Зауэр И. - Тиран

Задание: как решить проблему недовольных

1.

Я не мог его рассмотреть, а он меня видел хорошо — как обычно. Поэтому я развернул во всю ширину — насколько хватало пространства в «звезде вызова» — ослепительно белые крылья.

— А ты точно тот самый? — спросил он и стал чуть более четким, чем невнятное серое пятно, во всяком случае, я различил лицо и поймал взгляд.

И ответил:

— А ты проверь.

Он сделал движение, наверное, пожал плечами. И сразу заговорил о другом:

— Душу жалко. Хочешь, я заплачу чем-нибудь другим?

Я вздохнул. В который раз?

— Вот ты веришь в душу? — спросил самым мирным тоном, и самым невинным. И на всякий случай снова обратил его внимание на крылья, завернувшись в них как в тогу. Неудобно, но эффектно.

— Верю, конечно.

— А я нет!!

От моего рявка он вздрогнул и совершенно прояснился. Немолод, в его возрасте уже не надо вздрагивать от крика, кто бы и по какому поводу ни кричал.

Тем более, когда одет так… какие-то камушки, цепочки и прочее, ткань с отливом и обруч на голове, с двумя зубцами и большим камнем меж ними. Ясненько.

— Мне не нужно то, во что я не верю, — уже спокойнее сказал я.

Он отреагировал, как и полагалось — не поверил, и теперь я видел не только его, но и комнату за ним. Простая и пустая. Но она тут явно не одна. Я слышал эхо, пока еще слабое, других комнат и людей. Как быстро… чего же он желает так страстно, что впустил меня столь скоро?

Об этом и спросил.

Он помедлил с ответом, хотя, кажется, давно все решил и знал, как отвечать. Наверное, даже тренировался произносить речь перед зеркалом. Потом принял горделивый вид, своей гордостью расширив мое пространство взгляда. В самом деле, много комнат. Замок.

— Я тиран. Я правлю миром. Ну, большей его частью, — кажется, он не решился мне врать. — И все бы хорошо, но недовольные...

— Их много? — перебил я.

— Не знаю. Но они всегда не вовремя. Вот, например, приезжает посол соседней части мира, и не кто-то, а настоящий принц, пусть и не наследник. И столица украшена цветами, и красивые девушки встречают карету, выпрягают лошадей и везут посла сами.

— Девушки? Твоя тирания переходит некоторые границы, — снова прервал я, решив, что будет полезно его позлить.

— Ну я же тиран, — не стал злиться он, не дав мне получить больше, чем я уже имел. — И вот порог моего дворца… но откуда-то — из чердачного окна, как позже выяснили, — кто-то бросает к ногам принца дохлую курицу, у которой на спине написано «долой». И даже непонятно, кого именно долой!

— Хм, — я сделал вид, что задумался. — Ловите? Вешаете?

— Ловим, — согласился он куда увереннее, явно сев на своего конька. — Сначала увещеваем, ведь некоторые просто ошиблись. Но и вешаем тоже, а еще выслать можем. Можем опоить… только опоенные, они уже не люди. Делают, что скажешь, своего мнения не имеют.

— Но разве ты не этого хотел? Подменить их мнение своим?

— Нет! Я, конечно, тиран, но и я хочу, чтобы все были счастливы.

— Тю-ю-ю, — протянул я. — Это же разные вещи — счастье и отсутствие недовольных. Некоторые, знаешь ли, довольны только когда могут против чего-то бунтовать. Как эти твои бросатели дохлых куриц. Может, они так развлекаются.

— Я хочу, чтобы развлекались иначе!

— Ну вот так бы и говорил, — улыбнулся я.

Эффект вышел неожиданный. Он рассердился, и я увидел не только замок, но и парк. А хороший парк — статуи, фонтаны, все как положено. И нечто весьма колючее с изогнутыми черными иглами, посаженное вдоль очень красивого резного — со стороны замка и парка — забора. Снаружи посаженное, разумеется. Чтоб никто не влез и чтоб не мешало любоваться резьбой тем, кто уже внутри.

— Я научу тебя, — сказал я.

— Погоди, — остановил тиран. — А плата?

Врать не хотелось и не пришлось.

— Ты уже платишь. Не душой. Если я стану частью твоего мира, будешь возражать?

