3. Арман. Желание жить

Всякое желание есть зачаток новой скорби.

Вольтер

Терпения не хватает. Эдлай привык иметь дело со взрослыми, с сопляками, тем более, сломанными сопляками, пусть управляются женщины да учителя. Почему он?

Эдлай пытался, честно пытался. Но ночь подходила к концу, а он — где был, там и остался. Бесполезно. Он говорил, сам не помнил, что говорил. А мальчишка все так же сидел на кровати, уставившись в стену, на рисованное магией море. Ничего не видел, ничего не слышал. Был уже одной ногой за гранью и уставшим до безумия взглядом молил только об одном — оставить его в покое, дать заснуть и никогда не просыпаться.

— Тебе надо жить, — говорил Эдлай, в очередной раз понимая, что порет чушь.

Такие слова хороши для чутких архан. Потерявшему все мальчику они подходят, как старой карге платье девочки. А что тогда говорить? Да Эдлай понятия не имел, что! Боги, никудышная из него нянька! Еще и это навевающее сон море на стене, эти блики, сладкий запах благовоний. И усталость. Ведь Эдлай целую седмицу почти не спал и теперь никак не мог сосредоточиться на сыне Алана. А надо!

— Проклятие! — вскричал он, замахиваясь.

Запястье перехватили пальцы Даара, мальчишка даже не пошевелился.

— Полагаете, я об этом не подумал? — тихо прошептал телохранитель. — Не поможет. И сейчас он слишком слаб. Если хотите, чтобы мальчик потерял сознание, то лучше я заставлю его заснуть. Хотите этого?

— Нет! — выдохнул Эдлай.

— Тогда будьте добры сдерживаться. Язык можете не сдерживать, руки — да. Бить Армана не позволю. Если сумеете его оттащить от смерти, делайте, что хотите, но пока за него отвечаю я…

— … я понял!

Эдлай до скрежета сжал зубы. Видят боги, надоело! Он уже с удовольствием отправил бы мальчишку за грань собственными руками, но это будет проигрышем. А Эдлай не умел и не любил проигрывать. Арман должен жить. Нет, он должен захотеть жить. Вопрос только, как его заставить?

— Ты глава рода, — продолжил он уговаривать. Скорее механически, чтобы что-то говорить, чтобы не терять в бездеятельности драгоценного времени, которого и так мало осталось. — Ты несешь ответственность за своих людей.

Никакого ответа. И мутный лед усталости в глазах сопляка даже не начал таять. Что для одиннадцатилетнего мальчишки значит слово «ответственность»? А что для Эдлая значит ответственность? Отряд и люди, которых пришлось бросить ради Армана. А там граница! Там каждый день умирают! Там Эдлаю место — не здесь!

Проклятый Деммид. Знает же, что если мальчик выживет, Эдлаю придется взвалить на плечи весь северный род аж на четыре года. А кому это надо? Эдлаю бы вернуться в леса и забыть. Хочет сопляк идти за братом — пусть валит. То, что Арман сейчас вытворяет — слабость. А слабый глава — проклятие для рода.

— Твой отец не хотел бы, чтобы ты так просто сдался…

Лед чуть шевельнулся, в мутных глазах Армана появилась тень смысла, и мальчик вдруг так стал похож на Алана, что сердце болью прихватило. А потом — незнакомой доселе нежностью. Боги, не чужой же мальчишка, сын лучшего друга, и нельзя… что хочешь делай, а нельзя дать ему уйти за грань!

И вот как… вкус ответственности ты не знаешь… Зато знаешь вкус ответственности за тех, кто тебе дорог. Вопрос только — кто тебе дорог?

— Ада… ты нужен Аде… — вспомнил Эдлай о молодой, хрупкой няне, которую с трудом удалось выставить из спальни.

И откуда только силы в ней взялись так сопротивляться? Она же и не успокоилась, пока Даар ее не усыпил. Все плакала да просилась к «мальчику». Тоже мне мальчик… Сколько было Эдлаю, когда отец отправил его прислуживать дозорным? Чуть больше? Или даже меньше? Он уже и не помнил.

Бледные губы мальчика чуть приоткрылись, вместе со свистом из них вырвался шепот:

— Я нужен брату. И я пойду за ним. Пусти…

Эдлай вздрогнул: не его же просят, далеко не его. Арман, не замечая сидящего рядом дозорного, посмотрел умоляюще за его спину, на Даара. А мальчик-то смышленый… увы… знает, кто и что его тут держит.

Телохранитель дернулся:

— Ты же понимаешь. Знаю, что понимаешь, — едва слышно шептал Арман. — Почему не отпустишь?

— Потому что это не так просто, мальчик, — холодно ответил Даар. — Все мы переживали то же, что и ты. Мою сестру убили, когда мне было пять, а прежде изнасиловали на моих глазах. Моего старшего брата зарезали в кабаке, в обычной драке. Подрались два пьяных дружка, остальные вмешались, стенка на стенку. Мой брат нечаянно оказался рядом… он умер, дружки-зачинщики помирились, может, живут и до сих пор. Моя мать повесилась, когда моего отца задрали в лесу волки. Год тогда был голодный… Но у меня есть ради чего жить, у меня есть мой повелитель.

— А у меня? — Арман поднял на Даара упрямый взгляд. — Что есть у меня?

— Твой род, мальчик.

— Мачеха говорила, они нас ненавидят… — все столь же усталый голос. Все тот же умоляющий взгляд. — Ты хочешь, чтобы я защищал тех, кто меня ненавидит? Не могу… не умею…

— Ну… — Даар усмехнулся, — я тоже много кого защищаю…

Он кинул на Эдлая красноречивый взгляд, и кровь стыда прилила к щекам. Боги… Даар все видит. И ненависть Эдлая видит, и его недоверие к высшим магам. Видит. И молчит. Странные они, высшие маги.

— … и многие меня ненавидят. Не так ли, Эдлай?

И дернулся, словно его ударили, словно в одно мгновение оказался душой в другом месте. Вокруг будто накалилось, а рука Эдлая сама легла на рукоять меча, почуяв опасность. Глаза телохранителя сузились, потом вдруг расшились, расплескав вокруг синее пламя. Эдлай дернулся — даже с его малым магическим даром он почувствовал, как задохнулась душа Даара в огне чужой боли.

— Что? — всполошился он, схватив Даара за плечо и заставив обернуться.

— Он… — телохранитель покачнулся, смертельно побледнев: — Он ранил повелителя! — И бросился к дверям.

