ушел поэт...

ЯНВАРСКАЯ САГА (1990)

Не верблюжьей тропой бечевой канителится путь,

а бетонкою стелет, литой цепенеет бетон.

Не приспела пора, а уже ничего не вернуть…

Вот полягут поля, и возденет клинки эскадрон,

обратясь никуда, и сухая рассеется кровь,

невесомая соль безымянных ветров и времён.

Ты теперь позабудь меня, слышишь, и не прекословь,

потому что здесь блажь на корню и больная земля.

Пусть научат тебя, будто любвеобразна любовь.

Ты сподобишься этим, угодное ложе деля,

чтоб и вновь не хотелось взаимные буквы слагать.

Легче слог разорвать, чем безмолвие счесть до нуля.

Позабудь меня, слышишь — не слышь! — это гибельно знать,

это словом калёным пытать или молча взглянуть,

если страшен ответ, а другого не жди, и опять

не верблюжьей тропой бечевой канителится путь,

а в последней инстанции проклят последний лопух.

Не приспела пора, а уже ничего не вернуть,

и заведома прибыль — отмазывать плевел от мух.

Не летучею мышью соблазна означится пядь

естества, и я в мыслях не смел называть или вслух

естества, если б там, после жизни друг друга понять……

Лишь трамвай по-пластунски уйдёт по январской войне,

как связист, а воскресную радость нельзя осязать,

как нельзя наяву на себя обратиться извне.

Пусть тебя повезут на единоприимный базар

по цветущей и долгой, почти как тот свет, целине,

где упьётся алчбой облечённый значеньем хазар.

И тебе это будет, и будет тебе всё равно.

Но останутся слёзы — святить, это твой божий дар.

Это время твоё — это глухонемое кино.

В чёрно-белом Свердловске заносят снега — в протокол.

На Итаке зима — на Итаке тепло и вино.

А стезя беспредметна, как жизнь и как письменный стол,

потому что январь и ещё потому что война,

и кипчацкая тьма наползает с Кремля на Подол.

Все заветы похерены. Совести нет. Тишина.

Лишь — проклятое чувство — волчиха поёт в пустоте.

Там ощерится эхо в улусах угарного сна,

и ты выйдешь стоять — как жена на сто первой версте,

где шлагбаум засекречен и воткнуто в место копьё.

И предутренний свет повторится в слепой наготе,

словно русоволосое лёгкое имя твоё,

невесомое имя, как в первые дни тишина.

Остальное — потом, и потом в остальном — забытьё.

Не гневись, моя радость, и помилосердствуй, княжна!

Это — вера твоя, не востребуй того, что дано.

Простота унизительна, а неизбежность скучна.

Наяву — это было теперь, это будет — давно.

Облик неузнаваем. В свету корродирует блик.

На Итаке зима. На Итаке тепло и вино.

У порога Отчизны святой убелённый старик...…

И ты вспомнишь себя — это детский ответ на вопрос,

это голос вернётся, и станет дыханием крик.

Из голимого космоса слезы пойдут вдоль полос,

словно дождь, а двугорбое небо потянет домой

над потопами толп — в отдалённый, бездетный колхоз.

Колченогие всадники снимут шеломы долой

и к земле припадут на могиле эпических битв,

и потянется улица вслед за январской войной,

и не будет утех в песнопеньях клевет и молитв.

* * * (1991)

А там и подавно течёт межевая вода...…

Ты сам себе Дант и убожество — еже писах……

Наверно — второе, а может быть, просто — среда,

И стрелки стригут насекомое время в часах.

Оторванное ощущение. Хлеб на полу.

Раздёргана пряжа, Эллада до дыр прожита.

Слабо себе каяться, сидя в бездомном углу,

Где всё здесь чужое, и стоит любви нищета.

Когда вечереет, и даль произвольно тиха,

Прогноз безупречен и глуп, но местами тепло,

В Айове иллюзий твоих зацветёт чепуха,

В моём захолустье обсыплется с окон стекло.

