Гильотина

Я всегда любила Францию. Правда, издалека. Странную птичью речь, с гнусавым прононсом, грассирующую, как будто тамошним жителям было трудно произнести нашу букву «р». Напряжённый, дрожащий на оголённом нерве, французский шансон. Во мне эти песни вызывали почему-то острую жалость и щемящую грусть. Меня гипнотизировала живопись. Изысканные старинные картины в стиле «рококо». Их можно было рассматривать часами — в толстых альбомах, которыми были набиты наши семейные библиотеки. Импрессионистов я не очень-то любила.

Я обожала французскую поэзию в русских переводах. Она была полна нюансов, смыслов, пленительных чувств, томящей душу недосказанности. У нас были невероятно талантливые переводчики. Я никогда не читала оригиналы. Но переводы… Переводы были восхитительны!

Музыка… Французская музыка звучала у меня в голове. Бизе и Дебюсси, старинные клавесинные пьесы, огромный оркестровый Берлиоз...

Моим любимым романистом был Борис Виан. Потом я узнала, что у него были русские корни, а в памяти не осталось ничего, кроме трагической фантасмагории «Пена дней». А ещё читала запоем Франсуазу Саган. От её повестей внутри оставался горьковатый привкус и ощущение печального света. И конечно, знакомый и любимый с детства «Маленький принц», написанный погибшим лётчиком. И Гюго, чьи романы вызывали жгучие слезы и скуку. И рискованный, опасный Бальзак, у которого было столько толстых романов, что возникало сомнение: неужели это всё можно прочитать, не утратив интереса?

А ещё вся эта ароматная волшебная ерунда — кремы, тени для век, тушь для ресниц, таинственные флаконы, а в них духи, туалетные воды с волнующими запахами...

Когда моя подруга, такая же помешанная на русских стихах и французских нарядах, уезжала в Париж навсегда, я заплакала и обняла её. Мне показалось, что мы никогда больше не увидимся. Подруг у меня было слишком мало, чтобы относиться к этому спокойно. Но я была рада за неё. Талантливая, артистичная, красивая, как инопланетянка, Лиля была достойной феерического Парижа.

Она была моей настоящей подругой. Без всяких женских уловок и подлостей.

Прошло много лет. Я скучаю по ней. А то, что я вижу — нет, не копии и переводы, не музыкальные интерпретации — пугает меня всё больше.

Сквозь хруст французской булки всегда было слышно, как тихо и методично работает гильотина. Но перед большими войнами булки и эклеры всегда почему-то заканчиваются, и то, в чём французы всегда стеснялись себе признаться, становится очевидным.

Они требуют крови и кричат: «Долой короля!» Поджигают повешенное чучело временщика, который считается главой государства.

Много лет они приветствовали геев и лесбиянок, чувствуя себя прогрессивными и демократичными. Сегодня они ненавидят их, и чем закончится завтра это противостояние? Кострами новой инквизиции?

Завтра они будут выбрасывать руку, приветствуя очередного европейского фюрера, с воодушевлением аплодировать очередному акту бесконечной пьесы, которую им покажут кукловоды, искусно водя за ниточки пляшущих марионеток.

Послезавтра снова поведут по улицам обритых наголо проституток, замеченных в связях с побеждёнными служаками очередных вермахтов невидимого Рима, этого вечного рейха обречённых.

Поэтому я отыскиваю телефон моей старой подруги, живущей где-то под Парижем с французским мужем. Он скряга и весьма унылый тип. Но у них прелестная дочь, а Лиля пишет стихи и песни...

Я много лет откладывала этот звонок. С тех пор, как началась война, мы не созванивались ни разу. Я будто растеряла слова, и не было у меня какого-то главного слова. Для неё. Особенного слова, которое, как ключ, открыло бы и мою, и её душу. Как раньше… А без главного — нам вроде бы и нечего друг другу сказать.

Знаю, что ей не так сладко там, как мечталось.

Смотрю на экран монитора. Что там творится, Боже мой… Чучело президента с петлёй на шее, горящие покрышки, автомобили, угрожающе выглядящие мигранты. Все наэлектризовано, искрит, и под тонкой плёнкой приличий уже вскипает ярость — тяжёлая, тёмная, как венозная кровь. Разукрашенные, размалеванные существа, похожие на демонов из балагана марионеток, бесконечно что-то демонстрируют, качают права, пристают к детям. Они преувеличенно экспрессивны. Гримасничают. Улыбаются зловеще, будто злые клоуны из фильма ужасов. Они будто вышли из ада. Их лица жуткие и мстительные, как у бутафорских божков с обложки где-то увиденной мною книги. Их мало, но они такие горластые и агрессивные. Они страшны. И рядом с ними тоже страшно становится. Как будто ты в сумасшедшем доме. Будто мир разыгрывает триллер в недобром кукольном театре.

А это что за видео? Гильотина! Они достали её все-таки из своих музеев и показали всем: скоро она сослужит неоценимую службу добропорядочным европейским обитателям. Они устали от чертовщины и шизофрении. От тревоги за своих детей, от страха перед завтрашним днём, от бессмысленной свободы. Они согласятся… А сейчас их травят слезоточивым газом и лупят дубинками. И Лильке лучше сидеть дома.

Что случится завтра? Куда мы все катимся, Боже мой… Вот же она, гильотина, и в ней голова Эммануэля Макрона. Из папье-маше. Он тоже не настоящий. Но гильотина — подлинная. Она, пожалуй, самая настоящая из всего этого вороха стихов, романов, кинофильмов, луврских картин, которые тоже, наверняка, лишь искусные копии оригиналов. И звук гильотины, тихий и чёткий, правдивее миллиона фальшивых силиконовых звёзд, поющих под фонограмму, и всей этой синтетической культурной красоты.

Меня успокаивает то, что Лиля живёт не в Париже, а в предместье. Там спокойно и уютно. Хотя дом тесный, и Лилю это выводит иногда из себя. Вокруг неё всегда сам собой возникал уют и чувство комфорта. Она любила просторные комнаты и открытые настежь балконы и окна.

Рассматриваю фотографии. Вот она, как будто сошла с рисунков Альфонса Мухи. Вынырнула из Зазеркалья эпохи Серебряного века. А вот смешной толстяк, француз. У него глаза, как у бульдога. Он на голову ниже Лильки. Она тонкая, высокая. Как Анна Ахматова. Её дочь, такая хрупкая, ах ты ж нежный светлячок, пасхальный ангел тебя принёс. Родилась на Пасху… Это я помню… Такая крошечная балеринка. Вспоминаю, что Лиля её родила почти в сорок лет. Не то, что я, получившая сначала свидетельство о браке, и о рождении ребёнка, а уж потом — все мои дипломы. Они оказались мне почти не нужными в начале нового века. У меня вздрагивает сердце. Жизнь проходит, пролетает, о как быстро летит она...

Я знаю, мне нужно позвонить ей и сказать прямо: «Приезжай… Бог с ней, с этой Эйфелевой башней, с твоим Монмартром и всей этой французской утончённостью. Хватит… Дома лучше. И все постепенно налаживается у нас тут, на нашей земле. Бери своего француза, ребёнка, и приезжай. Здесь мы все — дома. Здесь, может быть, не так лучезарно, как хочется, но понятно и просто, естественно. Ну хорошо, хорошо, почти. Да, полно проблем всяких. Но… Все-таки не так страшно, Лиль...»