Какая музыка была, или как надо писать про музыку

Люка Дебарг

Я написала в ФБ несколько заметок о концерте Дебарга 3.11 в Таллине. выкладываю их тут в порядке написания.

—

3 ноября в 23:32 ·

Случилось удивительное. После концерта Дебарга я была под таким впечатлением, что в реальную жизнь возвращаться совершенно не хотелось. Мы пошли гулять по старому городу и мне казалось, что я в нём в первый раз. И Дебарг шёл навстречу. Оля мне как- то сказала, что не надо стесняется говорить музыкантам спасибо, вот я и не постеснялась. Мы болтали минут двадцать. Он был возбуждён после концерта и говорил о своём восприятии мира, музыки, о том, какой она должна быть. Сразу после выступления Дебарга я сказала, что жаль, что не могу его спросить о некоторых важных вещах. Оказалось, могу. Он настоящий, такой, как я думала. Жаль, что вообще пришлось прервать разговор, такой важный и для меня.

Кажется, я в этом вашем реальном мире тоже в первый раз. Я даже слов не могу найти, ни на одном из известных мне языков.

—

Поскольку я отдышалась, пришла в себя и дожила до выходного, то готова и хочу написать несколько постов о прошедшем концерте и о многом другом, что оказалось с этим связано. поэтому я заранее прощу прощения у тех, кто не любит читать о музыке. Но сначала не о музыке, о себе.

В каком-то юном возрасте я вдруг поняла все про литературу. Я в то время перечитывала Пигмалиона (долгое и страстное увлечение драматургией, думаю, было связано с богатым воображением, а пьесы оставляли для него больше пространства). И в одно мгновение ткань произведения вдруг расслоилась для меня на множество срезов. Я увидела, какой жизненный эпизод, случайное мимолетно сказанное слово породили саму идею, как она обрастала содержимым. Какое слово или сцена были добавлены, чтобы усилить воздействие. Все нитки вышли наружу. Было ясно, как автор пытается манипулировать моим вниманием, ощущением, усиливает воздействие, держит мое внимание. Это было настолько явно, что я испытала глубокое разочарование, а Шоу перестал вызывать восторг (Ибсен не перестал). Потом я читала Горького (возможно, школьная программа? Уже не помню, что меня заставило), и оценку Горькому пришлось повысить против той, что прежде была ему назначена. Следующей жертвой моего прозрения был, я помню, Достоевский. И там меня ждали такие страсти! Неожиданные поступки героев иногда, казалось, были неожиданны для самого автора. Я помню только, что ни один автор из тех, что я читала в то время, не вызывал у меня столько недоумения своей непредсказуемостью, будто герои вели его сами, а он боролся с ними, периодически разворачивая логичные ситуации наизнанку.

Прозрение юности, увы, ушло, точнее, я поняла, что препарирование, даже восторженное и невольное, мешает делать то, ради чего читается книга — получить еще один опыт, не заемный, а свой. Но если в книге я слишком быстро нащупываю нитки, которыми это все сшито, то читать ее не могу — я уже не всеядна.

Ну а теперь все же о Дебарге. Еще когда он играл Скарлатти, я вдруг ощутила, что он так же препарирует музыку, он извлекает ее из под нот, разобранную, и пытается сконструировать заново. Но второе отделение было таким цельным, единым, таким всеобщим мировым дыханием, что в нем были сплавлены и ум, и сердце, это было что-то из других измерений.

И когда он потом сказал, что его цель — искать истоки музыки, понять, как и откуда она берется, какая она истинная, и воссоздать это, я только кивала головой, потому что это для меня уже было очевидно.

—

Теперь несколько слов о самом концерте.

Публика собралась превосходная, я боялась, что там будет неприятный гламурный бомонд, но, видимо, у бомонда он еще очков не набрал, а зрители мне показались людьми музыки или весьма просвещенными в музыке. Атмосфера была прекрасной. Ни единого лишнего звука. Единение зала было замечательным. Ни разу до сих пор в Эстонии я не видела такого зала, который даже дышал в унисон. Рядом со мной были какие-то очень посвященные старушки, которые сопереживали музыканту. Аплодисменты были невероятными (браво не кричали, тут это не принято). Аплодировали стоя. Три раза он выходил на бис.

