Конкурс-игра. Итоги

Распахнулось настежь окно. Резанул тишину крик петуха. Чуть стих — и сразу же издалека перезвон к заутрене. Пора подниматься.

Встал Пашка, поежился. Изба еще не нагрелась, холодно, ногам зябко.

Мать у печки уже что-то стряпает, позвякивает посудой, ругает вполголоса брата. Тот не просыпается, ворчит, ворочается с боку на бок, натягивает на глаза одеяло.

— Вставай, Степан, — смеется она, ставя на стол котелок. Над горлышком вьется пар. Змейкой тянется к потолку и расплывается у балок словно облачко.

— Не встану, — тут же откликается тот и нарочно сопит.

— Без тебя уйду. — Подойдя, Пашка смотрит на брата. – Вот батя узнает!

— Батя? – Голос Степана выдает тревогу. Одеяло сразу летит на пол.

— А то, — улыбаясь отвечает Пашка. Знает: против отца Степка не пойдет — боится, уважает. И любит конечно. Батю все любят.

На еду времени нет. Наскоро схватив тряпицу с двумя ломтями хлеба, бегут оба из избы во двор. Нужно спешить: мужики уже ушли в поле, никто ждать не будет. А Пашка со Степаном сегодня вместо бати должны идти. Уехал отец, а работа ждать не будет. Хозяйство держать надо крепко – впереди зима.

На траве еще видна роса. Солнце над лесом как яблоко – выкатывается на блюдечко-небо, а вокруг ни облачка и только синь… Синь повсюду.

Пашка вздохнул, приоткрыв рот, и засмеялся:

— Хорошо-то как! Гляди, Степка, красота какая! Пить ее хочется, обнять все хочется: землю, небо, лес…

— Поди слепни налетят — не до радости будет, — привычно ворчит он. – Поспешай давай, нечего без дела вокруг глазеть, – сказал, да и улыбнулся: ямочки на щеках выдают радость. Отцу подражает, дразнит Пашку.

Пашка не отвечает, не хочет. Ему хорошо. Жить хорошо, бежать хорошо, дышать хорошо. Он и слепней любит – пусть кусают, не жалко.

-Ты лучше о деле думай. — Брат хмурится, шагает быстрее. — Вот смотри, расскажу матери – отошлет тебя в город тетке, будешь грамоту грызть, авось дурь-то из головы выбьется. Да и матери полегче будет.

— Пускай отсылает. — Обижается Пашка. В город он не хочет, хотя тетку любит. Душно в городе, неба не видно, травы нет, людей много. Неволя. Да и без братца не хочется ехать, а Пашка читать-писать уже у диакона выучился, ему и школа не нужна. У Пашки силы много, только работать не любит, а так отцу уже помощник. Отец им гордится, а Степку жалеет. Первый раз велел вот в поле сходить с братом, да и то – упросил Степка.

Пес выскакивает из-под забора неожиданно. Лает, прижимает уши, глазами сверкает. Изо рта пена на траву кусками падает. Страшно Пашке. Никогда так не боялся, а тут душа дрожит, мечется, стонет будто. Бежать хочется, а нельзя – за брата боязно. Вдруг упадет Степка или отстанет?

Пес щериться, припадает на лапы – еще секунда и прыгнет.

— Поди прочь, — шепчет Пашка, часто крестясь. – Поди прочь, что тебе до нас?

Душа успокаивается, уходит страх. Не пристало человеку зверя бояться. Зверя любить надо.

Пес поджимает хвост, назад пятится – к забору. А за забором уже дед Арсений стоит с вилами. Лицо как известняк, глаза-щели. На Пашку смотрит, палец к губам подносит.

Вилы опускаются, и раздается визг. Пес бьется, пытаясь укусить, но кусать некого – не дотянуться.

— Вот тебе и юродивый… Чего ревешь-то? Укусил бы ведь – помер бы! — выдыхает за спиной Степан и обнимает Пашку за плечи. Пашка плачет, отворачивается.

— Жалко, — шепчет Пашка. – Больно ему.

Дед Арсений смотрит из-за забора, креститься, а рука дрожит, едва на лоб попадает.