Не Понтий Пилат и не пешка стоит у креста,

Измена буквальна и, может быть, даже горька.

Смешней называть или время морочить спроста,

Но есть ещё голос, изустно невнятный пока.

Не всё ж понарошку в условиях детской игры:

Висим — это дым, то есть дом — ни кола, ни двора...…

Как наискось взглянешь обратно вдоль данной горы —

Изящная осень, и мне умирать не пора.

ЯНВАРСКАЯ САГА (1990)

Не верблюжьей тропой бечевой канителится путь,

а бетонкою стелет, литой цепенеет бетон.

Не приспела пора, а уже ничего не вернуть…

Вот полягут поля, и возденет клинки эскадрон,

обратясь никуда, и сухая рассеется кровь,

невесомая соль безымянных ветров и времён.

Ты теперь позабудь меня, слышишь, и не прекословь,

потому что здесь блажь на корню и больная земля.

Пусть научат тебя, будто любвеобразна любовь.

Ты сподобишься этим, угодное ложе деля,

чтоб и вновь не хотелось взаимные буквы слагать.

Легче слог разорвать, чем безмолвие счесть до нуля.

Позабудь меня, слышишь — не слышь! — это гибельно знать,

это словом калёным пытать или молча взглянуть,

если страшен ответ, а другого не жди, и опять

не верблюжьей тропой бечевой канителится путь,

а в последней инстанции проклят последний лопух.

Не приспела пора, а уже ничего не вернуть,

и заведома прибыль — отмазывать плевел от мух.

Не летучею мышью соблазна означится пядь

естества, и я в мыслях не смел называть или вслух

естества, если б там, после жизни друг друга понять……

Лишь трамвай по-пластунски уйдёт по январской войне,

как связист, а воскресную радость нельзя осязать,

как нельзя наяву на себя обратиться извне.

Пусть тебя повезут на единоприимный базар

по цветущей и долгой, почти как тот свет, целине,

где упьётся алчбой облечённый значеньем хазар.

И тебе это будет, и будет тебе всё равно.

Но останутся слёзы — святить, это твой божий дар.

Это время твоё — это глухонемое кино.

В чёрно-белом Свердловске заносят снега — в протокол.

На Итаке зима — на Итаке тепло и вино.

А стезя беспредметна, как жизнь и как письменный стол,

потому что январь и ещё потому что война,

и кипчацкая тьма наползает с Кремля на Подол.

Все заветы похерены. Совести нет. Тишина.

Лишь — проклятое чувство — волчиха поёт в пустоте.

Там ощерится эхо в улусах угарного сна,

и ты выйдешь стоять — как жена на сто первой версте,

где шлагбаум засекречен и воткнуто в место копьё.

И предутренний свет повторится в слепой наготе,

словно русоволосое лёгкое имя твоё,

невесомое имя, как в первые дни тишина.

Остальное — потом, и потом в остальном — забытьё.

Не гневись, моя радость, и помилосердствуй, княжна!

Это — вера твоя, не востребуй того, что дано.

Простота унизительна, а неизбежность скучна.

Наяву — это было теперь, это будет — давно.

Облик неузнаваем. В свету корродирует блик.

На Итаке зима. На Итаке тепло и вино.

У порога Отчизны святой убелённый старик...…

И ты вспомнишь себя — это детский ответ на вопрос,

это голос вернётся, и станет дыханием крик.

Из голимого космоса слезы пойдут вдоль полос,

словно дождь, а двугорбое небо потянет домой

над потопами толп — в отдалённый, бездетный колхоз.

Колченогие всадники снимут шеломы долой

и к земле припадут на могиле эпических битв,

и потянется улица вслед за январской войной,

и не будет утех в песнопеньях клевет и молитв.

* * * (1991)

Темно, словно время сломалось внутри,

ребёнок давно постарел, и нельзя

придумывать или жалеть, но — смотри,

и видно, коль скоро закроешь глаза.