Эдлай, вмиг забыв о мальчишке, выбежал вслед за ним. Не отставая ни на шаг, пролетел по коридорам, сбежал по ступенькам. Чуть было не грохнулся, поскользнувшись на тщательно отполированном полу залы, застыл в изумлении, не смея сделать и шагу. Вновь тягучая сила, которой сложно противиться, вновь гнев телохранителя, будораживший каждую частичку тела, вновь эта проклятая высшая магия, которая чуть было не поставила дозорного на колени… а на колени падать сейчас ой как нельзя.

Даар подлетел к арке портала, сунул руку по самое плечо в туман и резко дернул на себя, вырвав из серой массы и подхватив у самого пола завернутую в знакомый плащ фигуру.

— Деммид! — крикнул Эдлай.

— Стой там, — выдохнул повелитель, в бессилии опираясь на Даара. — Он идет за мной!

— Понял, — прохрипел телохранитель.

Он почти грубо оттолкнул повелителя в сторону, встал между ним и аркой портала, потянулся к огню, и пламя разбушевалось, обняв его фигуру слепящим глаза коконом. Едко запахло дымом. Эдлай, забыв о приказе, прикрыл нос рукавом, подбежал к повелителю, помог ему подняться и отойти за колонну.

— Боги, ты что делаешь? — прошептал он, почувствовав на ладонях тепло чужой крови.

— Беспокоишься? — криво усмехнулся Деммид, оседая на руках Эдлая.

— Держись за колонной, идиот!

— Против высшего мага все равно не поможет… если Даар вместе с защитой замка не выдержит…

Эдлай посмотрел на дверь из залы. Далеко. Сам бы добежал, но с раненым на руках — вряд ли. И неизвестно, когда эта гадость из тумана выползет. Если выползет, пока они будут бежать… безопаснее оставаться за колонной, а дальше посмотрим.

— Уходи, — одними губами прошептал Деммид. — Ты не маг, тебе тут делать нечего.

— Я не маг, — Эдлай выглянул за колонну, где охваченный огнем Даар едва слышно шептал заклинание. — Но сейчас, увы, и ты не маг. Ты дурак, который дал себя ранить.

— Ай да наглец, — усмехнулся повелитель. — Но за это тебя и ценю.

Эдлай усмехаться не спешил, сосредоточившись на будущей битве. Просто так сдавать старого друга он не собирался, даже высшему магу, да самим богам не собирался!

Дым густел, жрал гортань и глаза, вырывался наружу с удушливым кашлем. Перед глазами плыло. Кроваво-красные отблески отражались от стен, пламя, казалось, бушевало уже везде, плавило легкие, опаляло волосы.

— Боги, как я ненавижу вашу магию, — прохрипел Эдлай, накрывая повелителя мокрым от крови плащом. — Постарайся выжить, будь другом.

— А я что, по-твоему, делаю? — захрипел из-под плаща Деммид, внезапно закашлявшись от смеха.

Совсем не смешно. Эдлай чуял, как истекала последними силами защита замка, как звенела от напряжения, отзываясь во всем теле противной вибрацией. Боги… да провалитесь вы, высшие маги! Все вам неймется!

— Беги, — вновь прохрипел Деммид.

— Я твой дозорный, — вскричал Эдлай. — Я не могу сбежать! Не могу оставить тебя умирать!

— Лучше умрем вместе?

Эдлай промолчал. Некогда ему было говорить. Туман в арке портала взбух уродливым серым пузырем, разлетелся во все стороны ошметками, окатив Эдлая леденяще-холодными, слизкими брызгами. Из тумана появилась фигура. А ведь этот маг совсем мальчишка… как и Арман. Везет им сегодня на дурных мальчишек.

— Думал, от меня убежишь! — закричал маг.

Взорвались окна, мазнув по полу шквалом стекла. Эдлай закрыл собой повелителя, хотя и понимал, что все равно не убережет. Начался хаос. Завертелся посреди залы вихрь. Арка портала взлетела в воздух, как игрушка, с противным скрежетом прошлась по стенам и ударила в соседнюю колонну, разбив ее на мелкие кусочки. Вонзилась в кожу иголками каменная пыль. Эдлай тихонько взвыл от боли, чувствуя, что еще немного и оглохнет от расшумевшегося не на шутку ветра. Впрочем, мертвые не глохнут. А если похожий на шлепнувшийся рядом кусок колонны упадет на них, хватит, чтобы умереть и ему, и повелителю.

И вдруг все закончилось. Тишина была настолько неожиданной, что казалась нереальной. Зарастали стеклом окна, в холодной зале быстро теплело — магический замок восстанавливался сам, радуясь передышке.

— Слезь с меня, — слабо приказал повелитель.

Эдлай встал и осторожно выглянул из-за чудом уцелевшей колонны. Зал быстро становился чище. Исчезли камни на полу, отшлифовались сами собой плиты, поднялись колонны, замазались царапины на стенах. Вспыхнули радостно два факела, низвергая огненные фонтаны, но арка портала не восстановилась… на ее месте сидел верхом на мальчишке Даар, железной хваткой сжимая шею хрипящего сопляка:

— Убей его, — выкрикнул Эдлай. — Чего ждешь? Чтобы он еще кого сжег?

Худой и бледный мальчишка, которому было не больше двенадцати, рвался в руках Даара, а, когда понял, что вырваться не сможет, заплакал от бессилия. Глаза его, недавно пышущие синим огнем, погасли и вылезли из орбит, лицо раскраснелось, худые, длинные ноги забили в бессилии по полу, а руки до судорог вцепились в запястья телохранителя, раздирая алыми царапинами нити магических татуировок.

Даар скривился. Взгляд его полыхнул синим огнем так ярко, что Эдлай на мгновение чуть не ослеп. Когда он наконец-то проморгался от выступивших слез, взгляд Даара стал почти нормальным, зато на лбу его ярким рисунком выступила руна телохранителя…

К чему столько чести мальчишке? Почему эта сволочь еще жива? Почему руки телохранителя выпустили худую шею, а пальцы почти ласково прошлись по залитой слезами мальчишеской щеке, успокаивая и подбадривая?

— Даар… мать твою! — закричал Эдлай. — Что ты де…

И осекся. Пальцы телохранителя скользнули ко лбу мальчика, осторожно отвели от него мокрые, каштановые пряди, открывая светящийся синим на белой, почти прозрачной коже, магический знак.

— А ну нахрен… — выругался Эдлай. — Руна…

— Соулу, — мягко уточнил телохранитель.