— Захватишь власть? — ощетинился тиран.

— А зачем? — спросил я. И снова не пришлось врать.

— Тогда ладно. Так что мне делать?

Я объяснил. Он возмутился:

— Но они же взбунтуются! — и я увидел часть города за пределами парка. Горожан, сытых и довольных. Такие проявляют недовольство, только если скучно. Но скучно им скоро не будет.

И я рассказал вторую часть плана.

2.

Все вышло, как я обещал и как он предполагал. Они взбунтовались. Не все разом, а провинция за провинцией. Против повышения налогов и повышения цен, против запрета того, что было разрешено и разрешения запрещенного, хотя вот это уже была инициатива моего тирана. На большое количество вооруженных «слуг порядка», в котором в начале и не было нужды. Но потом, конечно, появилась. Против указов и приказов утром думать, говорить и носить одно, а вечером другое. И в конце концов против войны с соседним государством-полумиром, благо и повод был — та самая курица.

И разумеется, бунты подавлялись.

Не знаю насчет половины мира, но то, что я видел было… красивым. Очень большая страна, в которой тяжело навести порядок, но и наведенный превратить в свою противоположность очень трудно. Из нее можно было сделать нечто особенное, если бы тиран, который не знал, как быть тираном, взялся как следует. Но его волновал только свой покой. Которого не было. Доносы, жалобы, петиции, карикатуры и стишки гневного содержания. Кружки недовольных, тайные библиотеки и собрания картин. Он боролся с этим по-своему, а я позволял ему совершать ошибку за ошибкой и любовался результатом. Смотрел, как страна, которую так и не опустили на колени, учится летать.

* * *

Они были в сущности никем, эти молодые люди. Просто мальчишки, играющие в бунтарей. Но они так верили, что мои начавшие сереть крылья снова стали белыми на какое-то время. Потом, конечно, вновь посерели, но неважно. Они собирались обсуждать планы как уничтожить тирана и читали стихи, на удивление не имеющие к нему отношения. Должно быть, и сами устали...

Все должно было быть не так, но счастье, что так — не стало,

Что снова дается выбор шершавому бытию.

Дороги длинны, как вечность, и ноги бредут устало —

Милости здесь не просят, песен здесь не поют.

Идущий пути не знает, и цель его — призрак цели,

Надежда, что кто-то разделит с ним силу-слабость его.

Вот только пути такие посадят корабль на мель, и —

Кому-то дается много, тебе — совсем ничего.

Одиночество — больше мира, и больше любой дороги.

«Я больше не нужен» — скажешь, и это будет финал.

Смотри, ты пришел и что же? Какие подвел итоги?

Что сталь разбивает камень, а камень тупит металл.

Правдой тебя поманит многое за собою,

А кто-то предложит просто немного тепла в метель.

Скажи, что еще так важно, как согреть все живое,

Какая еще вот так же проста и надежна цель?

Надежда не просто так, она цветком прорастает,

В каждой из сильных рук, протянутых в тишину.

Вот вечная правда тех, кто правды иной не знает

И, не шепча молитвы, вновь отходит ко сну.

Верю! В тех, кто с улыбкой просто сказал: «Попробуй!»

В тех, кто дошел до цели, в каждого, кто отстал.

Глядя открытым взглядом, видишь финал особый:

Сталь пощадила камень, камень щадит металл.

Все было правдой. Кроме того, что кто-то кого-то может щадить.

Я любил их всех и каждого, таких чистых и наивных. Я не хотел, чтобы они перестали быть такими. Поэтому через полгода, когда мальчишки начали взрослеть, — все полгода я прикрывал их моей властью от «слуг порядка» — сдал их тем же «слугам». И не стал смотреть, как они умирают. Я ведь тут не ради этого.

А еще был бродячий театр с невинным названием «Фиалка» и его совершенно необузданный драматург-хозяин с диким взглядом и буйными кудрями. Этих я не просто защищал. Их я запретил трогать. Почему? Потому что они уже были испорченными и хуже стать не могли, и потому что таких легко было использовать.

В итоге я завел себе несколько театриков и начал поставлять им пьесы самого разнузданного свойства. Те, какие любит распоследняя чернь. Те, о смысле которых не захочешь думать, но запьешь его и то, что смеялся над подобными шутками, в ближайшей таверне.