Ты спросишь, но как бы подслушав ответ

и в плоскости звука читая объём

пустых осязаний, не важно, что — нет…

Что кажется исподволь, то и поймём.

… Я вспомнил: стояла плохая весна,

и кляксы следов на безлюдной воде

в местах доходили до самого дна,

до ужаса, и не кончались нигде.

И это был край и т.д. и т.п.,

бумажная кромка слепого огня,

и то же, что край для слепого в толпе,

казалось мне: край для слепого меня.

А свет дочерна заполнял полынью,

в один лишь глоток ощущенья сводя

дебильную радость — улыбку мою,

и робкую страсть — ненавидеть себя.

И вот мне — и тени в горсти не поднять,

и рук не разжать у подлюдной горы,

а ты, и не вспомнив, что полдень, опять

созвездья сочтёшь в изголовьи сестры.

И памяти нет между светом и сном,

лишь буквы, сгорая, обуглят края,

а разность точнее числа, и потом —

ничуть не страшней, чем сырая земля.

ОСТРОВ. СТРАСТИ ПО ИОСИФУ (1993)

Море твоё округло, как изображение дня.

Скоро повянет бумага в численнике столетья,

утро начертит набело контуры корабля,

канувшего суда в ночь со вчера на третье —

сказано: мартобря, единственно, что прощай

пишется про себя, и десятичнее дроби

крайность, а не доплыть, как будто за этим Рай,

может быть, как у Христа за пазухой (в смысле — рёбер).

Солнце взойдёт — Улисс в раскосую даль глядит,

словно бы к пустоте живьём пригвоздили стёкла.

Слаще сего «Беломора» веяния аонид,

а не дотронешься, и отраженье намокло.

Или — зачем спрямлять несмешную связь

между античных пней и бутафорскою плахой,

или — скажи, пожалеешь себя, научась

честную радость платить за неумение плакать?

Вот и аукнулись завтра забавы твои:

берег не перервать, и не страшно всуе.

Возраст — тот же отрывок из подводной земли,

некий пробел, судя по времени — судя

по ощущению: эхом картавит до новых эр

влаги слепой плоскодонная погремушка.

А ежели спросят — как звали? — скажи: Гомер.

Имя красивое то есть, а не потому, что…

ПОПЫТКА ПЕРЕСКАЗА ТЕМЫ (1992)

Исход евреев из Египта или

из Неегипта, или не евреев.

Так — вочеловечив, но поверив,

как и крыле у ангела — четыре,

и слепок сна единственной Рахили,

когда уже сегодня, но не вспомнив

наощупь тьмы, выпытывать из комьев

сырой земли глоток вчерашней пыли.

Уже — восходит свет и длится утро,

блаженны лжи юродивых и сирот.

Твой взгляд — твоё дитя, но азъ есмь Ирод,

бездетный, например, как Камасутра.

А там, где даль усвоена с лихвою,

пылит стезя, и при безмолвном ветре

смоковницы родительские ветви

лепечут неподдельною листвою.

И страх — спасёт, но не надейся, вспомнив,

и сожалеть о том теперь не надо,

что избранность в остатке слаще яда,

и на роду написан иероглиф.

СОНЕТ НОЧНОГО МОТЫЛЬКА (1994)

Одно из трёх — второго не дано.

как не потрогать времени. Ни много

не запретишь сомнения земного,

и классика написана давно.

Привет и вам, тагильские козлы!

Всё снится — всё, событья никакие,

приложные, и все себе чужие.

А Божий страх пронзительней иглы.

Но смерти нет — как сказано тебе…

И, млечно и пожизненно витая

по мысленному свету своему,

как будто в насекомой слепоте,

и блин-душа твоя глухонемая

мерещится недолго наяву.

* * * (1994)

Какая разность — верить или ждать

заведомое, что само собою

произойдёт уже. Не страшно — то и

легко и здравствуй, и зима опять.

