вообще такой котик находка для аллергена, но выглядит жууутко, ущербно, просто потому что мы привыкли к пушистикам интересно у них есть комплексы из-за того что шерстки нет

(на стиходром 70)

Черным смогом покрыта планета,

Не пробьет его солнечный луч

Льет на землю грязь серого цвета,

Из нависших, отравленных туч.

Покосились кресты на могилах,

Плачет кровью холодный гранит.

Стонет ветер по душам убитых,

И уныло, занудно гудит.

Все пропитано смертью и ядом,

Дым из труб разъедает глаза.

Невозможно дышать этим смрадом,

Вся планета давно уж мертва.

На скелетах разрушенных зданий,

На останках забытых могил,

Средь проклятий и злых заклинаний,

Черный ворон душою дымил.

Погибал он на мертвой лиане,

Кровь струилась из черных глазниц

В том безжизненном сером тумане,

Он остался последний из птиц.

Ставка — жизнь, вместо звонкой монеты,

Под кислотной капелью дождя.

Маскируясь под дым сигареты,

Из него улетала душа.

…

Кто-то думает, это эпиграф,

Может, быль, может, просто кураж.

А на деле румынский фотограф,

Выдал жизнь в нереальный монтаж.

Опасно оставаться ночью на улице в последнюю ночь ноября, поскольку это конец пиров и веселья — последняя ночь, когда умершим можно танцевать на холме с феями, и после этого они должны вернуться в свои могилы и лежать в безжизненной ледяной земле без музыки и вина, пока не придет следующий ноябрь, когда они снова встанут в своих саванах и с безумным смехом выбегут на лунный свет.

© Ф.С. Уайльд «Легенды, заговоры и суеверия Ирландии»

Это ночь последнего разговора, завтра будет утро совсем седым, задрожит декабрь, и очень скоро белый снег засыплет мои следы. Умирает осень, роняя влагу, истлевают листья, чернея вмиг. Неприметной тропкой спешу к оврагу, где в ладонях леса живет родник. По воде текучей уйду с закатом, оставляя душу в истекшем дне, под луной спляшу я, как мы когда-то танцевали весело по весне. Плачет флейта, скачут ночные тени, я пляшу неистово, но один, не дрожат устало мои колени и не бьется сердце в моей груди. Я пляшу, как будто борюсь за право оставаться в мире еще на час…

Но земля затянет, приникнут травы, кандалами вновь замыкая нас. Мы покорно ляжем в свои постели и замрем, бесцельно смотря вперед. А над лесом песни споют метели, ляжет на озера прозрачный лед. А потом рассыплет весна рассветы и капель — горстями, и дождь — стеной… Будет праздник, солнце… А после — лето, воцарится сонный медовый зной, золотясь, нальются в полях колосья и уронят звезды свои огни.

И придет хозяйкой в долину осень, третий месяц осени — наши дни. Мы шагнем свободно из тьмы и праха на такой желанный полночный свет и тенями в белых простых рубахах босиком закружимся на листве. Под скулеж волынки в безлюдном поле мы должны и вечно обречены, позабыв про холод, не помня боли, танцевать под светом немой луны.

часть отсюда poembook.ru/

часть здесь stihidl.ru/

я мастеровчан не стала нести, думала сами подтянутсявидимо придется

просто здесь невозможно сохранить понравившееся, придётся искать 

… Молотком в груди гулко бьётся пульс.

С каждым вдохом в горле клокочет страх.

Я боюсь.

О, Боже, я так боюсь.

Тает сила в содранных в кровь руках.

На краю скалы.

Две секунды.

Три.

Пропасть тянет вниз, камни ждут костей.

Пальцы сводит спазм.

Рвётся нить внутри.

В мозг влетают кадры прошедших дней.

Я почти сорвался.

Ликует смерть.

Время, как желе, застывает вдруг…

/ в небесах сияние – да, Он здесь –

я в кольце надёжных всесильных рук /

…Соль во рту.

Першит.

Нос забит песком.

Караван вдали?

Миражи. Опять.

Я давно без сил.

Девять дней пешком.

Я упал, и я не сумею встать.

Ветер больно бьёт по сухим щекам.

Я молю: воды.

Небеса молю.

За полкапли влаги я всё отдам.

Забери, Господь, даже жизнь мою.

От безумной жажды я весь иссох.

Мой остывший труп занесут пески…

/ мягкий шорох,

добрый печальный вздох

и глоток воды из Его руки /

…Саднит в лёгких.

Воет пустой камин.

Кожу плавит бешеный жар огня.

Старый дом заброшен.

Я в нём один.

Не оставь, Всевышний, спаси меня.

Выход где-то есть.

В голове туман.

Я иду на ощупь в густом дыму.

Я когда-то бы́л здесь.

