Хороший пример для начинающих: как правильно писать рассказы:)

Однажды наткнулся на замечательный рассказ Александра Степаныча Грина: «Словоохотливый домовой». Думаю, для начинающих писателей () и писателей, которые не могут правильно строить фразы, пишут неярко, и их произведения не дышат (), к которым отношусь я сам  этот рассказ будет отличным примером «правильности».  

Наверняка, если вы уж сюда угодили, вам хоть раз говорили «твой рассказ слишком скучен и утомителен!!!» или «все прекрасно, но чего-то не хватает… а убери-ка вот это!»

И он показывает на «самый прекрасный» абзац с описанием диковинных растений вашего мира. А вы так трудились! Ночи не спали, чтобы наделить «огромный фиолетовый полупрозрачный гриб» способностью «менять оттенок семь раз в сутки». А ведь так местные жители, извините, время определяют!

Так вот, лучше наделите красоту природы способностью «сжимать сердце», к героям — больше симпатии! А. Грин в этом рассказе сделал именно так! Выводы за вами

Итак,

Словоохотливый домовой

Я стоял у окна, насвистывая песенку об Анне…

X.Хорнунг

I

Домовой, страдающий зубной болью, — не кажется ли это клеветой на

существо, к услугам которого столько ведьм и колдунов, что безопасно можно

пожирать сахар целыми бочками? Но это так, это быль, — маленький, грустный

домовой сидел у холодной плиты, давно забывшей огонь. Мерно покачивая

нечесаной головой, держался он за обвязанную щеку, стонал — жалостно, как

ребенок, и в его мутных, красных глазах билось страдание.

Лил дождь. Я вошел в этот заброшенный дом переждать непогоду и увидел

его, забывшего, что надо исчезнуть…

— Теперь все равно, — сказал он голосом, напоминающим голос попугая,

когда птица в ударе, — все равно, тебе никто не поверит, что ты видел меня.

Сделав, на всякий случай, из пальцев рога улитки, то есть

«джеттатуру», я ответил:

— Не бойся. Не получишь ты от меня ни выстрела серебряной монетой, ни

сложного заклинания. Но ведь дом пуст.

— И-ох. Как, несмотря на то, трудно уйти отсюда, — возразил маленький

домовой. — Вот послушай. Я расскажу, так и быть. Все равно у меня болят

зубы. Когда говоришь — легче. Значительно легче… ох. Мой милый, это был

один час, и из-за него я застрял здесь. Надо, видишь, понять, что это было

и почему. Мои-то, мои, — он плаксиво вздохнул. — Мои-то, ну, — одним

словом, — наши, — давно уже чистят лошадиные хвосты по ту сторону гор, как

ушли отсюда, а я не могу, так как должен понять.

Оглянись — дыры в потолке и стенах, но представь теперь, что все

светится чистейшей медной посудой, занавеси белы и прозрачны, а цветов

внутри дома столько же, сколько вокруг в лесу; пол ярко натерт; плита, на

которой ты сидишь, как на холодном, могильном памятнике, красна от огня, и

клокочущий в кастрюлях обед клубит аппетитным паром.

Неподалеку были каменоломни — гранитные ломки. В этом доме жили муж и

жена — пара на редкость. Мужа звали Филипп, а жену — Анни. Ей было

двадцать, а ему двадцать пять лет. Вот, если тебе это нравится, то она была

точно такая, — здесь домовой сорвал маленький дикий цветочек, выросший в

щели подоконника из набившейся годами земли, и демонстративно преподнес

мне. — Мужа я тоже любил, но она больше мне нравилась, так как не была

только хозяйкой; для нас, домовых, есть прелесть в том, что сближает людей

с нами. Она пыталась ловить руками рыбу в ручье, стукала по большому камню,

что на перекрестке, слушая, как он, долго затихая, звенит, и смеялась, если

видела на стене желтого зайчика. Не удивляйся, — в этом есть магия, великое

знание прекрасной души, но только мы, козлоногие, умеем разбирать его

знаки; люди непроницательны.

«Анни! — весело кричал муж, когда приходил к обеду с каменоломни, где

служил в конторе, — я не один, со мной мой Ральф». Но шутка эта повторялась

так часто, что Анни, улыбаясь, без замешательства сервировала на два

прибора. И они встречались так, как будто находили друг друга — она бежала

к нему, а он приносил ее на руках.

По вечерам он вынимал письма Ральфа — друга своего, с которым провел

часть жизни, до того как женился, и перечитывал вслух, а Анни, склонив

голову на руки, прислушивалась к давно знакомым словам о море и блеске

чудных лучей по ту сторону огромной нашей земли, о вулканах и жемчуге,

бурях и сражениях в тени огромных лесов. И каждое слово заключало для нее

камень, подобный поющему камню на перекрестке, ударив который слышишь

протяжный звон.

— «Он скоро приедет, — говорил Филипп: — он будет у нас, когда его

трехмачтовый „Синдбад“ попадет в Грес. Оттуда лишь час по железной дороге и

час от станции к нам».