Прозрачный свет, извилистые ветви,

похожие почти на неземных

существ каких-то (мысленно), но если

забыть, то тени их — как души их.

И ты скажи прощенье, как прощанье,

и, сочиняя вслух непослушанье,

не узнаёшь, и сравниваешь лишь,

и повторяешь, и молчишь о том лишь,

что смерть точней, но если даже вспомнишь —

то не поверишь или не простишь.

* * * (1994)

И брат не отплатит родства,

и смерд не умрёт от зазнайства,

но жидкая кровь воровства

не слаще куска попрошайства.

А бедный недолог февраль

в краю, где ни пусто, не места.

Печально не то, что печаль,

а то, что прелестно — прелестно.

* * * (1994)

Не причёт себе, а трата —

отродясь твоё люблю.

Эта Божия отрава

по колено воробью.

Баловством, гранёным зельем,

шебутною цикутой,

восхитительным бездельем,

наготою, стыдобой.

И не спросишь, а не скажешь:

— Горем голь, как пядью жесть.

Никакая, в смысле, тяжесть.

Золотая, в смысле. взвесь.

ПОВТОРЕНИЕ (1994)

Как первописьма допотопную букву

не спросишь: ответь, — так и помнить нельзя.

Кто учит дышать? И, последуя слуху,

как имя твоё назовёт не тебя?

И взглядом уже не коснуться, и слепо

не тронуть руки. Увядает трава,

и нитью в краях перевязано небо.

Скажи, что прощай, и аукнется — да!

А звук восковой тяжелее, чем посох.

Но, может быть, раньше того и точней —

не голосу вторит зазубренный воздух,

а время причастно к причуде твоей?

И нет повторений, а ждёшь не нарочно,

часы не идут — Рождество и покой,

и слышно, как долго кружится и нощно

живой снегопад, понемногу земной.

* * * (1994)

Как это у Франца — не помнишь? — а как можно дальше

отсюда, и — да, что рукой не подать до Парижа.

Поедем, мой ангел, туда и дай руку мне, дай же!

В Париже любовь и тепло, и в предместьях они же.

Ни в букве родства, что и темень на темени, или —

ни чистой на стогнах торговли заштатною молью,

ни диких разменных чернил в понедельной бутыли,

ни кровли текущей в сочтении с горнею кровью.

Не вспомнишь себя и во сне, или позже, в апреле,

не скажешь весна, не найдя безымянного мёда

запретной, как сладость — ресниц, отпчелиной купели,

и взгляд не поднимешь с гряды твоего огорода.

Невнятные пальцы сплетут родниковые вербы,

прибрежная ночь отгадает вагонные окна,

и время пройдёт, словно все уже стали бессмертны,

забытое слово «пора» повторится безмолвно.

И двое, нездешние мы, на земле имярека —

на Сент-Женевьев-де-Буа поклонятся Андрею

и всем, несегодняшним птахам всегдашнего века……

Ни свет, ни Золя, моя радость! Поедем скорее.

* * * (1994)

Что ли уже ночь или всё ещё слепота……

Вспомни проклясть на милость да прости ни с чем.

Вначале был понедельник, потом упадёт листва.

Хочешь, скажи — что есть. Но не обманись насовсем.

Или — поверь скорее, а то настанет вчера.

Твоей несусветный ангел что же так нищ и тощ?

А если первична курица, то ввечеру будет дождь.

Иноязычней Псалтыри лёгкая мыслям вода.

Но не жалей о времени, имя ему ничто.

Хлеб измельчает, влага покроется млечною тьмой,

тонкая птица взлетит надо всею от края землёй,

эхо перелистает в бледных ветвях окно.

Не зачерпнуть повторений, и страшно — как до Рождества.

Маленькая Рахиль своей не знает стези,

и забывает облик и отзвук пальцы — возьми!..

Разность цветёт в стекле, как будто там глубина.

