киплинга. Да что там познакомил! Прославил и подарил всенародную любовь. Впрочем, переводчик не ожидал такого успеха. Вот цитата из интервью Григория Кружкова:

Я действительно перевел стихотворение Киплинга, которое называлось в оригинале «Путем цыгана». По-русски получилось «Под цыганской звездой». И совершенно неожиданно, когда я был на премьере фильма «Бесприданница», я увидел сначала в титрах это самое произведение, потом его и услышал на разухабистую цыганскую мелодию. И мне потом говорили, спустя несколько лет, что цыгане даже считают, что это цыганская народная песня. Совершенно странный такой путь. Одна из тех странных историей, которые украшают жизнь своей нелепостью.

Переводчик этого стихотворения очень эффектно выступил соперником автора, и не без оснований. Я преклоняюсь перед мастерством и талантом Григория Михайловича. Он сумел «внедрить» английское стихотворение в русскую почву. Мало того, я сама видела в сети перевод «Мохнатого шмеля» на французский, где так и написано: Киплинг, «Мохнатый шмель». Но скажу об оригинале чуть-чуть. Широко известна мировоззренческая идея Киплинга, которую он выражал неоднократно:

«О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут»,

Но, как правило, дальше этой строчки не читают или не помнят. А ведь там сказано то же самое, что и в «Цыганском Пути», и еще в одном «цыганском» стихотворении Киплинга — «Цыганские повозки», там сказано, что «нео-романтик» Киплинг мечтает о схождении двух цивилизаций, о взаимопроникновении культур Запада и Востока, Что на самом деле «бремя белого человека», бремя империалиста должны делить и народы колоний, окрасив его всеми цветами иных культур, близких к паттеранам земли, а не христианского неба, и возможно, даже по законам джунглей. Вот что пишет Киплинг:

Follow the Romany patteran

West to the sinking sun,

Till the junk-sails lift through the houseless drift.

And the east and west are one.

К сожалению этого нет в русском переводе, поэтому пришлось цитировать по-английски.

Восток и запад — одно. Выходит, здесь еще теплится мечта о воссоединении? И кстати Восток, столь любимый Киплингом, здесь тоже присутствует постоянно, вплоть до Индийского Mahim woods, до азиатских джонок, уплывших из перевода бесследно, до красноголовой китайской цапли, посеревшей в переводе. До пурпурной волны на опаловом берегу. И до чего же знакомо звучит: And the gipsy blood to the gipsy blood? Как похоже на знакомое с детства: «Мы с тобой одной крови». Интересно, что в оригинале герой глядит под ноги, высматривая цыганский паттеран — знаки, которые кочующие цыгане оставляют на земле тем, кто идет следом. В переводе же персонаж смотрит вверх и идет «за цыганской звездой». Эта русская абстрактная «звезда пленительного счастья» озаряет перевод на всем протяжении, тогда как у Киплинга астральный свет ненадолго загорается ближе к концу, как некая веха цыганского пути.

Я счастлива, что могу здесь и сейчас разъяснить причину возникновения упомянутой выше нелепости и развеять недоразумение. Я знаю, в чем дело. Это все музыка. Она ведь как зеркало. Талантливейший Андрей Петров не просто так придумал «разухабистую цыганскую мелодию» — прекрасную, кстати, я ее очень люблю, не случайно он сочинил гитарный аккомпанемент на простых аккордах. Петров — музыкант исключительной честности, что было в тексте стихотворения, то и передал. Звук опять-таки выразил слово. Если бы в русском тексте прозвучали сигналы, стилистически уводящие на киплинговский Восток, если бы там было больше цыганской экзотики, уходящей, как в оригинале у Киплинга, и как в Пушкинских «Цыганах» –- кстати! –- из «мрака нецыганского стана», за цыганским паттераном, то этот текст не подошел бы для репертуара «разгуляевских» цыган в красных рубахах, обслуживающих нецыганскую цивилизацию, и в песне не прозвучала бы цыганщина, которую так беззаветно и бесшабашно любит широкая русская душа.