Я выбрал сам этот стол и чёрную бахрому.

Задыхаюсь.

Времени больше нет.

Нет и боли, только животный страх…

/ тихий голос,

гулко скрипит паркет,

Он со мной – я снова в Его руках /

…Странный гул.

На веках сухая прядь.

Боль пронзает тело, рождая стон.

Я был должен навзничь пред Ним упасть.

Но не смог постигнуть, где явь, где сон.

Я летел с обрыва. В пустыне полз. Я горел в пожаре.

(а был ли дом?)

Кто-то пару трубок мне вставил в нос.

Опоясал тело тугим бинтом.

Вспоминай!

Глаза открываю.

Свет.

Белизна больничного потолка.

Ты сидишь на стуле.

Шепчу:

– Привет…

/ на моём запястье – твоя рука /

В горном ущелье воздух — горячий жгут,

словно удавкой сдавливает, покуда

думает о походах и славе Брут.

Рядом с патрицием спит на камнях Иуда.

Бруту мерещатся женщины и цветы,

ярость речей и вздорный восторг манежей.

Только в финале он слышит всегда — «и ты?»

И отголосок будущей битвы — «где же?!»

Снится Иуде ночь в городском саду,

скрежет меча, рвущегося из ножен,

голос отчаянья — «Стойте!» и «Я иду»,

взгляд отведённый — «Делай уже, что должен».

Здесь — заповедник зла, болевой синдром,

тщатся идеи вырваться из канона —

ведь в остальной Вселенной царит добро,

если у зла есть час своего Тулона.

Игра. Нулевой день

Задолго до…

================================

Во из-бе-жа-ние.

В не-пре-о-до-ле-нии.

Скры-ва-я взор, сры-ва-я по-кро́-вы.

От-во-дя гла-за.

Ло-вя взгляд, гля-дя на зад.

За-под-ли-цо.

================================

Кубики рассыпа́лись, складывались заново,

порождая слова.

Нет, не слова. Действия.

Мир почти жил. Всё в нём шевелилось.

Шевеление извне проникало внутрь.

Внутренний мир заполнялся, обогащался.

Пара/зитами.

Пара/дигмами.

Пара/хитами.

И одинокими зиготами — зитами / гитами

и даже готами.

«У меня тоже есть родинка, сестра»

С утра обновлённый мир

покрывался су́трами.

Оплетался вязью глубоких смыслов,

наливался.

Пол исчезал в потоке,

наполняющем смыслом,

смывающим ранее навязанную вязь

и накрывался пото(л)ком.

Кирилл взывал миф Одия.

Рисовать

и размышлять над нарисованным.

«Кто придумал рис?

И кто был раньше, Кирилл или Мефодий?

А может быть Пётр?»

Кубики падали,

складывались в новые символы.

Грани мира сдвигались, создавая очередные картины.

Протоки покрывались тиной,

обрастали традициями,

застраивались постройками.

Бобрели запру́дами.

За пруда́ми начиналась новая жизнь.

Кубики продолжали складывать новые имена.

Мир покрывался рябью,

морщил нос и пенился первичным бульоном.

Звуков хтонически не хватало.

Хронически.

А тут ещё эти дефекты речи…

Членораздельно было фатальным.

Разделённое не восстанавливалось.

Приходилось решать по живому.

«Решать, не резать»

Может быть всё это сто́ит наделить смыслом?

С маслом

и хлебом насущным.

«Пото́м обязательно придумать рис!»

Хлеб будет пахнуть по́том, а рис

омываться разливами.

В разливе можно поставить шалаш.

Не забыть придумать ша́баш.

И на этом шаба́ш.

Некрасиво получается.

Однообразно и безобразно.

Пусть будут дикобраз и ударения!

Это умножит смысл и придаст образности.

Излишние образы можно обрезать и

назвать грёзами.

(обреза́ть можно не только образы)

«Не забыть бы обрезки с образами показывать по ночам»

А ночи здесь должны быть тихие,

Ева захочет спать.

Значит о грёзах будут мечтать.

И лежать.

И смотреть сны.

Сны поутру надобно забывать —

новизна!

Ещё бы хорошо придумать маис

и назвать его…

ку-ку-рузой.

Это будет смешно.

А эти странные звуки

пусть будут смехом.

Кстати, о бобрах —

может быть есть смысл убрать у них

чешую.

И запруды сделать временными.

Пусть строят.

Пусть всё будет временным.

И неуловимым.

Пусть время будет текучим

и всё время обновляемым.

«Всё время время» — красиво!

Пусть всё обновляется.

А старое отмирает.

Пусть плодятся и размножаются.

…

— Люций!

Ты снова разбросал кубики

по Вселенной?

После тебя хоть потом!

— Потоп, папа, потоп.