— А у моего дяди — и спереди, и сзади!

— А моя сестрица на многое сгодится, но лучше ей, братцы, по одному не даваться!

Они не заслужили такого. Пока не заслужили. Но мои крылья уже имели черный кант.

* * *

— И что теперь? — спросил тиран устало и недовольно. Вот интересно собирается ли он что-то делать со своим недовольством?

— А теперь отпусти, — сказал я. — Освободи тюрьмы, снизь налоги. Разреши запретное и запрети разрешенное. Впрочем нет, последнее лучше оставить как есть. И заключи пакт о мире.

— Мне невыгоден мир!

Если б его возмущение могло мне что-то дать, оно бы и дало.

— Поверь мне, он тебе очень выгоден. Просто ты пока об этом не знаешь.

Тиран согласился.

3.

Это был почти всеобщий праздник. Почти, потому что не могут радоваться мертвые и те, кто кого-то потерял. Правда, они все же потом присоединились к веселью. И при этом все попытки начать славить вдруг подобревшего тирана как-то увядали сами собой. Тиран удивлялся, я — нет.

Но решил попытаться кое-что из этого извлечь.

— Они не верят в хорошую жизнь. В то, что она стала хорошей, такой, о какой мечтали.

— А она стала? — поинтересовался тиран вроде бы с удивлением.

— Пока нет, — кивнул я, довольный правильным вопросом. — Но мы же об этом позаботимся?

Он рассматривал широкую черную кайму на серых крыльях и не ответил.

Это тоже было красиво, но иначе. Делать людей счастливыми — значит позволять им стать немного меньше людьми. Так уж выходит, что в счастье они быстрее теряют себя. Забываются. Может, оттого что не привыкли быть счастливыми. Но этим пока еще до такого было далеко. И мне тоже. И я наслаждался не просто поднявшимся, а стремительно взлетевшим миром с его расцветами искусств и ремесел, гуманизма и добропорядочности, с прежде тайными, а ныне открытыми библиотеками, музеями, театрами.

Однако по-прежнему защищал «Фиалку» и позволял и даже принуждал актеров ставить пошлые пьески. Или простые. От пошлости можно было избавиться — она все равно вернется потом. А от простоты — нельзя. Это тот камень, который тупит любую сталь.

* * *

— Нет. Мы не будем это ставить. — Драматург швырнул мне в лицо листки с пьесой. — Ты исказил мое творение, низвел его на уровень… толпы, которой все равно, на что смотреть.

— Когда-то вы ставили и не такое.

— Это были другие времена!

А он повзрослел, в отличие от моего тирана, и научился говорить «нет».

Мне — но не себе.

— Думаю, ты прав, — согласился я, склоняя голову. — Я все исказил и извратил. Но разве тебе не интересно, зачем? Разве не хочешь узнать, что получится, если поставить это?

— Нет! — воскликнул он, но не отвернулся и не ушел, хотя мог.

— Хорошо. Значит, все, что я предлагал вам до этого, тоже было искажением. Ведь было?

— Было, — признал он, не понимая. А мне и не надо было, чтобы понял.

— А что выходило в итоге? Ваше представления не имели успеха? Их запрещали? Вас выгоняли из стран и городов?

— Иногда, — признал он, и так как был честным человеком, добавил: — Редко. Хочешь сказать, что ты был прав тогда и прав теперь?

— Я этого не знаю, но и ты не знаешь. Хочешь спорить со мной — спорь. Но почему бы нас не рассудить искусству?

— Потому что это, — он толкнул носком туфли листок, — это не искусство.

— А что же тогда?

Он сдержался. Он умел крепко выражаться, но сдержался. Ради той толики правоты, которая могла быть в моих словах или ради того, что он мог оказаться не прав? Неважно.

— Одно представление. Завтра в полдень.

Я кивнул. Не самое удачное время. Нет ярмарок и стоит летняя жара и люди предпочитают сидеть дома. Слабая попытка смухлевать. Но я уже знал этот мир и мог им распоряжаться.

Представление имело оглушительный успех. Настолько оглушительный, что страже пришлось разгонять бурную, хохочущую, словно опьяненную чем-то толпу и гнать комедиантов. А я позволил это — впервые.

