Учитель, укрой меня своей чугунной шинелью...

Сочувствую тебе, любезный читатель! твоей самоотверженной снисходительности, с коей ты, уважаемый, претерпеваешь окружающую тебя со всех сторон реальность и внимаешь оскверняющим слух и отрицательно влияющим на зрение современным текстам, каковые последние имеют своей сутью лишь отражение всеобщего паскудства. Ведь что есть Интернет вообще и сетевая литература в очень большой частности? — слепок порнографии бытия, дрянь, срань и фекалии…

Тяжко, безумно тяжко не то что писать, а даже помыслить о состоянии нонешнего литературного, извиняюсь за выражение, процесса, когда девственность цветного экрана сплошь и рядом насилуется низменными фиоритурами типа, скажем, «задница» или «хрен моржовый»… Эх! да что там говорить!.. Автор и сам бы не прочь отрешиться от мирской гнусности и переместиться в некую теоретическую страну, где жизнь прекрасна и удивительна, и произрастают всяческие розы. Хорошо бы эдак прошвырнуться босиком по росе, наломать роз нашармака, пивка уконтрапупить…

  О чём то бишь я?.. Ах, да! — эдем. Ночной эфир струит зефир. Утомлённое солнце нежно с морем прощалось. Южный Крест. Белый рояль. О, закрой мои бледные ноги! Кто-то стреляется на дуэли. Кто-то менестрелит на свирели. Кто-то пьёт аи. Ты когда-нибудь пил аи, читатель? То-то же…

И дни там сплошь выходные, и мОря пенные валы штурмуют дикие скалЫ, и полонезятся балы, и ждёт меня дочь короля, и шик, и блеск, и тру-ля-ля!..

А люди там, дорогой читатель, совершенно особенные, не похожие на нас с тобой и нам подобную сволочь.

Маленькая частность: там никогда не пошлют на… или в…, там скажут культурно — «позвольте вам выйти вон!». Как оно?.. Хочется встать, заплакать от счастья и выйти. Автор бы по сто раз на дню так приятно выгонялся.

Или: «Граф, вы подлец! Я вас вызываю!» И перчаткой по рылу. Вроде — оскорбление, больно даже, а по форме — комильфо! Читатель знает, что такое комильфо? Вот автор, например, не знает. Автора не вызывали. По рылу — это было. А комильфо — увы!

Чудная страна! Невероятная страна!

Ах, право!.. Автор ясно видит: свежий бриз колышет тюль, и волнительно пахнет чем-то мятным… Маркиза выходит на мансарду вся неглиже и в пеньюаре. Шея, представьте себе, создана для поцелуев. У маркизы, допустим, мигрень (для справки: мигрень — это такая плотная ткань, навроде джинсовой, см. роман «Мигреневая кожа»).

Те же и граф. Граф в палевом сюртуке, белом смокинге и чёрном фраке. Цилиндр эдак сбоку. Граф ей: «Дорогая! Я полюбил другую маркизу!» Она ему: «Граф, вы подлец!» И хлоп графа по рылу!..

Нет, не так… Надо сосредоточиться… Значит, мансарда. Хорошо. Маркиза в мигрени. Очень хорошо. Входит граф: «Я комильфо!» Маркиза: «Вы подлец!» И хлоп… Стоп! стоп!.. Так не пойдёт… Шибко уж трагический финал получается… Это мансарда виновата. На мансарде очень удобно по рылу хлопать.

Что-нибудь такое… Средневековое что-нибудь…

Предположим, зАмок. Башня из слоновьей бивни. В башне нарочно замурована принцесса. Она там играет Шопена на белой пианине. Или рояли, это не важно. Догорает кровавый закат. Приезжает молодой трубадур на кобыле. Трубадур, кстати, это не тот, кто дудит в трубу, а совсем наоборот — положительный пердсонаж. Трубадур поёт серенаду про бледные ноги Прекрасной Дамы, а потом, представьте, скребётся по совершенно отвесной стене на самый, так сказать, верх, где расположено окно, извиняюсь, принцессовой спальни. Она там, понимаете ли, спит в этой спальне. Она, может быть, весь божий день напролёт играла Шопена, устала, как собака, а трубадуры-подлецы и в ус не дуют, так она поиграла, посмотрела — ну их к чёрту! — и завалилась спать. Имеет же человек право отдохнуть после работы!

