Храм терпимости

Будет ошибкой отождествлять бардак с беспорядком или публичным домом.

Бардак — это беспорядок в публичном доме.

  Можно дом перестроить, можно распустить его на каникулы, разрушить до основанья, сменить владельца на директора, можно одеть субъектов бардака в голландское исподнее и определить им обязательные помывочные дни, можно их, этих субъектов, отпустить на вольный промысел, заставив, однако, выкупать свой, так сказать, рабочий орган, можно дружить домами, соседними публичными, в коих и устав, и порядок, обустраивая свой по ихнему сопредельному образцу, можно красть конечный продукт, заражать случайно и заражать нарочно, объявлять или карантин, или день открытых дверей, можно благоустроить, можно переименовать, можно сжечь, можно всё — но бардак останется бардаком, потому что он — Бардак, и этим всё сказано!

Он будет чхать на устав, обворовывать клиентов, молиться и богохульствовать; он возлюбит своих бандерш, воспоёт их в одах, придаст им черты античных богинь, а допев, долюбив и допридавав — ткнёт штыком и нашампурит с хрустом, и смешает с сортирной вонью; и гулять он будет — наотмашь, бессмысленно и красиво, с водкой, кровью и цыганами, всерьёз гулять, насмерть, до последнего патрона, когда нечем похмелиться и некуда отступать, когда позади — спина, а впереди — только грудь, которая в крестах; он будет для всех, и не за деньги, не как профессиональная подстилка с рыбьим влагалищем, он будет для всех — ради всех, чтобы впитать чужое тепло и отдать своё, чтобы завить чьё-то горе верёвочкой и на той верёвочке повеситься; он, наконец, возведёт удивительный храм, храм терпимости к бытию, непостижимый и нерукотворный, где слово, мелодия и цвет, скрепляя кирпичики отданных жизней, восходят к Богу и — превосходят Его…

Так может, в созидании этого храма и есть смысл Бардака?..

А единственная цель данного строительства — нагадить после по углам да мастеров-созидателей обезглазить, обезумить, изломать на дыбе?..

Или всё дело в том, что храм не место для жилья, и когда сифонит из какого-нибудь обширного, забранного хрустальным витражом окна, то естественно будет спросить со стекольщика: а что он, собственно, имел в виду? и где он сих вредных фантазий набрался? и почему, вообще, у него жёлтый билет просрочен? — спросить надо, с пристрастием спросить, а потом свести его в подвал и поступить решительно. Уже много после, когда истлеет стекольщикова плоть, когда неподвластное административным закрашиваниям окно, минуя тщету решёток, будет всё так же преломлять Божественный день — тогда только развиднеется, что да! светлее!.. И петь светлей, и материться, и, например, в угол сходить по чрезвычайно важному, то есть очень большому делу, и там, в углу присев, сочинить попутно некую архитектурную балясину, не пользы для, а — просто так. Чтоб глаз не скучал.

Было всяко.

И будет всяко.

И вечно будет и всегда.

А Страшный Суд — ничуть не страшен, как его Иоанн малюет, Нам это — повседневность. И будем гореть, и неоднократно, и обязательно синим пламенем, но сгорев, прорастём лопухами да бурьяном, сядет паленый ворон на обугленный остов Останкино, каркнет привычно, что-де будет ещё хужей, что надо б потерпеть маненько, а пожар — ерунда, вот наводнение — это вещь сурьёзная!… И подсуетятся мужики не срам прикрыть, не крышу маломальскую прикинуть над головой, но на голом месте, из практически ниоткуда сообразить заветные поллитра, и глядишь — пошёл разговор за жизнь, за баб, за политику, и я там с моим народом, отхожу, воскресаю, как феникс, и, конечно, с удовольствием ругаю власть.

А пепелище шевелится себе потихоньку, живеет, дышит даже: один главный лазит с циркулем — улицы размечает, другой не менее главный их тут же заворачивает в тупик; какой-то хмырь в неглиже на босу ногу торгует ненашему иностранцу горсть родной золы, и сразу митинг, кто хмыря стыдит дрючком по шее, кто — права хмыриные отстаивает тоже дрючком; плачет на забрале Ярославна, о колготке прогоревшей слёзы льёт; Левша блоху уродует; тут же яма, и в ней известный протопоп трясёт рубищем, несогласие своё декларирует; и много их, и несть им числа, отцы-пустынники и девы непорочны, и князья, князья, князья, рюрики да мономахи, и опять пророки, преступники, поэты, алкаши, блудницы, юродивые, атаманы, оторвяжники, экстрасенсы, властители дум и душ, проститутки, подвижники, убийцы, кандидаты в депутаты, прорабы перестройки, новые русские, старые русские, всякие русские, защитники демократии, радетели народные и за три моря ходоки, и то ли Китеж-град на болоте, то ли Санктъ, простите, Питербурх, то ли просто блажь в башке моей мреет; и вот сижу я, и гляжу, и озираю всю громаднонесущуюся вокруг да около меня жизнь, и видимо смеюсь, и невидимо плачу, и взываю узнавающе: во, бардак!..

Я верю в Него, в этот Бардак. Верю, что Он — не зря.

Россия — вдохновение человечества.

Россия творит миражи и живёт в них. Творит, потому что красиво, а живёт, потому что больше ей жить негде.

Россия — категория сугубо эстетическая. Но приспособление эстетики для нужд, так сказать, народного хозяйства, её утилизация, практическое обустройство воздушных замков имеет следствием переоценку возможностей так называемого «искусства», каковое последнее есть лишь вторичный продукт вдохновения, Искусство в России никогда не было тождественно самому себе. Запад в этом отношении более реалистичен, и взаимосвязь производителя и потребителя там строго имманентна (ух! слово!): всяк знает свой шесток, свою функциональную нишу. Писатель написал, хапнул гонорар — и отвалил на Багамы, бабки взлохматить. Читатель тоже получил свою порцию пользительных эмоций в промежутке между ланчем и скотчем. Не всё конечно так плоско, были там и Данте, и Шекспир, но… только в России посредственный роман может кого-нибудь «перепахать всего» настолько, что итогом становится практическое воплощение небезызвестных снов социально озабоченной героини — уж лучше б она бессонницей страдала, честное слово!.. Никакому немцу не взбредёт спать на гвоздях или не противиться злу насилием. С другой стороны, сами творцы никогда у нас не довольствуются своей чисто профессиональной ролью: художники философствуют, философы пишут стихи, а химикам снятся периодические таблицы — да, снятся! именно снятся! — так и вся Россия давно уже снится самой себе…

Россия — сон. Сон человечества, сон его разума, сон, рождающий и отвратительных чудовищ, и прекрасных царевн.

Было всяко.

И будет всяко.

И пребудет вовеки.

И кровь, и смерть, и воскресение, и сто грамм под сырок пластиковый, и я с мордою побитой сижу, и гляжу, и озираю зеленеющее пепелище, и с удовольствием ругаю власть.