Челлендж - Пасьянс "Четыре дороги"

Челлендж-игра идёт в четыре этапа. В каждом этапе играет определённая масть и тема, которые определяются рандомно. Масть — задаёт вектор и настроение рассказа, тема — обозначает то, о чём пойдёт речь в его содержании.

На каждый тур — десять дней. Авторы пишут рассказы по заданным параметрам и высылают в личку ведущему

Работы размещаются анонимно по мере готовности. По истечении десяти дней объявляется следующий этап — другая масть, другая тема.

Продлить срок публикации можно на два дня, не больше. Но! При этом каждый следующий этап запускается автоматически, без продления сроков.

Да, господа-авторы, условия приближенные к экстремальным. Иногда писательское воображение требует хорошей прокачки, и челлендж даёт надежду её получить. Инициаторы игры приняли этот вызов для себя и приглашают всех желающих испытать свой творческий потенциал.

Игре не нужды кворумы, никто никого ждать не будет. О плюшках и наградах тоже речь не идёт.

Участникам игры важен и интересен сам процесс и что в результате него родится.

Названия работ будут вынесены отдельными комментариями, где можно будет ставить плюсы тем, что пришлись вам по душе. Отзывы привествуются.

Форма: рассказ

Жанр: любой

Объём: 8 — 25 тз

ПС: топик перенесён в личный блог, чтобы у ведущего был доступ к более расширенной модерации. Любые «вбросы» закрываются без второго слова. Пардон муа

1. Одна страница вечности

2. Школа для продвинутых бродяг

3. Сломать расстояние

4. Мое любимое чудовище

5. Сон твоей вселенной

6. Ни слова о драконах

7. На пределе желаний

8. Мой тайный поиск

9. Все, что сумеешь представить

10. Игра отражений

11. Магия забытой клятвы

12. Простой пример

13. Генератор истины

14. Попробуй не ошибиться

15. Лабиринт гнева

1. Пики — воздух, события негативного плана, ссоры, неудачи, ложь, потери.

2. Крести — огонь, поиск места в обществе и мире, власть или подчинение, слава, деньги.

3. Червы — вода, эмоции, любовь и отношения, верность, дружба, честь, правда, добродетель.

4. Бубны — земля, работа, путешествия, образование, вопросы бизнеса.

Сон мечты, в нём ты не ты

Когда меня возили на инвалидной коляске, я всегда пытался мысленно передвигать ногами. Мне хотелось думать, что я хожу как все, отказываясь считать свои движения фантомными. Медсестра катила коляску всегда медленно и аккуратно, не мешая моему воображению.

Знакомый коридор. Я выучил тут каждый сантиметр пространства. Знаю, где плитка на полу положена не ровно и мою коляску будет качать; знаю, где обои на стене начинают отклеиваться и туда постоянно падает мой взгляд; знаю, какие двери в коридоре открываются наружу, а какие вовнутрь. Я даже знаю наизусть расположение дверей, что находится за каждой, хоть бывал не во всех кабинетах.

Мне двадцать пять лет. Я парализованный, могу двигать только одними глазами и то с трудом. Жалкий, никчёмный человек, только здешним немецким ученым я интересен, а точнее мой мозг. На моей голове постоянно шлем с проводами, который называют магнитным энцефалографом. Этот прибор фиксирует активность нейронов моего головного мозга в режиме реального времени. Прибор очень дорогой, портативный, новая разработка учёных. Я заполучил его одним из первых в мире, но радости это не приносит. В мире, где все живут в погоне за новыми гаджетами, я обладатель сея чудо техники, которое мне абсолютно безразлично. Тяжело радоваться тому, что не приносит тебе ни каких чувств, не удовлетворяет твоих потребностей, не является для тебя нужной вещью, в конце концов…

Коляску закатывают в процедурный кабинет. Меня раздевают и моют в ванной двое санитаров. Я двигаю только одними глазами, медики замечают удовольствие на моём лице и улыбаются в ответ.

Я русский, нахожусь в Германии. Здесь изучают меня и неизвестную болезнь. Конечно, я доволен местной жизнью. За мной постоянно наблюдают и ухаживают, но когда находит грусть, я чувствую себя подопытной крысой. Крысой, над которой ставят опыты и интересуются только ради своих экспериментов.