Я открыл глаза. Ослепляющее солнце разящими лучами освещало деревню. В воздухе пахло необычайно. Все вокруг сбросило покровы ночи, готовясь к нарождающемуся дню.

Кошка, разомлев на солнце, лежала на заборе и жмурилась так, что кожа, лопнув на затылке, стянулась к почерневшей пипочке отвалившегося носа.

В конуре, белея ребрами, полуистлевшая собака радостно вцепилась обеззубевшей пастью в отсохшую ногу, приняв ее за лакомство.

Три свиньи, мирно разложившись в смердящей луже сгнившими внутренностями, кормили отслоившимися сосками посиневших поросят.

Разжиревший индюк нахохлился и издох на провяленного гуся, раззявившего клюв в замолкнувшем кряке.

Куры, влипнув головами в раскисшие коровьи «лепешки», посеревшими заветренными холмиками пеклись на солнце.

Петух разорванным горлом повис на плетне, вцепившись вывихнутыми лапами с отвалившимися когтями в побуревший гребешок, лежащий неподалеку.

Иссохшая корова, покосившись на треснувших ногах, окаменела на постаменте из своих испражнений, задавив отвалившимся выменем проползающего мимо облысевшего кролика.

В загнивающем пруду захлебнулась стайка уток. Их перышки, отделившись от раздувшихся тел, медленно плыли вереницей опавших листьев мимо покачивающихся кверху брюхом заснувших карасей.

Щука, в агонии вывернувшаяся наизнанку, валялась на берегу, задохнувшись осыпавшейся с нее чешуей.

В засохших камышах, раскинув сломанные крылья, навзничь лежал поседевший журавль, подавившись жабой. Она густо сочилась ему в горло через свои лопнувшие глаза.

«Та же картина», — устало подумал я и захлопнул блокнот. Положив глаза в плотно закрывающуюся коробочку, я убрал их с подоконника. Нос завернул в пропитанную потом тряпочку и сунул в карман. Побарахтавшись, наконец пристегнул к ногам протезы и побрел на станцию, опираясь на костыли. Моя командировка в эту деревню подошла к концу: отчет о проделанной работе лежал в сумке, висевшей на моем ввалившимся животе.

«Не думаю, что буду рекомендовать строительство второй очереди химкомбината в этих краях», — отважно подумал я.

Эта мысль медленно отделилась от проржавленной головы, которая, тихо шурша, летела за мной, подгоняемая обжигающим ветром…

Превозмогая мглу и мрак, светило упорно продвигалось с Востока, чьё существование с самого начала времен (а может и раньше) было отдано на растерзание ордам нечисти, на Запад, где порхали бабочки, осиянные благословением того самого, которого не стоит поминать, а то мало ли, вдруг явится, не к столу будет сказано, и эльфы, которые э-э-э, ну которые эльфы, сами знаете.

Не так-то просто преодолеть путь длиной в один круг Вселенной, но солнце не сдавалось. Оно знало, что где-то там его ждут, надеются, и, может быть, верят. Всегда за порогом неизвестности должно быть что-то, что-то отличное от ничегоневидения.

Именно поэтому цикл за циклом источник света находил в себе силы без устали двигаться по дороге разочарований. Если ты куда-то что-то несешь, то ты обязательно что-то уносишь. Свет, радость, ноги, итог один, если в одном месте чего-то убудет, то в другом обязательно что-то прибудет. Но не спешите впадать в депрессию и требовать остановить космос, есть и альтернатива мировосприятия. Потому как чем раньше ты исчезнешь, тем раньше появишься. Парадокс? Может быть.

Вот и старалась звезда, изо всех сил старалась, а уж упорство ей было не занимать (да и какой банк пошел бы на такой дохлый заем без шансов на возврат).

И вот, лучи солнца пробились сквозь полночь и заглянули в окно, чтоб сиянием дня одарить род человеческий и принести весть о том, что жизнь не заканчивается потому что за закатом приходит рассвет.

Человечество, в лице деревенского слесаря Василия, почесало помятую морду, промычало “пшло нах” и снова уткнулось в подушку.