Так уж легка стыдоба колыбельной отрады твоей —

взвешивать слёзной щепотью дырявую тень на гвозде.

И не припишет по жизни в строку отдалённый Матфей

слога — чтобы прочесть часы в никаком числе.

* * * (1991)

это ртуть закипает в нуле

или сон в незакрытых глазах

или слёзы следов в пустоте

или звук на безмолвных губах

это ведьма одно ворожит

а случается наоборот

чахнет цвет измельчается быт

и кузнечик потьмы стережёт

это рельсы текут по воде

это небо равно январю

или буквы шуршат в немоте

я не помню тебя а люблю

ПРОДОЛЖЕНИЕ ПАМЯТИ. СТАНСЫ (1992)

Колыбельную лодку волною качнёт,

свет стемнеет, и дождик просыплется свыше,

отдалённая женщина песню споёт,

станет тихо давно, только я не услышу.

И в расхожей дали, в недокуренном сне,

измельчает до смеха дневная потреба,

и Отчизна привидится странной стране,

как январская радуга местного неба.

Безучастные гости скорбят за столом,

не печаль — ни тебе, ни тому, ни другому,

и сластит утешение в доме твоём,

и молчишь, словно слёзы лия по живому.

Пенелопа плела изумительный бред,

и, наверно, ничем ничего не измерить.

Не печалься, мой ангел, о том, кого нет,

потому что он здесь, только трудно поверить.

Светокопия голоса. Сколок земли.

Умозрительной веры дверная прореха.

И безвыходно эхо немеет внутри,

и потеряна память, как Чердыни эхо.

Есть такая забота — как нянчить ключи,

чтобы в срубе на выдохе булькнула бездна.

Где воскрес твой игрушечный гений? — молчи —

выпендрёжник, сим-сим, Мандельштам… Неизвестно.

Сладострастна вина, расточительный страх,

состраданья равны синема, и фальшивы,

как залётные птицы, в пустых рукавах

инвалида победы ненашего Шивы.

И неточная малость понятна почти,

и, засохнув, вода станет тоньше бумаги,

и протрётся родимая — строф не свести,

если губы попросят попить бедолаге.

И мерещится время, но миг погодя, —

никудышному Вейлю всегдашнего вида

в перламутровой линзе другого дождя,

как в затравленном взгляде жены Неэвклида.

Там указ пролетит, а тут слово умрёт.

Вот суглинок, вот хлеб и запойное горе.

Уточняется зет, а никто не идёт,

и не стронуть того и сего априори.

Только бедная буква припишет ау,

утаясь препинаний извета и тлена.

И дыхание вздрогнет в табачном дыму,

плоскодонную зыбку качнув отдаленно.

Л. (1990)

Мы будем пить вино и говорить: люблю.

Похоже, скоро дождь дойдёт до преисподней,

осыплется теперь листва, и к ноябрю

прольётся только свет по милости господней.

Не скучно и темно, перезабытый дом,

и некуда идти, смеркается округа,

и правда, что судить не важно ни о чём,

а лишь перебивать молчанием друг друга.

Вчерне блестит огонь, и понарошку не

тоскливо, и легко — придуманно донельзя,

единственно — гляди туда, где, не надейся,

не видно ни следа, и полночь на стекле.

И, в третьих, не возьмёшь взаимное себе,

и бедность не солжёт, а блажь прямее скверны,

и надо ждать числа и снега на земле,

не думав, не гадав и не стыдясь, что смертны

Прощание с Сандро (2001)

Ты прости, а я молчи, —

всё тебе теперь,

удивительно, почти

радостно, что — верь:

много разностей подряд —

следом наперёд.

Мокша, Мокша — где твой сад,

а не огород.

Эпизод сумасшествия (2003)

(суперстансы)

В гонке за славой корячится полный финиш,-

Сунешься завтра, во-первых, и — выкусь — вынешь.