Эдлай глазам своим не поверил: взгляд Даара просветлел, стал почти мягким. Еще раз осторожно погладив мальчика по щеке, телохранитель прошептал:

— Потерпи еще немного, скоро ты успокоишься…

Казавшаяся живой луна на куполе игриво спряталась за тонкой тучкой. Мягким маревом полился с пальцев телохранителя синий цвет, сглаживая с лица ребенка гримасу боли и напряженности. Почти нежно. Осторожно и мягко, погружая мальчишку в густой, ярко-синий туман защитного кокона. Да что же он делает?

Оставив мальчишку на полу, Даар поднялся и подбежал к повелителю. Когда он исчез вместе с раненым Деммидом из залы, Эдлай почувствовал, как поднимается к горлу горький комок гнева. Он медленно подошел к спящему в сиянии магии мальчику. Какой он тихий и невинный теперь, до болезненности худой, с запавшими щеками, слипшимися в сосульки каштановыми волосами и до прозрачности тонкой фарфоровой кожей. Наверняка утонченный и гордый, до болезненности гордый, великолепно вышколенный матерью, идеальный кандидат для светских салонов и долгих бесед, полных едва заметных намеков.

Эдлай ненавидел таких людей. Они были холодны и опасны, как обнаженный, хорошо заточенный клинок. Никогда не знаешь, когда об него порежешься. Вот и мальчишка этот еще недавно огнем пронесся по деревням, сжег их дотла вместе с людьми, тревожил леса неугасающими пожарами, а души всех окрестных земель — столь же неугасаемым ужасом. Этот невинный мальчик с легкостью прорвал защиту начиненного магией замка, чуть было не разнес его по камушку, чуть было не похоронил под обломками самого повелителя.

И он еще живет? Рука сама потянулась за пояс, к кинжалу. Один только меткий удар… и больше змееныш никого не укусит.

— Столь невинный во сне… — улыбнулся невесть откуда появившийся Сеен. — Такой спокойный… а столько хлопот. Этот новый телохранитель будет очень сильным… если жрецы сумеют его обуздать.

— Новый кто? — не поверил своим ушам Эдлай.

— Ты не понял? Руна соулу, чистая магия, сильная, ничем не омраченная. Наш мальчик избранник, один из носителей двенадцати, потому его Даар и пощадил. Но пришел я не за этим. Пока ты спасал повелителя, твой милый воспитанник удрал. Замок сказал, что он вышел наружу. Зачем? Тебе должно быть лучше известно. Мой хариб тебя проводит.

Эдлай прикусил губу, направляясь к дверям залы. Теперь мальчик-маг не его забота, Сеена. А то, что Эдлай и думать забыл об Армане плохо, очень плохо. Еще повезло, что сопляк из окна не сиганул, иначе не помогла бы и магия Даара. Впрочем, телохранителю теперь тоже далеко не до Армана. Бестолковая сегодня ночь. Изматывающая.

Темнота. Почти живая, пульсирующая. А в ней — вспышками молний горькие, ненавистные воспоминания. Последние мгновения перед смертью брата. Последние дни, когда Арман хотел жить, пил жизнь огромными глотками, пьянел от нее и мечтал…

Арман застонал, прижимая колени к груди. Он мечтал стать свободным.

Почему боги услышали только это глупое, ненавистное желание? Почему так больно покарали? Почему оставили одного в чужом мире? Где нет никого, кто был бы Арману дорог… и кому дорог был бы Арман.

— Я один, — прошептал Арман, мечтая забыться тяжелым сном, без проклятых сновидений, без горьких воспоминаний, в которых так много лишнего… И так мало Эрра…

Еще совсем недавно Арман избегал младшего брата, считал, что с Эрром скучно. Еще совсем недавно ненавидел тоскующе-грустный и слишком понимающий взгляд братишки, а теперь был готов сделать все, что угодно, чтобы Эрр жил.

Почему? Почему он раньше был таким дураком? Почему тратил время на пустых друзей, на пустые забавы? Почему отталкивал единственного, кто ему в этом мире был нужен?

— Я приду к тебе, подожди, — прошептал Арман, прижимая к себе подушку.

Слезть бы с кровати, подойти к столику, потянуться за оставленным на серебряном подносе ножом для фруктов, полоснуть по венам. Все! Но страшно… и тяжесть прижимает к простыням. И слабость не дает даже вздохнуть, не то, чтобы пошевелиться. И бегущие по щекам слезы мешают видеть и не приносят никакого облегчения.

Мачеха говорила, мужчины не плачут. Арман до хруста в костяшках пальцев сжал простыню, пытаясь болью в руках хоть немного изгнать боль из груди. Мачеха богами молила быть осторожнее, а Арман не слушал. Не слышал. Не хотел слышать… почему? Почему он не остался тем вечером с братом? Почему предпочел убежать в лес с сыном дворецкого, тщедушным и нахальным? Почему пробыл в лесу до самой темноты и заставил няню забеспокоиться и послать за ним отряд? И выехать с тем отрядом? Почему они остались живы, а брат… Брат, который был гораздо лучше Армана, мертв?

Это Эрр, «надежда Виссавии», должен был жить, не Арман!

— Ненавижу…

Что ненавидит, Арман не знал. Себя, весь мир? Снег за окном? Последнее морозное дыхание осени, принесшее в ту ночь зиму? Не только в лес, но и в душу?

— Холодно…

Горько и противно. Себя вспоминать противно. Свою злость и обиду, когда мачеха увезла детей из столицы. Почему он не замечал страха в ее глазах? Побледневших щек, дрожащих губ? Почему думал только об оставленных в столице забавах и считал предостережения мачехи очередной бабской глупостью? Почему не послушал? Может, тогда Эрр был бы жив…

— Боги… почему?

Она гнала лошадей не потому, что ненавидела Армана, не потому что желала увидеть, как он падает, обессилевший, на руки слуг, не потому что хотела его унизить, а потому что знала, чувствовала...

Арман тоже тогда чувствовал — гнев, боль в содранных до крови коленях, умирающую гордость, которая тем не менее еще позволяла удерживаться в седле. Он мог думать только об одном — как не свалиться на покрытую инеем, казавшуюся хрупкой, траву. Знал, что если упадет с лошади, то в очередной раз удостоится презрительной улыбки мачехи. Как глупо. Теперь он мечтал увидеть вновь ту улыбку.