Помыли, одели шапочку и покатили дальше. Сейчас по плану доктор. Он, спрашивает меня о моём самочувствии и прочие подобные вопросы. Иногда пытается проверить мой интеллект и задаёт простенькие задачки, как для детей дошкольного возраста. Очень тяжело показать все способности одними ответами «да» или «нет». Всё заканчивается непониманием обоих сторон. Доктор, как обычно задумчиво сидит, а затем тяжело выдыхает и меня увозят.

И опять коридор. Опять синие обои, от которых тошнит и не ровная плитка, на которой скрипят колёса инвалидной коляски.

Территория моего мира не ограничивается площадью этого коридора. Каждый день после обеда и ужина меня выкатывают во двор больницы на прогулку. Пространства там не на много больше, но зато окружающий мир богаче. Мне нравится слушать пение птиц, наблюдать за полётом бабочек, смотреть за беспорядочными движениями муравьёв по земле. Интересно среди животных существуют калеки, подобные мне? Думаю, что нет. В животном мире правила намного жёстче и выжить такому как я в нём практически не возможно.

Второй ужин в девять вечера, отбой после десяти. Укладывают меня в кровать и надёжно укутывают. Со спокойствием на лице и умиротворением в душе, засыпаю сразу…

Автоматическая дверь-купе открылась резко, почти бесшумно, но всё равно разбудила меня. В спальную комнату плавно залетел робот-дрон. Белый корпус из пластмассы, едва заметные датчики и камеры, большой экран с всплывающей информацией. Дрон замирает в воздухе прямо над моей кроватью, поймав на себе мой взгляд, начинает вещать.

– Пора вставать, Ваше Высочество. Прибыло уже тридцать семь процентов гостей. Я подготовил ваш смокинг, он в гардеробной, – голос робота грубоватый, мужской, без запинок.

– Сколько времени? – я откинул одеяло, которое рассекло воздух и заставило дрона сместиться в сторону. Возле кровати стояли две подошвы, которые соприкоснувшись с моими ступнями, трансформировались в тапочки, плотно укутав ноги мягкой тканью.

– Время двадцать два ноль пять по русичу.

– Смени голос на более милый и передай отчёт.

– Хорошо, Ваше Высочество, – голос стал женским. Молодой, нежный, но деловой и спокойный. Похож на терпеливого и отзывчивого диспетчера горячей линии. Говорит мило, не задумываясь, но как бы указывая, что на работе, и не жди ноток заигрывания в голосе. – Ваш рост сто восемьдесят пять сантиметров, вес семьдесят восемь килограмм. Процент жира в организме восемь процентов. Состояние здоровья хорошее. Температура тела тридцать шесть и четыре.

Я перешёл из спальни в душевую, не закрывая дверь. Дрон соблюдал прописанные правила, не влетал в просторы ванной. Продолжил вещать с порога спальни.

– Давление сто двадцать пять на семьдесят восемь. Повреждений и ранений не найдено…

– А душевные ранения есть? – перебил я с улыбкой, выглядывая из стеклянных стенок душевой, которые уже сполна запотели.

– У меня нет такой информации. Хотите, чтобы я нашла её в глобальной сети, Ваше Высочество? – не понимая спросил дрон.

– Нет, не нужно. Принеси мой смокинг. Погладь если нужно.

Дрон ускользнул, я выключил душ. Вода за секунды утекла по сливным отверстиям в полу, после нажал кнопку с надписью «сушка». Рассеиватели на стенках душа, через которые ещё недавно струилась вода, сменились на новые, подавая в душевую теплые потоки воздуха. Затем активировался поддув с пола, убирая последние капли с моего тела. Вышел из душевой я уже с прогретой кожей и абсолютно сухой.

Смокинг мой дрон подобрал идеально. Костюмчик сидел как влитой и радовал глаз. Мне оставалось только поправить галстук, и можно выходить к гостям…

Торжество в самом разгаре. Большой зал настолько полон, что дроны-официанты вынуждены летать только над головами. Атмосфера приятная, повсюду роботы. Играет приятная музыка, благоухает цветами так вкусно, что невозможно сдерживать улыбку от удовольствия.

Зал разделился на три части. В первой играет спокойная музыка, люди там разговаривают и трапезничают. Во второй части играют активные музыкальные треки, люди там танцуют, объединившись группами. А в третьем, медленные композиции, где танцуют парами или просто обнимаются.