Смех, во-вторых, и тупость жирнее денег,

И — ни сочувствия, словно ни зги — да где их…

В-третьих, неправда, что Э-р, например, столица,

Где до предельной буквы злодейство длится.

Ни — прописного отчества, явный — Гамлет.

В-пятых, бревно не хрю и топор не гавкнет.

Впрочем, кому альков, а занудство — сцена.

Та ли тебе игрушечка, что — бесценна? —

Если не хохмы ради..., а хохмы ради —

Это подопытный Йорик в заблудшем взгляде.

Старость не радость, и штык молодец, иначе

Юмора не поймёшь, хохоча — тем паче!..

Слышно, в-шестых, дотошно, как — муха в ухе.

Пошлость сладка на письме вожделенной шлюхи.

Дескать, в двухтысячных важность уже не та, что

Можно забыть — за что? — так беспечно страшно,

Ласково и кроваво — одно и то же…

Нищего расспроси: — Что себе дороже?

Хочется пива, а просишь любви. До слова —

Сделаешь гадость — обидишься — во кайфово!

Вечно потом жалеешь, а — насмерть кинешь.

Полный облом, Офелия. Точка. Финиш

КОРОВЫ (2005)

Коровы идут и – вброд,

Рогатые, как вода.

В стезю зацветает лёд,

И голод мычит, когда

Фатальные их глаза

Спасают от слёз страну.

А вслух мельтешит коза,

Похожая на войну.

Вперёд полегли полки

От густопорожних бань,

Как мёртвые мужики.

А если не веришь – глянь.

* * * (2005)

Наталии Стародубцевой

Мальчик с пальчик, Бог с тобой!

Я тебе не Айболит.

А иди-тка ты домой

и порадуйся навзрыд.

Напиши к себе в тетрадь

что ли смех и самый свет.

Свойство света – исчезать,

а у смерти свойств нет.

* * * (2009)

около сна слева

там где себе место

перемолчи слепо

честно

чисто беда ваша

а не куря Яву

скажет твоя Маша

мяу

завтра отдай куклу

дуре бомжу мужу

а сохрани букву

как SMS-душу

* * * (2008)

Мама сквозь ночь говорит.

Взгляд, это наоборот –

свет. Как уснёшь от обид,

так и трава не растёт.

И не продолжишь ответ,

а начинается даль.

В прошлом, которого нет,

правда простительна – глянь…

То есть, вина не слаба,

честно, что – мысленно красть.

Сделай из мухи слова –

пусть им летается всласть.

* * * (2008)

Тусклая Катя живёт накануне сада,

Около прошлого, и продолжает ждать

Самого ясного чувства… а это надо,

Или не надо это? Не парься, Кать!

То она бдит на славу, то метит спину

Чётной помадой, как бы – по себе скользя.

Не доискаться истин Катину сыну,

И неразменная вся она, чисто – вся.

Кроме того, листва – с высотою вровень,

Время слоится вдаль, и цветёт жасмин.

Самая Катя внимательно смотрит в корень

Или не смотрит в корень, а хрен один.

Плёвая Катя мутит середину света,

Происходящего из белены и льна,

И глубина ей ведома без предмета,

А не страшна!

И вдоль воды, и далее – до Аляски,

Где не смутят дыхания смех и стыд,

Как остальные запахи, дни и краски,

Сад угасает… и тёплая Катя спит.

* * * (2007)

Так не поможет стыд,

Как различит Господь,

Память в завязке спит –

Не удивляйся хоть!

Крохотный мой дитё,

Вслух ото сна до сна

Самое ё-моё

На.

* * * (2007)

Корова моя, корова… я скоро буду

кормить и доить тебя, и пасти телёнка,

а не предаваться пьянству, тоске и блуду,

и стану простым и вещим, моя Бурёнка.

А также… цветут ромашки, и пахнет утром

навозом и сеном, едва загремит подойник.

И, кроме всего, надеюсь казаться мудрым,

продольным и терпеливым, как пятидольник.