Впрочем, мачеха тогда и не улыбалась. Оглянувшись на пасынка, она что-то приказала одному из слуг, Арман даже не понял, что и кому. Его осторожно сняли с лошади. Огромный слуга подхватил «арханчонка» на руки, перенес в комнату, уложил в кровать. Арман помнил, что от слуги пахло застарелым потом и навозом, да так сильно, что его чуть не вырвало. Потом тонкий мальчишеский голос отдал приказы, верзила ушел, а над Арманом склонился один из домашних слуг.

Чужие пальцы ловко справлялись с одеждой. Арман устало ворчал, пытался возражать, что он сам, что он не маленький, не больной, но его не слушали. Когда наконец-то "арханчонка" оставили в покое, накатила сонная одурь, Арман погрузился в глубокий, похожий на обморок, сон.

Утром было и того хуже. На улице шел дождь. Тело раскалывалось, ныло и сопротивлялось. Не хотелось вставать, вообще двигаться не хотелось, лишь спать, спать и еще раз спать. Армана растолкали только к полудню и почти силой заставили поесть. Тогда он и узнал имя сына дворецкого, белобрысого, бледного и испорченного мальчишки — Бад.

После еды, покрывшей желудок тонкой, противной пленкой жира, пришла тошнота и тяжелый сон. Спать Арману, на счастье, не мешали ни мачеха, ни слуги, ни сновидения. Проснулся он, когда солнце за окном заходило за деревья, а все вокруг укутывала угрюмо серая пелена дождя. Мелкие капли разрисовывали окно спальни, бежали по стеклу, собирались на подоконнике и срывались вниз, на пустой, лишенный листьев сад.

В первый раз Арман до конца понял, куда попал: не было и быть не могло в поместье ни слишком дорогих в Кассии книг, ни долгих игр в саду, ни шалостей с оставленными в столице друзьями. Были только грязь, дождь, испуганные рожане и сжигающая душу скука… А еще Бад, сказавший нечто, что поначалу показалось глупым:

— Архан не хочет взглянуть на медвежью берлогу?

— Уходи, — приказал Арман.

Еще не хватало ему в грязи по лесам шататься. А в столице скоро будет праздник первого снега. Все его друзья выйдут в город. А там горки, фонари, множество сладостей и всевозможных веселостей. Арман целую осень тренировался, хотел сбить камнем игрушку для хорошенькой златовласой девочки-соседки и получить от нее в благодарность первый серьезный поцелуй. Таким поцелуем можно было бы долго хвастаться перед друзьями… А теперь? И поцелуя не будет, и похвастаться не перед кем. Не перед рожанами же, в самом деле? И не перед братишкой, который и без того провожает Армана обожающим взглядом. Надоело!

В скуке Арман медленно зверел три дня. На четвертый, когда закончился дождь и над лесом выглянуло умытое ласковое солнышко, не выдержал и явился к мачехе.

— Я, архан, глава рода, — сказал он, всеми силами стараясь казаться взрослым. — Я приказываю тебе вернуться в столицу!

В комнате Астрид сладко пахло духами и благовониями. Шторы на окне были плотно задернуты — со дня смерти отца мачеха не любила яркого света.

— Арман… — Астрид усадила мальчика в кресло и опустилась перед ним на корточки. — Я не могу сейчас отвести вас в столицу…

— Но почему? — Арман не сдержал муки в голосе, и взгляд мачехи на миг вспыхнул жаром. А потом вновь стал задумчивым. Спокойным. Холодным.

— Понимаешь… мой брат… хочет вернуть моего сына в Виссавию. Он сказал, что если я не позволю ему забрать Эррэмиэля, он убьет вас обоих, — Астрид ласково провела рукой по волосам Армана. — Мой брат всего лишь разбалованный мальчик. Он не привык, чтобы его приказам не подчинялись, потому и вырвались из него эти глупые слова. Но советники обязательно его переубедят. Со временем. Мой брат успокоится, и мы вернемся в столицу, а пока мы должны остаться здесь.

— Почему ты не отдашь ему Эрра? — взвился Арман.

— Место Эрра здесь, как и твое. Ты хочешь, чтобы я и Эрр вернулись в Виссавию? Ты же знаешь, что не сможешь последовать за нами. Ты должен унаследовать власть над северным родом… ты знаешь, Арман… Понимаешь, мальчик. Ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать.

— Почему? Почему я должен сидеть в этой дыре из-за вас! — вскричал Арман и осекся, увидев в дверях брата.

Эрр грустно улыбнулся, Арман проскочил мимо него, пролетел через зал, сбив с ног нескольких слуг, и остановился на крыльце. Почему? Почему Эрр смотрел так, будто все понимает? Будто чувствует его ненависть и боль? Будто прощает? И все равно любит… Проклятие. Все равно любит!

Он с размаху долбанул кулаком колонну и тихо заскулил от боли в разбитых костяшках пальцев. Почему на душе так паршиво! Никогда не было так паршиво…

— Мой архан.

Арман поднял голову и увидел опустившегося перед ним на колени Бада.

— Пойдемте со мной в лес.

— Надоел со своим лесом!

— Мой архан… вам надо прийти в себя и подумать… прежде, чем вы раните брата еще больше.

Арман сжал зубы, стараясь сдержать захлестнувшую его злость. Нельзя показывать злость перед слугами, перед слугами вообще не надо срываться. А тем более, нельзя плакать, но Арман уже не мог остановиться. Эрр… везде только Эрр… Армана будто и не было в этом мире. Почему все всегда и везде думают только о брате? Заботятся только о нем? В столице это было не так заметно, в столице у Армана была отдушина, была частная школа и друзья, а здесь он потерял все! Даже гордость!

Чувствуя, как подходят к горлу слезы обиды, Арман грубо оттолкнул Бада, вскочил на ноги и почти бегом выскочил во внутренний двор, тотчас же нырнув под тень колонны…

Эрр стоял на площадке рядом со статуей Ири, богини благополучия, и смотрел куда-то вниз. На лице его было столько ужаса, что сердце болезненно сжалось. Схватив брата за руку, не зная, что сказать, не зная, откуда этот страх на лице Эрра, Арман тихо прошептал:

— Иди сюда, звереныш, я тебе что-то покажу!

Эрр улыбнулся, прижался к Арману и, дрожа всем телом, кивнул.

Арман хотел спросить Эрра, понял ли брат, о чем они разговаривали с мачехой, понял ли смысл его горьких, выкрикнутых в гневе слов, но не решился. Просто оттолкнул мягко Эрра и посмотрел ему в глаза. Брат ответил спокойно-уверенным взглядом, и Арман, взъерошив его черные волосы, прошептал:

— Идем.