Случалось, что Анни интересовалась чем-нибудь в жизни Ральфа; тогда

Филипп принимался с увлечением рассказывать о его отваге, причудах,

великодушии и о судьбе, напоминающей сказку: нищета, золотая россыпь,

покупка корабля и кружево громких легенд, вытканное из корабельных снастей,

морской пены, игры и торговли, опасностей и находок. Вечная игра. Вечное

волнение. Вечная музыка берега и моря.

Я не слышал, чтобы они ссорились, — а я все слышу. Я не видел, чтобы

хоть раз холодно взглянули они, — а я все вижу. «Я хочу спать», — говорила

вечером Анни, и он нес ее на кровать, укладывая и завертывая, как ребенка.

Засыпая, она говорила: «Филь, кто шепчет на вершинах деревьев? Кто ходит по

крыше? Чье это лицо вижу я в ручье рядом с тобой?» Тревожно отвечал он,

заглядывая в полусомкнутые глаза: «Ворона ходит по крыше, ветер шумит в

деревьях; камни блестят в ручье, — спи и не ходи босиком».

Затем он присаживался к столу кончать очередной отчет, потом умывался,

приготовлял дрова и ложился спать, засыпая сразу, и всегда забывал все, что

видел во сне. И он никогда не ударял по поющему камню, что на перекрестке,

где вьют из пыли и лунных лучей феи замечательные ковры.

II

— Ну, слушай… Немного осталось досказать мне о трех людях,

поставивших домового в тупик. Был солнечный день полного расцвета земли,

когда Филипп, с записной книжкой в руке, отмечал груды гранита, а Анни,

возвращаясь от станции, где покупала, остановилась у своего камня и, как

всегда, заставила его петь ударом ключа. Это был обломок скалы, вышиною в

половину тебя. Если его ударишь, он долго звенит, все тише и тише, но,

думая, что он смолк, стоит лишь приложиться ухом — и различишь тогда внутри

глыбы его едва слышный голос.

Наши лесные дороги — это сады. Красота их сжимает сердце, цветы и

ветви над головой рассматривают сквозь пальцы солнце, меняющее свой свет,

так как глаза устают от него и бродят бесцельно; желтый и лиловатый и

темно-зеленый свет отражены на белом песке. Холодная вода в такой день

лучше всего.

Анни остановилась, слушая, как в самой ее груди поет лес, и стала

стучать по камню, улыбаясь, когда новая волна звона осиливала полустихший

звук. Так забавлялась она, думая, что ее не видят, но человек вышел из-за

поворота дороги и подошел к ней. Шаги его становились все тише, наконец, он

остановился; продолжая улыбаться, взглянула она на него, не вздрогнув, не

отступив, как будто он всегда был и стоял тут.

Он был смугл — очень смугл, и море оставило на его лице остроту

бегущей волны. Но оно было прекрасно, так как отражало бешеную и нежную

душу. Его темные глаза смотрели на Анни, темнея еще больше и ярче, а

светлые глаза женщины кротко блестели.

Ты правильно заключишь, что я ходил за ней по пятам, так как в лесу

есть змеи.

Камень давно стих, а они все еще смотрели, улыбаясь без слов, без

звука; тогда он протянул руку, и она — медленно — протянула свою, и руки

соединили их. Он взял ее голову — осторожно, так осторожно, что я боялся

дохнуть, и поцеловал в губы. Ее глаза закрылись.

Потом они разошлись — и камень по-прежнему разделял их. Увидев

Филиппа, подходившего к ним, Анни поспешила к нему. — Вот Ральф; он пришел.

— Пришел, да. — От радости Филипп не мог даже закричать сразу, но

наконец бросил вверх шляпу и закричал, обнимая пришельца: — Анни ты уже

видел, Ральф. Это она.

Его доброе твердое лицо горело возбуждением встречи.

— Ты поживешь у нас, Ральф; мы все покажем тебе. И поговорим всласть.

Вот, друг мой, моя жена, она тоже ждала тебя.

Анни положила руку на плечо мужа и взглянула на него самый большим,

самым теплым и чистым взглядом своим, затем перевела взгляд на гостя, не

изменив выражения, как будто оба равно были близки ей.

— Я вернусь, — сказал Ральф. — Филь, я перепутал твой адрес и думал,

что иду не по той дороге. Потому я не захватил багажа. И я немедленно

отправлюсь за ним.

Они условились и расстались. Вот все, охотник, убийца моих друзей, что

я знаю об этом. И я этого не понимаю. Может быть, ты объяснишь мне.

— Ральф вернулся?

— Его ждали, но он написал со станции, что встретил знакомого,

предлагающего немедленно выгодное дело.

— А те?

— Они умерли, умерли давно, лет тридцать тому назад. Холодная вода в

жаркий день. Сначала простудилась она. Он шел за ее гробом, полуседой,

потом он исчез; передавали, что он заперся в комнате с жаровней. Но что до

этого?.. Зубы болят, и я не могу понять…

— Так и будет, — вежливо сказал я, встряхивая на прощание мохнатую,

немытую лапу. — Только мы, пятипалые, можем разбирать знаки сердца; домовые

— непроницательны.

______________________________________________________________________________

Рассказ взят отсюда

Александр Степанович Грин ТУТ, ЕСЛИ НАДО