От парнокопытной зги до парного лета,

уж если не сладок вкус, как сочна мелисса,

то – дождик недолго, поэтому есть примета,

молочная, как – не знаю… Попробуй, Лиза!

* * * (2007)

Не надышаться голосом – воздух сужен

ли? Однородный свет – ни о чём, и – нем.

Чистую правду честно следить по лужам –

было бы с кем…

Якобы, воробей за себя сгодился.

А продолжай по памяти первый взгляд,

и слепота изысканна – наугад.

Твой престарелый я навсегда родился.

* * * (2006)

Скорее вставай, а не то – опоздаем на каторгу!

Сегодня – опять, и никто никого не поймёт.

Уж утро на завтрак, и ужас хватается за руку,

а стрелки повёрнуты внутрь – в отпад и в улёт…

Да, разве такую, по сроку гласит, тягомотину

читая – шестая?.. бедовую важность листать! –

чукотский иврит заплетать за родимыя тётину –

вчерашней Отчизной не гребуя – мать-перемать…

Огромная тупость во власти до сласти проварена,

а возит причину вагонами – вдруг, и спьяна.

… Земля – говоря до нуля, что ли?.. Женька Изварина,

во всех околотках, от жизни, одна и одна.

А ты – обернись, погодя, и не смей опечалиться! –

тогда отзовусь и пойду – по костлявую твердь:

по право – Зыряновка, а по сравнению – Талица,

ни, что ли, не зная, – какая-другая Сысерть…

И там, за заводом, за прудом – за труд и терпение

приидет уже – не беспамятство, а забытьё –

такое родное и лёгкое, как откровение,

прозрачное время святое – твоё и моё.

* * * (2006)

Не пытаюсь, не кляну,

Помню и смотрю,

И люблю тебя одну,

Милую свою,

Невозможно и нельзя

Зная про себя…

И червивей, чем земля,

Родина моя.

* * * (2006)

Ангела не видно

даже, и не слышно.

Заживо обидно.

Радости не вышло.

А чего бы проще –

и того бы чище:

оставаться тоще

и прощаться нище.

БЕЛИБЕРДА (2005)

Жаль, что умер Заболоцкий.

А тебе и время – моль!

Только маятник уродский

оглашает ноту – ой,

с бородой, как та собака

за окном, и заодно –

одинаково, однако,

одиноко и давно.

* * * (2004)

Вор не скажется, смех низачем,

и по смерти седьмая печать,

как по власти Адам и тотем,

чтобы язвой чуму исцелять.

И до дня допускает Лилит, –

глянь на радость: бела – не бела…

На пожарнике шапка горит

и уже догорает дотла.

* * * (2004)

Радость всегда одна, а сегодня скука,

в голос – тоска тоской до дверного стука.

Эхо осы темно, а комар пытливый

пробует вес на вкус меж стезёй и нивой,

где не скрипит, а хнычет, играя в прятки,

ходит лопата вдоль непрерывной грядки,

стонет в корнях трава, умирая, или

люди тебя заспали и тень зарыли.

* * * (2004)

Тишина крадётся слева,

по пятам кусает небо,

и предчувствует по слуху,

и жуёт живую муху,

и слетается на грядки,

по весне играет в прятки.

Говорю себе – не слышу,

и не знаю, и не вижу.

* * * (2006)

Скоро станет так темно,

как не может быть.

Я забыл тебя давно –

так нельзя любить.

Как ни сказано опять –

ждать и догонять,

потому что не понять,

если не понять.

* * * (2005)

Скоро снова понедельник, или – понемногу

Осветляешь, усыпляешь, солоно не ждёшь.

Применительно – до смеха – выглядишь, ей-Богу!

Закруглённая уловка – мнительная ложь.

Хорошо любить поможет строчка-полукровка,

от Перми до горизонта – затемно – за треть…

Выше бремени витает божия коровка,

а никак увидишь, то есть – если не смотреть.