Ничего Эрр не понял. Это хорошо. Стало гораздо легче, из души ушла горечь. Эрр это всего лишь ребенок с огромным магическим даром, чувствительный и ранимый. Высший. А Арман знал, как в школе не любили высших, как их боялись, как косились на нескольких молчаливых учеников, к которым подойти, с которыми разговаривать строго запрещалось.

Высшие маги ранимы. Высшие легко поддаются эмоциям. Высшие могут запросто сравнять с землей столицу, если их сильно задеть. Высшие под постоянным наблюдением до тех пор, пока не окрепнут, пока не научатся контролировать свою силу. Сопровождение на уроки. Вечный эскорт. Внимательные взгляды учителей. Сложные заклинания, над которыми обычные ученики бились неделями, обретали в их руках силу за несколько мгновений, и другие маги, не столь одаренные высшим завидовали и высших ненавидели.

Это было непереносимо. Это утомляло. И это ждало Армана дома, в молчаливом взгляде Эрра. С братом Арману позволялось разговаривать. К брату позволялось подходить. Даже остаться с ним наедине… только такой возможностью Арман пользовался не так и часто… гораздо чаще Эрр приходил сам. Молча садился в углу и смотрел, как Арман учит уроки. Ничего не говорил, просто сидел тихо и смотрел, пока за ним не приходил учитель. Столь же молчаливый, прячущий лицо до самых глаз под ритуальной тканью. Склоняющийся низко сначала перед учеником, потом, чуть менее низко, — перед Арманом.

Эрр тогда поднимался, все так же молча, и почти доходил до дверей, когда Арман каждый раз не выдерживал:

— Иди сюда, звереныш.

Эрр резко оборачивался, будто ждал этих слов, и бежал к брату. Счастливый, оживленный. Все так же — молчаливый. И Арман, каждый раз чувствуя, как разливается по душе тепло, тормошил волосы звереныша, великолепно зная, что их няня, Ада, опять будет браниться. Опять будет говорить, что не пристало арханчоку ходить по замку до невозможности растрепанным.

Но это было неважно. Важно, что на лице Эрра появлялась счастливая улыбка.

— Спи спокойно, Эрр! — шептал Арман, в эти редкие теплые мгновения выговаривая имя брата почти с любовью. Только он так называл маленького звереныша. Только маленький звереныш называл его Аром:

— Лера медеар зен ре ласса серра, Ар (пусть рассвет подарит тебе новую радость, Ар (висс.)) — отвечал Эрр виссавийским пожеланием.

Тут, в поместье, учителей не было. Тут Эрр стал похож на потерявшегося, испуганного ребенка.

Арман не понимал мачехи. Как можно было оставить сына, высшего мага, без ментальной защиты? А что если… Эрр сорвется?

Один раз в их школе высший маг сорвался. Арман помнил его безумный взгляд и собственный дикий страх, когда все вокруг рушилось, летело и ломалось. Помнил текущую по венам чужую силу, помнил охватившую его слабость, когда пришли за высшим телохранители повелителя. Помнил и как ученика увозили — всего в крови, растрепанного, безучастного.

Позднее учителя шептались, что высшего не удалось спасти, а в тот же вечер мачеха получила приглашение на погребальную церемонию. Арман не хотел тогда идти. Астрид не настаивала. А теперь, глядя на Эрра, Арман страшно боялся, что и с Эрром будет так же.

Надо успокоиться. Надо подумать. Этот паршивец сын дворецкого, увы, прав.

Придумав брату занятие на вечер, Арман сам пришел в каморку Бара:

— Пойдем в твой лес… На берлогу смотреть не будем… просто… пройдемся. Ты будешь молчать… меня раздражает твоя болтовня.

— Да, мой архан.

Арман многое тогда передумал в лесу. Понял, что более не может быть ребенком. Понял, что, несмотря на свой ум, мачеха ошибается. Понял, что ему, единственному мужчине в доме, все же придется все взять в свои руки… может, написать письмо друзьям отца, рассказать об Эрре, попробовать помочь брату… Но что-то сделать...

Арман все понял, но было слишком поздно. Магия умеет уничтожать почти бесследно.

Глядя чуть позднее в серую, переливающуюся неясным свечением, лужу, оставшуюся на месте недавно красивого дома, Арман чувствовал, что и сам умирает, тонет в волнах тяжелого, тягучего отчаяния. Ну почему? Почему он сообразил так поздно?

Арман упал на колени в ворох припорошенных снегом листьев и понял вдруг, что он ненавидит на самом деле. Не брата, не мачеху, а небо, сыпавшее белые хлопья. И еще первый снег, таявший в сером болоте. Но больше всего он ненавидел себя и собственную слабость. Он должен был увести брата из поместья раньше. А теперь поздно.

— Мой архан…

Арман не ответил. Весь мир исчез. Осталась лишь темнота и падающий в ней снег… и долгие дни воспоминаний. Каждое горькое слово, что сказал он брату и мачехе, каждое неверное глупое движение, огнем стыда вытатуированное на его израненной, истекающей кровью душе…

После он лежал, свернувшись клубком в кровати и вслушивался в скрип снега за окном. И тихо плакал. Сотрясался от рыданий, уже давно не беспокоясь, каким его увидят слуги. Не пил, не ел, отказывался вставать с кровати, а только лежал вот так, сжимая подушку, и выл, глядя на падающий за окном снег.

Ада была рядом. Арман слышал, как она с кем-то переговаривается шепотом, как объясняет — после смерти наследника виссавийцы больше не приходят в Кассию. А если так и дальше пойдет, Арман уйдет за братом.

Арман не испугался, обрадовался словам няни. Он только этого и жаждал. Добраться до грани, увидеть ожидающего за ней брата. Он молил всех богов, которых знал, о милости закрыть глаза и больше не просыпаться. Не видеть ненавистный снег, окутавший все вокруг, стоящий перед глазами днем и ночью. Белые хлопья, тающие в сером болоте. Все, что осталось от его жизни, от красивого дома, от Эрра.

На третий день Арман уже не мог оторвать головы от подушки. Почти все время спал, и снился ему то крик брата, то усталые глаза мачехи, то невинно-ласковая улыбка сестры. Еще немного… еще чуть…

А потом пришел Даар. Принес сладкий, тягостный сон, а вместе с ним — долгожданное облегчение. Во сне Эрр был рядом… во сне было хорошо… но Армана то и дело заставляли просыпаться, чтобы выслушивать глупые, никому не нужные слова. А теперь вот и вовсе забыли, бросили одного. Он так не любил, так боялся в последнее время одиночества.