Она стояла в местах для трапезы, сама не ела. Улыбалась, смотрела по сторонам и медленно перебирала пальцами по бокалу, который сейчас для меня на половину полон. Я поспешил к ней, пробираясь сквозь толпу. Дрон что-то хотел сказать, но я отмахнулся, показав, что не сейчас.

Расстояние между нами стремительно сокращалось. Оставалось метров десять. Мы уже пересеклись глазами и смотрели только друг на друга. Мои плечи расплавлены, сверкающая улыбка на лице, иду вальяжно, уверено отшагивая ритм по блестящему полу. Она стояла, прикоснувшись краем бокала к подбородку. Её стройное тело моментально выделялось из всех присутствующих гостей. Оголённые плечи идеально дополняли очаровательное алое платье, соломенные волосы, казалось, соблазняли даже дронов. Взгляд смущённо опускался вниз на мгновения, но сразу же возвращался, обращённый на меня. Замечаю, лёгкое подергивание влажных губ. Принимаю это, за не ловкую попытку скрыть улыбку, спровоцированную посылами потеплевшего сердца.

– Мадмуазель, вы сегодня невероятно, восхитительны.

– Ой, спасибо, – её щеки порозовели ещё больше, взгляд стал опускаться чаще. – Вы тоже отлично выглядите, Ваше Высочество.

– Соизвольте пригласить вас на танец?

Я взял её руку, ощущая тепло от ладони. Мы продвигались к медленной музыке, переглянувшись лишь раз, что заставило нас обоих улыбнуться.

Сплелись в танце. Она изящно двигалась под моим управлением, полностью доверившись мне. Я замечал, как она тает в изобилии приливающих чувств и эмоций. Полная гармония воцарилась в наших объятиях. Мы довольствовались каждой секунде вместе, наслаждаясь мгновениями от нахлынувшей на нас волны счастья. Наш танец стал похож на полёт бабочек. Умиротворенных бабочек летающих на крыльях любви. Бабочек, чей божественный полёт несёт светло в наш мир.

Она уходила одной из последних под окончание торжества. Мы стояли в дверях, держались за руки, молчали, смотрели друг на друга. Не находя слов, не желая заканчивать эту встречу.

– Простите, Ваше Высочество. Уже рассвет. Вам нужно проследовать в комнату, – потревожил наше молчание дрон.

Я вздохнул, не отводя взгляда от её глаз. Голубые. Не глаза, а омут. В них можно утонуть, что я и делал в данный момент.

– Ну, вот и всё. До свидания, Ваше Высочество – грустно сказала она, сжимая мои ладони. Потрепала мои руки и поспешила удалиться вслед уходящим гостям.

Я опять не смог ей признаться, не смог сказать важные слова, не смог передать своих чувств. Стоял, молча провожая её глазами. Она уходила, унося с собой всю волну нахлынувших чувств. Отдалялась от меня всё дальше, пропадая из вида.

Не хотелось уходить, не хотелось её отпускать, но нужно ложиться спать…

Последние дни лета продолжали радовать. Лучи солнца светили в окно, падая на бумаги, которые заполнял доктор. Отчёты наблюдений, медицинские заключения, результаты осмотров. Профессор стоял у окна напротив и наблюдал, как за окном медсестра катает пациента в коляске по двору.

– Вот скажите профессор. Как такое возможно? Ночью мозг любого человека отключается, отдыхает. А у него наблюдается активность в пять раз превышающая норму обычного человека… И в десять раз превышает его собственную дневную норму. Он похож на «овоща», а когда спит, нейронное поле его мозга достигает такой активности, что позавидует самый великий разум на свете.

– В этом и есть его особенность, доктор. Если сможем узнать эту тайну, мы совершим великое открытие…

Вслед за пеплом

— А хорошо здесь, правда?

Рука изобразила неопределённый жест, вильнув кистью и предраскрывая пальцы, будто собиралась выразить нечто большее, но тут же поникла.

— Считаешь, та же серость, что и везде?

Соглашаясь, рука дважды кивнула, и щепотка серого пепла откололась от своих и приземлилась рядом, по эту сторону бордюра крыши.

Рита всегда разговаривала руками — помогала себе полнее выразить мысль, ощупывая, собирая в горсть воздух, касаясь пальцами воображаемых струн и клавиш для усиления эффекта слов. Но разговаривать с рукой ей пока не доводилось — это впервые.