А потом пришел, и ничего не говоря, протянул драматургу другую пьесу. Еще хуже первой. Еще проще.

И она тоже имела успех.

* * *

Но это все сделано искусственно. А мне надо было добиться, чтобы так стало само по себе.

И тогда, наконец, наступили Хорошие Времена. Или даже очень хорошие. Я заставил моего тирана подписать несколько указов, от которых стало совсем уж легко. Я принес из соседних стран «игрушки», создания техники и магии и привил их в общество, сделав модными. А через эти «игрушки» и идеи.

Одна из «игрушек» просто пела песенки голосами разных певцов и певиц. Другая показывала истории в картинках. Самые простые. Потому что сложное в «игрушках» не помещалось. И кто-то быстро охладел к ним, а кто-то привык и везде носил с собой. У людей стало много свободного времени, и они не знали, куда его девать. С игрушками было веселее, и они порой заменяли общение с людьми.

А еще можно было между двумя песенками, историями, пьесами, рассказать владельцу о новой «игрушке», куда влезает больше песен и историй, или о достоинствах новой доски для стирки или «уникальной кастрюли с каменой крышкой». Сначала это возмущало, но позже они привыкли и начали всем этим пользоваться.

А потом я вел в обиход коллекции — чего угодно. Хоть тех кастрюль. И нашлись люди, которые ради того, чтоб собрать целую коллекцию, могли пойти на все.

* * *

— За что?? — не выдержал Тиран. В этот раз он лично присутствовал на суде. — За что ты убила свою подругу?

— Она украла у меня желтую чашку. Последнюю в линейке! Мы обе за ней охотились, но я первой нашла и…

Тиран взревел.

Это было уже не красиво, но правильно. Все шло как должно. Долг редко бывает красивым.

* * *

И конечно, я принес им истории. В тех же «игрушках», запоминающих голоса, и в книгах. Но сначала сжег все большие библиотеки, хранилища исторических хроник и музеи — в одну ночь. Теперь это было легче, не надо было выискивать тайное и сокрытое. Остались только «игрушки» с историями, удивительными поначалу, ведь люди никогда не слышали ни о чем подобном: чтобы мальчик попал в чужой мир и сразу стал там великим магом. Или чтобы девочка проснулась в теле мальчика-принца. Было много смешного, а им до этого мало доставалось смеха, хотя они умели смеяться, в том числе и над собой и в самые суровые времена. Смеялись и сейчас — над другими. Вернее, учились смеяться, принимая бесконечную легкость сказок, рассчитанных на то, чтобы позабавить один раз.

Это было легко. Слишком легко. А я не люблю легкое, оно расслабляет. Может, поэтому и не заметил того, как Тиран вмешался в мой план. Вернее, он пытался.

Для начала женился на сестре того самого принца из соседней страны. Она оказалась умной и целеустремленной.

И затеяла собирать под своей рукой искусников, поэтов, прозаиков, художников, гениев… Гениям было страшно скучно в этом курятнике, но они терпели, получая при жизни то, что многим не светило и после смерти. Более того, тиранша завела моду на такие «курятники», сборища творцов. И уговорила мужа подписать указ о финансировании их филиалов в разных городах.

Затея недурная. Я насладился парой вечеров в одном «курятнике», наблюдая за гостями. Наивные и чистые начинающие поэты. Некоторым за шестьдесят. Более опытные, хотя и более молодые. Художники, которые утверждают, что ничего не умеют и постоянно учатся. Певцы, пытающиеся превзойти самих себя.

Вот эта мысль была опасна — о том, что превосходить надо себя. И я подкинул им идею конкурса между двумя «курятникам». До того, чтобы раз в год выбирать один лучший из лучших, раздавать позолоченные жестяные короны, они додумались сами. И начали конкурировать между собой.

* * *

Порой это было смешно, порой грустно. Но они теперь торопились победить только друг друга и вовсе не стремились создать вечное. Тем более, это трудно, а конкурент мог не морочиться сложностями и сделать быстрое. А что можно сделать быстро? Простое.

Тиранша что-то поняла. Но спорить не посмела. Она пригласила меня на вечер в одном из «курятников» и объявила, что сегодняшний победитель удостоится чести подарить свое творение Серому Советнику. То есть мне. Крылья мои, которые мог видеть только Тиран, давно не были серыми… В итоге мне подарили маленькую картину, вроде открытки с милыми звериками и цветами.