И вот, значит, ситуация. Закат догорает. Трубадур лезет. Настырный какой! Автору такие нравятся. В общем, залез. Принцесса с изменившимся лицом бежит к окну. Она и не спала, оказывается. Она к завтрему Шуберта репетировала для пущего оболванивания холостых трубадуров. Тоже жучка хорошая! Не нравится она автору…

Вдруг входит сарацин! Это — враг. Как бы фашист или либерал. И вот он входит и говорит трубадуру, грозно сверкая очами: «Трубадур, вы банкрот! Ваша карта бита! Позвольте вас выйти вон!» Трубадур ему: «Позвольте вас не позволить!» Принцесса, надев мигрень, падает без чувств в обморок. И лежит, закатив свои бирюзовые глаза. А сарацин с трубадуром спускаются во двор, садятся на кобыл и начинают мочить друг дружку мечами до полного изнеможения и победного конца. Это называется — турнир. А принцесса, оклемавшись, сидит довольная в окне и наблюдает это смертоубийство, как, извиняюсь, футбол. Безобразие, конечно… Тут кто-то побеждает. Трубадур, наверное. Он автору больше нравится. Он, изловчившись, с нечеловеческой силой треснул сарацина алебардой по башке, и тот с диким воплем падает на сырую землю и лежит, не боясь простудиться.

Принцесса визжит и бьёт в свои белые ладошки. Волнительная минута…

Входят крестоносцы. Это у них должность такая — чего-нибудь носить. Они вроде как носильщики. Они спрашивают у сарацина: «Позвольте вас вынести вон?» Сарацин отвечает: «Тащите скорее, нога болит!..» И они вытаскивают его к чёртовой матери вон. А трубадур подходит к принцессе, и начинается то, ради чего, собственно, автор и затеял тянуть всю эту средневековую бодягу, начинается меж ними — ах! — любовь.

А любовь, дорогой читатель, это тебе не «задница» и уж конечно не «хрен моржовый»! Любовь — это четвёртое измерение шестого чувства. Любовь требует не просто своеобразных или необычных слов, а — своеобычных слов и даже звуков! Вот что по этому поводу заявил один поэт:

Любовь! Как много в этом звуке

Для сердца каждого слилось!

Как много в нём отозвалось!..

Поэт, небось, дело туго знал. Недаром он был Пушкин. Или друг Пушкина. Или родственник. Или вместе аи пили. Пушкин с кем попало аи пить не будет!

Любовь предполагает парение духа и порхание слова. Любовь — жертвенный алтарь, на который возлагаются и долг, и честь, и слава, и самая жизнь. Любовь — волшебная страна. Сюда не вопрёшься с небритой рожей.

Он: Вашу руку и сердце!

Она: Возьмите руку, возьмите сердце, возьмите всё!

Он: Звезда моя!

Она: Мой принц!

Он: Ты светлого мая привет!

Она: Я вся горю, не пойму от чего!

Он: О, мон шер, как я ждал этого часа!

Она: О, мон ами, я вся ваша!

Он: О, не искушай меня без нУжды!

Она: О, закрой мои ноги!

О!.. О!..

Завидки берут, честное слово…

И вот, представьте, автор, исполненный высоких чувств, паря и порхая, как вроде ангел или, допустим, херувим, несёт свое светлое тело в мир. В голове у автора менестрели и алебарды, глаза эдак сияют, губы в бантик завязаны. Навстречу два графа культурно идут. Ну, думает автор, сейчас сыграем на рояли! А графы и говорят: «Эй ты, конь педальный! стоять-бояться-деньги не прятать!..» И, натурально автору — в ухо… И эмпирей становится помойкой, и розы превращаются в укроп…

И замечает автор собственную мятую физиономию и грязь под ногтями, ханыг в подворотне, распивающих, нет! не аи, читатель! а парфюмерную бурду, в названии которой и букв-то таких — «аи» — нету. Кто-то ворует. Кто-то врёт с экрана. Трубадур в Думе принцессе глотку рвёт. Маркиза пачку баксов в пеньюар прячет. Мат. Вонь. Вой. Стреляют где-то.

Пиши про говно, шепчут сладкие голоса с придыханием, будешь салтыков и щедрин — два в одном! Ешь говно, вдыхай его миазмы, стань им. Ибо реализм и правда жизни.

А я не хочу, это мерзко, непереносимо это. Душу тошнит.

Прости меня, читатель!..