Показывал на рояль, как как партнера, так, как дирижер разделяет благодарность зала с первой скрипкой.

Инструмент ему понравился, как он сказал потом, и это было видно. В конце выступления он достиг абсолютного с ним единения.

Выступление Дебарг начал сонатами Скарлатти.

Возможно, дело было в том, что в зале было душно, или ему нужно было время, чтобы войти в нужное состояние, начало всегда сложнее середины, но исполнение Скарлатти Дебаргом я сочла неудачным (сам Дебарг, правда, сказал, что ему кажется, что было очень хорошо, и даже он там для себя чего-то нового с технической точки зрения достиг, но я была немного разочарована).

Для меня Скарлатти это есть преодоление жестяного клавесинного звука, порождение музыки из несовершенства инструмента. Дебарг же решал его задачи современными средствами. То есть, вот это все волшебное звукоизвлечение, все эти паузы, когда он создавал звук и ждал, пока тот растает, или истечет, или рассыплется в пространстве зала. Ждал, наклонив голову, а я иногда боялась, что он вдруг решит, что звук был недостаточно точен, не выразил главного, и вдруг вызовет его к жизни еще и еще раз, пока не добьется нужного.

Но это было избыточным по отношению к музыке. Она отчасти скупа на внешнее выражение эмоций, они заложены в ней гораздо глубже. И мне казалось, что это излишнее украшательство сродни заламыванию рук и прерывистому дыханию при пении.

Я в этот момент вдруг поняла, что для аутентистов означает сохранение несовершенного звука, и, может быть, впервые в этом их мысленно поддержала.

Но все последующее было выше всяких похвал. Моцарта он сыграл удачно (потом в беседе он сказал, что для него Моцарт имеет огромное значение, что это трагический музыкант, а вовсе не дитя, баловень природы. Ну что, я с этим полностью согласна). Но наибольшей силы Дебаргу удалось достичь во второй части, после перерыва, когда он начал с баллады Шопена, что уже подготовило зал (я сама стала забывать дышать).

Скрябин. Вот тут все, что составляет прелесть его игры, и было явлено абсолютно отчетливо. Он играл ту музыку, которую видел. В этой музыке не осталось ничего формального. Она не была никогда написана на плебейском листе бумаги, ее не разучивали ученики корявыми нелюбящими пальцами, она сразу родилась в голове, или в головах, и ее воспроизведение было сродни ее рождению, так естественно проиходил каждый ее звук. Эти паузы, которые были бы неестественными в другой ситуации, но тут оказавшиеся к месту, поскольку они позволяли звуку воспарить, развернуться, распределиться по залу, истаять и раствориться, и дойти до каждого, и дать насладиться ими, и не утомить, и дать место другим.

А что произошло на Ночном Гаспаре Равеля — не поддается никакому описанию. Люка, конечно, романтик, его мышление, его стиль жизни, его возраст, наконец! Он не может не быть романтиком. Все сошлось в этом Гаспаре. Рояль исчез, осталась только музыка. Невероятно осязаемая вода, протекающая по каменистому руслу, мечущиеся тела и души — Равель бы бы ему благодарен…

Последние две части, казалось, ошеломили зал. Все сидели, сжавшись, в несвободе от музыки, а Люка все умножал страсти, накал которых достиг в конце невероятной силы. Будто нас всех пригвоздило к месту всей этой массой непознаваемого и бесконечного мира, а Дебарг даже привставал, чтобы всей своей массой дослать в небеса важнейший аккорд.

Нет, я не уверена в том, что каждый интерпретатор имеет право трактовать произведение — будь то пьеса, роман или картина так, как он хочет. Но есть определенный уровень интерпретации, когда собственная трактовка становится самодостаточной, отдельным произведением, и тогда, собственно говоря, не важно, насколько это следовало оригиналу. Но слишком часто смелость превращения ощущают не те, кто в действительности способен не только добавить к оригиналу, но создать новое качество, и Дебарг — именно из тех, кому это позволено. Он слышит музыку в ее изначальном, воздушном, безбумажном виде, он умудряется не заимствовать чужие решения и создавать свои.

За него, конечно, бесконечно боязно, и я не уверена, что он сможет сохранить этот свой необычный дар. Но какое бы это было бы для всех нас счастье, если бы ему удалось.

вот отсюда