Я сохранил ее на память о том, что нет ни одной победы без изъяна.

4.

Последнее, что я сделал в «Курятнике» — предложил мастерам учить неучей и начинашек — писать, рисовать, танцевать. Идея понравилась всем, и мастера занялись делом, не видя подвоха. Вскоре им стало не до того, чтобы творить, все время уходило на уроки.

А дальше пошло само, совсем само. Они уже привыкли к простому, которого хотели после своей тяжкой жизни. Теперь жизнь была легка, и тем более им не хотелось ничего тяжелого. Ни работы, ни искусства. И прошло совсем немного лет, как они начали читать только о мальчиках-магах и девочках в телах принцев. Теперь не только в «игрушки» не влезало сложное. В головы — тоже.

Мои крылья совсем почернели. Пора было это заканчивать.

Академики ввели новые правила, упрощающие использование языка: разрешавшие нелепые переносы и сокращения слов, ставить ударения где попало, писать иностранные слова буквами местного алфавита. Модной сделалась самая простая одежда и грубые массивные украшения. Каждый житель имел «игрушку», и не одну, а на улицах теперь работали общественные, постоянно певшие или говорившие. Торговцы в лавках покупали право написать на стенах домов похвалу своим товарам и всучивали покупателям листовки с ценами и обещанием скидки. Я устал наблюдать за всем этим.

* * *

— Я устал, — сказал мой тиран и горько усмехнулся. — Надо было просить у тебя вечную молодость.

— Извини, я не занимаюсь таким вещами.

— А какими занимаешься?

Наивный, он все еще мог удивляться.

— Теми, которые происходят через людей. Меняют мир и самих людей. Вот ты изменился. Чувствуешь?

— Ничего кроме старости, — не промедлил с ответом он, словно надеялся найти другой. — И еще усталость. Как ты-то не устал, такое провернув…

— А я устал. Только важно не это, а результат. Всегда важен только он, — сказал я. Наконец-то можно было говорить прямо.

— Если так думать, то можно все себе разрешить...

— Но ты же тиран! — перебил я. — Ты и должен так думать.

— Да какой я тиран… я больше ничем не владею. Даже недовольных нет, никакого сопротивления. А когда это было, чтобы тирану не сопротивлялись? Хотя бы притворно… А эти… они хотят только развлекаться, и если им не давать — вот тогда они возмущаются. Только тогда… Даже жена больше со мной не спорит.

Что верно, то верно. Тиранша пару лет как умерла, и «курятники» ее имени расплодились по всей стране. А я смотрел на ее подарок-картинку и с сожалением вспоминал единственную, кто мог мне помешать. Возможно, надо было дать ей больше времени. Ах да, стоит поговорить о «надо».

— Ты должен был подробнее расспросить о цене, — сказал я.

Тиран протянул руку коснулся моего крыла, а потом посмотрел на пальцы и потер их, словно они почернели как от сажи.

— Теперь я понимаю.

Может, он и правда понимал. Но я должен был лишить мир последней опоры — надежды этого тирана.

— Этот мир мой, — просто сказал я. — Я не верю в души людей. Но душа мира — люди. Мира, страны, города. И все они теперь мои.

— Понимаю, — кивнул он. — Но что дальше? Ты уйдешь?

Я засмеялся. От этого смеха чернота сошла с моих крыльев, осыпалась невесомой пылью, а потом исчезли и крылья. Нет, не совсем исчезли.

— Этот мир мой, — повторил я. — Поэтому уйдешь ты.

Тиран просто стоял, пока я рисовал вокруг него «звезду отзыва». Он не мог уйти. Крылья слишком тяжелы для первого раза. Особенно белые, как у него.

— Прощай, — сказал я, прежде чем закончить последний штрих. — Ты будешь хорошим тираном.

И завершил рисунок.

Он исчез. Я остался. Мир был моим и мне надо было решить, что с ним делать. Какую сталь крошить каким камнем. И что останется после, кроме одиночества, которое в самом деле больше любого, самого большого мира, а тем более его половины.

А впрочем, это тоже уже было неважно.

23.10.17.