Петро продрал глаза и покосился на окно. В едва открывшийся глаз нещадно било солнце, и он поспешно зажмурился, но было поздно.

Кошка, что сидела на подоконнике, уже заметила, как проснулся хозяин, запрыгнула на него и принялась топтаться по спине, громко мурчать и кусать за ухо.

— Сгинь, нечисть! — попытался отмахнуться Петро, но куда там. За десять лет жизни вместе кошка изучила повадки хозяина и запросто увернулась от лениво дёрнувшейся руки.

— Сгинь! — повторил Петро и перевернулся на бок. Он, в отличие от кошки, за собой никаких повадок не замечал, и каждое утро удивлялся и возмущался, когда она начинала кусать его за нос. Как и на это утро.

— Ах, что б тебя!

Петро, так и не открывая глаз, сел на кровати и потянулся, зевнул. Пошарил ногами по полу, отыскивая тапки. Наконец, когда ноги погрузились в лапти, с потягиванием было окончено, а кошка отпихнута в сторону, он открыл глаза, да так и замер в зевке.

Дома не было. Во всяком случае, половины дома. А ещё половины печки, четверти стола, большей части огорода и телеги с лошадью. Животное, правда, вскоре обнаружилось неподалёку, мирно щипавшее траву, но вот телега испарилась.

— Мяяяяу!

Петро опустил голову, уставился на кошку. Ту совершенно не волновала пропажа хозяйства. Настало утро, человек проснулся, значит, пора завтракать.

Петро глянул на печку. Еда, в виде хвостов, голов и прочих остатков рыбы, что там сушились, по иронии уцелела вся.

— Мяу!

Кошка заметила взгляд и подбежала к печке. Сама еду она не таскала никогда, поручая это дело человеку. А человек, хоть и пребывал в состоянии обалдевания, по выработанной за десять лет привычке подошёл к печке, сорвал пару голов и бросил животинке. Та ответила урчанием, за которым последовал хруст.

Вместе с этим пришёл в себя Петро, окончательно уразумев, что это ему не снится и не привиделось.

— Утра вам, сэй. Пусть длятся долго ваши дни на земле.

Петро повернул голову и увидел мужчину в шляпе и плаще.

— И ваши тоже, сэй, — выдал он машинально. Взгляд опустился ниже и остановился на двух револьверах на поясе.

Мужчина осмотрел избу, задержавшись на срубах, покачал головой.

— Мир рухнул, — произнёс он.

— Рухнул, — согласился Петро. Посмотрел на дома неподалёку, половина из которых выглядела не лучше его собственного. Ему ещё повезло, срез прошёл не через него. Не то, что у соседа Ивана. Тот проснулся, глядь — а от жены только рука по локоть и осталась.

— Но надо же его кому-то латать, — вздохнул Петро и пошёл в сарай за инструментами.

— У! У-у! У! – разрывает сумрак перекличка петухов. Не слишком похоже на «Кукареку», но что я знаю о деревне?

То, что спится здесь за три часа так, как в городе не высыпаюсь за восемь. Что стволы сосен, из которых сложен этот дом, берегут тепло и словно дышат. Что волосы после мытья мягки и не ломки.

А еще: «Хочешь пить воду – надо носить воду». Чапаю по половикам, связанным из полосок ткани. Развожу печку. Вот она я, какая молодец! Открываю дверь и взвизгиваю. С зарослей ирги на меня льется водопад, оставшийся от дождя. Выкатываю бидон из алюминия, видно, живущий тут еще с войны. Сидит на тележке, дразнится: справишься, городская? Размером с меня, только горлышко под кружку на литр.

Запахиваюсь поплотнее и тяну тележку за собой по околице. Или дороге? Воздух пропитан влагой, он ласкает щеки, напитывает волосы и одежду. Яблони выплеснулись до земли, они белы от цветов. Запах можно резать и мазать на хлеб, он густ и сладок, и кружит голову. Киваю прохожим, говоря: «Здравствуйте!», что непривычно лишь неделю.

Открываю кран на колонке, забыв про ее вредность, и меня обдает водой еще и спереди. Замечательно! Мокрицы, завидуйте мне!