Почему ему не дали вновь уснуть? Почему ушли? Пусть бы бубнили и дальше свои глупости, но не оставляли с этими воспоминаниями, в этой темноте… Заснуть… скорее бы заснуть… и больше не просыпаться.

Ночь была волшебной, морозный воздух искрился счастьем, наполняя грудь свежим, бодрящим воздухом. И не хотелось домой, совсем не хотелось.

— Мама, мама! — закричал Лиин. — Смотри, как на улице красиво!!! Ма-а-ама!

А на улице действительно было красиво. Снежные хлопья, подобно маленьким нежным бабочкам, плясали в воздухе, покрывали все пушистым, ласковым одеялом. И местами покосившийся высокий забор, и будку Клыка, и дающие под осень сладкие, сочные плоды, яблони, и покатую крышу колодца — каждый уголок двора, до которого могли добраться.

Даже темнота, обычно наводившая ужас, теперь не страшила. Она была полна белоснежного сияния. Она приглушала пугающие звуки. Она прятала Лиина за завесой непрекращающегося снегопада. И было так хорошо, так спокойно, как не было давно. Казалось, маленькое чудо стоит на пороге и стучится в двери. Еще чуть-чуть подождать, и…

— Мама! — вновь крикнул Лиин, влетая в натопленную хату.

Опасность и повисшую в воздухе угрозу он заметил сразу. А еще — необычный запах: так пахло у Мики, когда его отец пил. Мика тогда был бледным, тихо просил Лиина зайти позднее, а на следующий день частенько брел к колодцу понурый, с отметинами синяков на плечах и шее. Потом в его хату приходил старейшина, о чем-то долго беседовал с его отцом, и на время вновь становилось хорошо… Мика частенько говорил, что хорошо на время — тоже хорошо, и надо радоваться тому, что у тебя есть. Лиин радовался. Честно радовался. Обожал мягкую маму, известную на три деревни красавицу, отца-ботника, добывавшего из леса мед для всей округи, и благодарил богов, что ему повезло больше, чем другим. Не хотел спугнуть своего счастья… а все равно спугнул.

Боль пришла неожиданно, вместе с отбросившим к стенке ударом. Бок прошило огнем, край скамейки оказался странно острым.

Застонать, заплакать Лиин не осмеливался. Даже дышать не осмеливался. Чуть поскуливая от боли, он забился под стол, решив спрятаться под длинной, до самого пола, скатертью. Перед глазами плыла ярко-красная вышивка по краю. В голове, как ветер о стены дома, бился лишь один вопрос — почему? Чем он так разозлил отца, что… И почему мама Лиина не защитит?

Впервые было так страшно, что весь мир, казалось, утонул в темноте. И сердце, предательское сердце, стучало слишком громко. Может, если не шевелиться, о нем забудут? Больше не будут бить?

— Давно хотел это сделать, — странно растягивая слова сказал отец, направляясь к двери. — А теперь, наконец-то, могу. Всегда чуял — что-то не так!

Лиин шевельнулся под столом, хотел броситься вслед отцу, но вновь замер, услышав:

— Не приближайся ко мне, отродье, иначе убью.

Отродье? Лиин задрожал, не осмеливаясь поверить. Он и отродье? Почему?

— Это все не так! — вскричала мама, обнимая колени мужа. — Выслушай, не так!

— А как? А я-то думал, к чему старейшина доченьку рожать в город отправил. Наша повитуха на всю округу известна, а тебя — в город. Мол, там лучше будет. Мол, сынишка более крепкий родится. А потом прости, мы не думали, что ты захочешь быть на ритуале… так ты говорила? Так объясняла, когда Лиина привезла уже с татуировками на запястьях? Зная, что никто их тут прочитать не сможет! Говори!

Лиин закрыл глаза, не осмеливаясь поверить, что это правда. Отец никогда не был так жесток. Отец никогда не бил маму. Никогда не толкал ее на пол, никогда не хватал за волосы, никогда не дубасил лицом о дощатый пол. Это неправда. И кровь во рту, горячая, соленая — все неправда. Быть не может!

Отец зарычал, а мать заплакала, обняв его ноги, уткнувшись лицом в мокрые от снега штаны.

— Отпусти, сука! — вскричал чужой, в ком Лиин отказывался узнавать отца. — Отпусти, иначе не знаю, что с тобой сделаю!

— Прости! — взмолилась мать, из-за всех сил цепляясь за ноги этого. Страшного, незнакомого. Зачем? Пусть уходит! Пусть оставит их в покое! Это не отец, отец бы никогда… Слышите, никогда!

— Прости? Тварь бесстыжая! Нагуляла ребенка на стороне, а теперь прости?

Лиин закрыл уши, не в силах слушать глухие звуки. Удар, еще раз удар. Стон. Вновь мольба о прощении. Удар. Рычание, удар. Ей же больно. Больно…

— …прекрати!

Гнев, отчаяние… все стало осязаемым, собралось внутри в упругий комок и, подобно лепесткам огромного цветка, раскрылось наружу. Стол над Лиином взлетел, как пушинка, ударился с размаху о стену, осыпал пол щепками. Лиин едва заметил, как что-то острое задело щеку, распоров кожу. Чувствовал, как бежит вместе со слезами по щекам теплая кровь, как рвется наружу, бьет по стенам невидимая сила. И наслаждался этим чувством всемогущества.

Смеялся. Над своим страхом, над страхом мужчины, нависшего над беспомощной женщиной. Лиин уже не узнавал этих людей. Он просто знал, что так нельзя. Нельзя бить. Нельзя мучить тех, кто слабее. Просто нельзя!

— Не тронь ее! — вновь раскрылась волной сила Лиина.

Задрожали, едва выдерживая, окна. Шлепнулась на стол ваза, рассыпались по полу березовые ветки. Перевернулся кувшин с клюквенным морсом, по белоснежной скатерти медленно расползалось красное пятно.

Лиин моргнул. Мир покачнулся, как в снежной карусели, и вновь стал прежним, привычным. Да не совсем.

В обычно чисто убранной комнате царил бардак. Стонал, хватаясь за странно выгнутую руку, отец. В прорехе его рубахи Лиин увидел белый осколок кости в красных ошметках мяса и вспомнил вдруг маленького котенка, который попал под колесо телеги. Котенок едва слышно шипел, и из шерсти у него так же торчал осколок кости. Старейшина тогда огрел звереныша по крохотной головке и сказал Лиину, что иногда милостивее убить, чем оставлять мучиться.

Легче убить… Лиин не хотел, не мог убивать.

— Ты что делаешь! — заорала мать. — Чудовище! Жалею, что тебя родила! Если бы не ты… все было бы хорошо, если бы не ты…

Лиин, ошеломленный, испуганный, вздрагивал от каждого слова, как от удара. Он не понимал, почему в глазах мамы такая… ненависть? Почему отец стонет и смотрит на него даже не со страхом, с ужасом? Почему мама называет чудовищем… Почему?

Лиин медленно попятился к двери и уже знал, что никто его не остановит. Не осмелится остановить. Ведь он сильный. А они слабые. Но разве он сделал что-то плохое?

— Папа…

Отец тихо застонал, будто не слыша.

— Мама…

— Убирайся! — выкрикнула она, трясясь от страха.

Она. Его. Боится?

В глазах поплыло, по щекам потекли слезы. По душе разлилась черная пустота, пожирая все, что было Лиину когда-то дорого. Об этом лучше не думать. Ни о вчерашнем дне не думать, ни о ласковой улыбке отца, ни о поцелуях и счастливом смехе матери. Не думать.

Не помня себя, Лиин вылетел на улицу и застыл на крыльце, не осмеливаясь сделать и шагу в холодную, глухую темноту. Куда он пойдет? Зачем? Глотая слезы, он жарко взмолился. Боги, дайте ему проснуться! Дайте сесть на кровати с криком и тотчас же почувствовать, что его обнимают, успокаивают, вытирают слезы. Дайте вернуться туда, где было хорошо… знакомо. Пожалуйста! И пусть Клык не воет так натужно. И пусть невесть когда успевший подняться ветер не кидает в лицо мокрый снег… Не надо! Не хочу!

— Иди ко мне! — позвали из снега.

— Я…

— Иди ко мне, Лиин.

Лиин бесстрашно шагнул вперед, не заметил лестницы и, слетев по ступенькам, упал лицом в сугроб. Снег оказался жестким, крупинками льда расцарапал щеки. Поняв, что голос всего лишь привиделся, Лиин заплакал. Этот ужас никогда не кончится. И не придет старейшина. И не поговорит с отцом, как с отцом Мики, и ничего не будет хорошо. Даже на время. И назад больше нельзя. Лиин знал, что нельзя.

— Он колдун! — закричала с крыльца мать. — Чуть мужа моего не убил! Лю-ю-ю-юди! Ловите его! Ловите!

Пусть ловят… ему все равно. Если мама говорит, что он чудовище…

— Ты не чудовище, — мягко одернул чужой голос.

Лиин поверил. Сразу, безоговорочно, до дрожжи в ногах мечтая, чтобы услышанное миг назад было правдой.

— Ты не чудовище… — пели снежинки знакомым и незнакомым голосом.

— Я никому не нужен.

— Ты мне нужен. Иди ко мне.

— Тебя нет!

— Я есть! Смотри!

Лиин медленно поднял голову, отчаянно боясь, что там, за пеленой снега, никого не будет. Ведь не может же быть… Был.

Как завороженный, смотрел Лиин на темную фигуру в белоснежных сполохах и боялся моргать, боялся, что если хотя бы на миг закроет глаза, незнакомец исчезнет. Последняя надежда, последний человек в этом мире, который не считает Лиина чудовищем. Кто-то, кто душу заставлял петь от радости, кто-то, чьего лица Лиин не мог разглядеть под тенью капюшона, а все равно, казалось, знал до последней черточки. А еще знал, что та, прошлая жизнь осталась позади. Да и не важна она, ничего уже не важно. Вот она его жизнь. Стоит перед ним в снегу, протягивает руку, зовет за собой. Мой архан, моя душа, солнце жизни моей… наконец-то я тебя нашел… Нашел ради кого жить.

— Идем! — позвал незнакомый мальчик, протягивая Лиину руку.

— Убью! — орала за спиной мать.

Лиин услышал, как она сбегает по ступенькам. Знал, что она хватает его за плащ, что падает в снег, оттолкнутая чужой силой, стонет от боли. Ему было все равно. Он даже не обернулся, ведь старая жизнь от него отреклась, провожая криками ненависти. Новая сжала теплые пальцы на ладони и потянула за собой, под бушующее пламя снега. Быстрее, еще быстрее! Бежать! Только бы не упасть, только бы не потерять его в белоснежном мареве.

Бежали они недолго. А потом был безумный полет по густому, синему безмолвию, и вновь бег, навстречу бушующему снегу.

Незнакомый мальчик вдруг остановился так резко, что Лиин врезался в его спину. Они долго стояли, вглядываясь в шальной танец падающих на землю снежинок, а когда Лиин очнулся, то понял, что остался один посреди незнакомого двора, окруженного тонкими, красивыми арками. И что ветра здесь нет. И снег, как тогда, вечером, волшебный, успокаивающий, похожий на мотыльков. И на душе неожиданно спокойно.

— Живи и заставь моего брата жить. Дождись меня, — выдохнула темнота. — Я приду.

Лиин упал на колени, чувствуя, как бегут по щекам слезы. На этот раз не отчаяния, счастья.

— Я буду жить, мой архан, — по-взрослому серьезно сказал он. — Я буду ждать… и не дам… умереть…

Ниточка зова получилась до боли слабой и отняла все силы. Но, теряя сознание, Лиин знал, что его услышали. Это хорошо. Значит, первый приказ его архана будет выполнен. А дальше? А дальше он будет ждать… и надеяться.

Уснуть так и не удалось. Без магии Даара не удалось и успокоиться.

— Холодно… — прошептал Арман, и замок будто услышал.

Огонь в камине загорелся ярче, кожу опалил жар, а теплее все равно не стало. Будто в грудь кто-то вложил кусок льда вместо сердца.

— Темно…

В спальне сразу же зажглись светильники, свет ударил по глазам, а мир все равно казался подернутым черной дымкой. И Арман видел лишь быстро кутающийся в темноту лес. И болото… серое болото во тьме, поглощающее белоснежные хлопья снега.

— Больно…

Замок ответил плачем. Едва слышным, жалобным и беспомощным рыданием. Кто-то ждал, но не звал. Надеялся, и в то же время боялся окликнуть… кто-то, чье имя Арман не осмеливался произнести вслух. Кусая до крови губы, сгоняя с себя сонливость и усталость, Арман встал с кровати и, цепляясь сначала за балдахин, потом за стену, шатаясь и поскуливая от слабости, направился к двери.