Притишиваю кран, и бидон звонко наполняется водой. Жду, пока ворча пройдут гуси. Они меня не любят: синяки на ногах еще не прошли.

Очень рано, но солнце уже выкатывается, золотя туман над полями и прогревая воздух.

Тащу бидон домой, мечтая о чае. С тех пор я знаю: чай можно сделать почти из всего. Из морковки, что высохла на печке, из стеблей малины – цвет и запах на загляденье.

А можно слазить в подпол за банкой варенья или оборвать веник из трав на кухне. Там всё вперемешку: чабрец, мята, смородина, вишня.

Возвращается муж с приработка, принося пакетик с тремя слониками и молоко от соседки. А я уже молодец, и переоделась. И булькает чайник, и в доме тепло. Муж ворчит, что-то поправляя в печке и ругается, зачем я принесла воду. Он бы сам… И так и засыпает с коркой с намазанным на нее маслом и присыпанной сахаром. Убираю ту гадость, что он с детства считает лакомством.

Солнце бьет в окна, возвещая о наступлении дня.

Когда мой возраст ещё измерялся одной цифрой, был случай.

Окрестности городка в провинции, середина лета. Просыпаюсь на рассвете от шума самолёта, взлетающего с аэродрома неподалёку. Рановато они.

Пятно света стекает с подоконника на отсыревшую за ночь подушку. Под боком тарахтит Муська, прячет нос в лапах. Слезаю и крадусь к стулу, где лежит одежда. Кошка прыгает следом, продолжая мурлыкать. Мы с ней знаем на какие половицы не скрепят, но беззвучно открыть дверь в сени не сможем. Зря осторожничаем, – тут самолёты, а сестре хоть бы что, не проснётся до полудня. На крыльце пахнет хвоей и комбикормом для цыплят. Он ещё размокает, видно дедушка недавно ушёл рыбачить. Значит сперва закинем корчагу.

Выходим за ворота и спускаемся к берегу. С мостика дедушки не видно. Наверно ушёл на лодке за поворот, там течение тише. Муська приступает к умыванию, а я раскручиваю и швыряю снасть в воду. Всплеск и тишины, только кузнечики в камышах стрекочут, да птицы на том берегу улиток делят. Над водой стелется пелена тумана, укрывая мирно дремлющее зеркало. Небо расчерчено полосами дыма.

Парашютисты уже прыгают. Отчего-то вспомнился рассказ соседа о том, как однажды по осени один прямо на грядки приземлился, ветром к деревне снесло. Интересно, как там наверху? Видно ли мостик и нас с Муськой? А космос видно, если вверх смотреть? Страшно прыгать? Сижу, разглядываю одуванчики-полотна. Спускаются быстро, пара минут от силы. Не сразу замечаю, что один из куполов несёт прямо к нам. Муська-то сразу его приметила. Видно рассчитала своим чутьём траекторию и ждала, что дальше будет. Парашютистом оказался парень, возраст я и сегодня определяю плохо. Приземлялся он странно, наверно поэтому кошка им заинтересовалась. На нас внимания не обращает. Вообще будто спит, голову свесил, ноги руки не шевелятся. Безвольно падает в дымку, почти на середине.

Мне за шиворот будто миску снега высыпали. Срываюсь с места и к дороге. Срезаю по траве, ростом с меня. Муська летит следом, взволнованно мяукая. Выбегаем, будто сами в речку прыгали. Дедушка должен быть за поворотом, купол не успеет утянуть парашютиста на дно? Не успеет ведь?! Надо бы крикнуть, позвать на помощь, но слова застревают в горле. А если дедушка вот именно сегодня решил рыбачить в другом месте?!

Наш забег видит соседка, вышедшая прополоть палисадник. По лицу понимаю, – заметила складывающийся над водой купол. Голос у неё звонкий и куда громче моего. Когда мы с Муськой добежали, дедушка уже понял, что случилось, сложил удочку и разворачивал лодку. Махнул рукой, – давай, мол, обратно.