Он не верил… он не осмеливался поверить. Он держался за надежду, как за последнюю опору, и в то же время не позволял ей зажечь в душе пламя радости. Он знал этот плач. Он слышал его не раз. Он просыпался среди ночи, срывался с кровати, и бежал в соседнюю спальню. Под острым взглядом учителя брата, он вырывал Эрра из лап очередного кошмара, прижимал к себе, и бесконечно долго шептал:

— Это сон… это всего лишь сон…

Он повторял это до тех пор, пока братишка не успокаивался на его руках и не засыпал вновь. Пока рядом был Арман, Эрр всегда спал сладко и спокойно…

«Прошу…»

Плач становился все тише, все отчаяннее. Цепляясь за стены, волоча по полу тяжелые ноги, задыхаясь от одышки, Арман шел вперед… Винтовая лестница… пересчитанные спиной ступеньки и острая, жгучая благодарность богам. Арман не может сейчас сломать шею. Не сейчас. Сейчас он встанет и, не обращая внимания на боль в руке, пойдет дальше. Боль… это то, к чему он привык. Это не страшно. Страшно упустить плач, единственную светлую ниточку в густой отчаянной темноте.

Еще одна лестница. На этот раз Арман был осторожнее. Босыми ногами чувствовал он жесткий ворс ковра, через который пробирался холод каменных плит. Длинный коридор. Слишком длинный. Голые стены, холодные под ладонями. Тихий шелест шагов, тяжелое дыхание, отдающееся болью в затылке. И глухой стук сердца, отзывающийся на чужое рыдание.

Не плачь… прошу, не плачь, я уже иду. Еще чуточку… только не плачь…

Тяжелая дубовая дверь со скрипом поддалась под ладонями. Пахнул в лицо холодный воздух, влетел в коридор снег, и некоторое время Арман стоял на пороге, не веря.

Там, на улице, царила настоящая зима. Легкие хлопья, кружась в воздухе, покрывали небольшую площадку ровным одеялом… заметив на одеяле ком, Арман, не осмеливаясь дышать, босиком сбежал по ступенькам, голыми руками начал судорожно разгребать сугроб, пытаясь добраться до еще теплящейся жизнью сердцевины.

Глухо зазвенел тронутый ветром колокол. Порыв ветра разлетелся о невидимую преграду, швырнув в лицо Армана вихрь снежинок. Стало жутко. Он рыл сугроб, не чувствуя холода, и молил богов только об одном…

Жив, правда?

Арман с трудом перевернул выкопанное тело на спину и замер. В первый миг ему почудилось, что перед ним лежит брат. Казавшиеся черными в темноте, спутанные волосы, широко раскрытые глаза, глупая, и почему-то счастливая улыбка.

Но это не Эрр. Рожанин, окутанный сиянием силы. Проклятое дитя. Колдун, который казался Арману самым важным, самым желанным человеком в этом мире.

— Я пришел, мой архан, — прошептал мальчик, с трудом разлепляя посиневшие губы. — Я пришел…

— Слишком поздно, — заплакал Арман.

— Вставай! — на плечи Армана упал тяжелый плащ. Кто-то завернул его в теплую, пахнущую конским потом, ткань и легко поднял на ноги.

— Не хочу, — закричал Арман, вырываясь. — Я хочу остаться с ним.

— Он все равно скоро умрет, — холодно ответил Эдлай, внося его в замок. — Это мальчик должен был стать харибом твоего брата. Но твой брат мертв. А его хариб — рожанин и маг. Ты знаешь, что гласит Кодекс.

— Плевать я хотел на Кодекс! — закричал Арман. — Он будет жить!

— Даже так? — Эдлай поставил Армана на ноги и, опустившись перед ним на корточки, посмотрел ему в глаза. — Тогда он будет жить ровно столько, сколько живешь ты.

— Ты не можешь, — похолодел Арман.

— Думаешь? — Арман посмотрел в глаза мужчины и сглотнул. Действительно, может. И сделает.

— Ну что, мальчик. Сейчас ты поешь, сам, не так ли? — сказал Даар за спиной Армана.

Арман кивнул через слезы. Ему не дали выбора. Эрр подождет… его тень будет жить.

Когда он немного поел, ему разрешили навестить Лиина. И даже с ним остаться.

Ночь тихо подбегала к рассвету, а поспать так и не удалось. Эдлай открыл дверь и глазам своим не поверил: Лиин спал на кровати, рядом с ним стоял на коленях и уронил на одеяло светловолосую голову несносный воспитанник. Укрыв мальчишку одеялом — еще не хватало, чтобы щенок простудился — он бесшумно вышел из спальни Армана и вздрогнул — Сеен, кажется, тоже не спал этой ночью.

— Ты совершил ошибку, позволив магу жить, — начал зять, и глаза его опасно заблестели гневом в полумраке завешенного тяжелыми гобеленами коридора.

— Я дал слово, — возразил Эдлай, вовсе не горя желанием ввязываться в бесполезные споры.

— Я знаю. Но ты ведь понимаешь, что Кодекс составляли не во имя каприза, а во имя необходимости. Твой рожанин крайне одарен. Он должен был стать харибом одного из самых сильных высших магов Кассии, а станет изгоем. Ты хоть понимаешь, как сложно ему будет жить? Понимаешь, как легко он может однажды сорваться? И знаешь ведь, что чем сильнее маг, тем сложнее его будет потом остановить?

— Мы можем лишить его силы...

— А ты думаешь, жрецы просто так убивают магов-рожан, а не лишают их силы? — вскричал Сеен. — Потому что не существует в этом мире заклятия, которое сделает мага человеком без дара. Дар можно лишь загнать в уголки души, но никто не знает, когда он вырвется и с какой силой… временами после блокирующих заклятий даже самые слабые маги сметали с лица земли целые деревни. Хорошо еще, что Лиин не высший, хотя и мало не дотягивает. Понимаешь, насколько это опасно? Одумайся, ради богов!

— Я отправлю мальчика в магическую школу, — ответил Эдлай. — А дальше он будет справляться сам. Это мое последнее слово, прости.

Сеен сузил глаза и, посмотрев гневно на зятя, развернулся и направился прочь.

Эдлай и сам понимал, что поступает безрассудно. Но откуда взялся так вовремя мальчишка, что с ним станет, Эдлая заботило мало. Сейчас главное — поднять на ноги Армана. И дайте боги, чтобы Лиин сумел дожить до этого времени. Потом Арману станет безразлична судьба Лиина, уж Эдлай об этом позаботится.