На берегу собирались люди. Мужики стягивали кофты и бросали на тропе. Добегали до мостика, прыгали в воду помогать. Благо рыбалка здесь распространённое хобби, с сетями почти все имели дело. Может и с куполом управятся? Дедушка на месте, хватает спортсмена за ранец, пытается втянуть в лодку.

Пара секунд и к ним подгребает команда помощников: одни держат лодку, чтоб не перевернулась, другие придерживают парашют, ещё один приплыл с ножом и пытается перерезать стропы. Перекрикиваются слаженно, будто всю жизнь только тем и занимались. Меня посылают на соседнюю улицу, посмотреть в деревне ли дядя Женя (он в скорой работает). Убегаю, а когда возвращаюсь с провалом, на дороге стоит машина. Видно, с аэродрома приехали. Парня погрузили на ком вымокшего парашюта и увезли.

Ближе к вечеру, когда происшествие уже подзабылось, в ворота кто-то постучал. Муська сидела у меня на коленях, столкнуть рука не поднялась. Дедушка пошёл открывать, поговорил с гостем и вернулся смеясь. Спрашиваю, кто? Отвечает, мама парашютиста. Узнал, что с парнем всё хорошо, пришёл в себя. Пока непонятно, что случилось в воздухе, ждут анализов, но суть не в том.

Женщина приехала из города, не за тем чтобы рассказать, что всё обошлось. Даже не сказать спасибо, что вытащили сына из воды. Она искала шапочку, которую он потерял то ли в реке, то ли по пути в больницу, то ли вовсе где-то до прыжка.

Пришлось осознать, что мир полон чудаков, когда мой возраст ещё измерялся одной цифрой.

Председатель колхоза «Вперед, к победе!» Петр Осипович вызвал к себе механизатора Яшу и сказал:

-Привет, Яша! У меня к тебе дело есть… – Петр Осипович почесал в затылке, отвел глаза и развел руками. Он был в затруднении, не знал как взять быка за рога.

Но ему помог Яша:

— Петросович, не тяни кота! Что за дело, говори!

И председатель решился:

— К нам сегодня после обеда корреспондента из газеты привезут. С области, понимаешь? Мне только что сообщили. Ты у нас механизатор? Механизатор! Премию за перевыполнение получал? Получал! Теперь будешь интервью давать в газету.

Яша крякнул от неожиданности. Потом сказал:

— Дык, эта, пожалуйста,.

— Только тут, понимаешь ли, есть закавыка. – Председатель опять почесал в затылке. — Интервью надо будет давать без этих… без прилагательных.

— Без кого? – не понял механизатор.

— Без прилагательных! — Петр Осипович смутился.

— Это что, совсем без закуски? Петросович, но так нельзя! Человек с городу, к самогону не привык. Ты тока представь себе, что он о нас завтра подумает?! А потом в газете пропишет! — Механизатор прижал руку к груди. — Это же позор на всю область будет!

Яков любил посидеть, что бы с душой и песнями. А тут ему предлагали не пойми что!..

— Пр-рекрати! – гаркнул Петр Очипович. — Сказано без прилагательных, значит без них! Ты мне голову не морочь! Всё у тебя мозги на сторону скособочились! Закуска будет. Без разговоров! А без прилагательных, это без… Вот что ты Семену вчера сказал, когда от тебе шестерню на сапог уронил?

— Дык, я ж эта!..

Председатель поднял палец:

— Во-от! О чем я тебе и толкую. Вот без них что бы, без прилагательных. Не дай бог, перед корреспондентом опсуропишься! Ну, ты меня понял, да? И начинай тренироваться прямо сейчас!

Яков хватал ртом воздух:

— Дык, эта… как же?..

— А вот так! – голос Петра Осиповича посуровел. – Честь колхоза у тебя в руках. Если не справишься, тебя не я, тебя общественность накажет! Все, иди!

Яша вышел от председателя как во сне. День явно не задался. Об этом хотелось от души сказать очень много прилагательных, но уже было нельзя. Председателя Яша уважал.

«Ладно, — подумал Яков, — будем терпеть. Ежели прилагательными нельзя, то кулаком-то можно!..» Утешившись, механизатор потопал обратно в мастерские.