Со стороны наверняка похоже на сумасшествие или на помутнение разума, одним словом на то, что у тебя «сдвинуло крышу». Но крыша держалась прочно, Рита не сомневалась, потому что сидела на крыше, обдуваемая прохладным ветерком. А рука, поигрывая раскуренной сигаретой, была сейчас чудесным собеседником. Она вторила, она не соглашалась, она нежно поправляла Рите волосы, стряхивала пепел с её сигареты, парила в воздухе свободной птицей, не боясь высоты. В то время как другая, зеркальная, оставалась безучастной. Другая прислонилась к левому бедру Риты и в каком-то ломаном, затухающем ритме простукивала его пальцами. Вторая рука не вторила первой, она правдиво отражала тоскливое лицо безнадёги, что давно обосновалась в Ритиной душе.

Рита уже забыла как это — впускать в лёгкие горьковатый дым. В последний раз баловалась ещё в годы разгульного студенчества, пока не стала на рельсы здоровой, полноценной женской зрелости: замужество, материнство, работа, семья. И раньше от её внимания ускользало то, как быстро тлеет сигарета, как стремительно огонь выжигает её нутро, как одномоментно белое становится серым, затухает, опадает. Рука подтвердила: едва дёрнулась, и ёще живой, но остывающий пепел посыпался вниз, теперь по ту сторону бордюра, в бездну.

Почему «без дна»? Донышко-то есть… Полетает огарочек и опустится, если повезёт, то на чей-то подоконник, а если повезёт больше, то пройдёт свой путь до конца и завершит его в крайней точке – затоптанный где-то в серых изломах асфальта. Как и положено.

Рита привстала и перегнулась через бордюр, чтобы посмотреть, отследить путь кучки пепельных чешуек, но они рассыпались, разлетелись каждая по своей траектории. Их вскружило потоком – вверх, вниз, вправо, влево, бог его знает куда – не уследишь. А кружение не унималось, и вот уже голову Риты подхватило вихрем. Желание выпорхнуть мелкой зыбью пробежалось по сердцу, ноги ощутили невесомость, но руки не позволили – синхронно и жестко ухватили бордюр, оттолкнули бездну, усадили Риту на место.

— Ну, и как оно там? – чей-то голос раздался неожиданно близко.

Рита обернулась и закашлялась. Кряжистый мужичок, а скорее – старичок, в затёртой до неприличия джинсе и линялой футболке, подбоченившись, стоял рядом и улыбался самой ехидной улыбкой, которую можно было только вообразить.

— Позвольте сигаретку, — узловатые пальцы потянулись к Ритиной руке, но та почему-то не отпрянула, а покорно передала добрую половину курева незнакомцу.

— Красивые у вас руки. И вообще…

Бесстыжий взгляд, сопровождаемый противным, гиенистым смешком, скользнул по телу Риты, и она невольно вжалась в бордюр.

– Да не бойся ты, я безобидный, — успокоил мужичок. — Но если надо, то могу помочь. Во всех смыслах, — и мотнул головой в сторону «бездны».

Он снова засмеялся, помусолил, приглаживая, пучок седых волос, собранных на затылке в куцый хвост. Затем уселся на самый край бордюра, свесив одну ногу вниз, а вторую ловко поджав под себя, с наслаждением затянулся сигаретой.

— А хорошо здесь, правда? – повторил он слова Риты и беззаботно захлопал резиновым шлёпанцем о пятку.

— Ничего особенного, то же однообразие, тоска и серость, — мрачно ответила Рита странному типу.

— Хм, не скажи. Когда летишь вниз, есть чем полюбоваться.

— И чем же?

— Всю картину мира увидеть можно.

— Безликие дома и горбатый асфальт? – хмыкнула Рита.

Мужичок посмотрел на неё нехорошо: долго, с прищуром, больно вдавливая гвозди-зрачки со ржавыми шляпками радужек. Но Рита взгляда не отвела. Подумаешь! Не такие сверили, и свёрла обламывали. И этот престарелый маргинал, возомнивший себя философом, пускай докуривает и катится, откуда пришёл. Сейчас это её место, её прохлада, её одиночество.

— Ишь, как кулачок сразу сжала и щеку подпёрла, будто сама себе в челюсть двинуть хочешь, — и снова звериный смешок. — А вторая-то рука с тобой не согласна, лежит себе брюшком вверх, будто ожидает кого…

Неуловимо быстрым движением он потянулся и накрыл свободную ладонь Риты своей — сухой, жилистой, цепкой и очень горячей, такой, что Ритина сразу встрепенулась и спряталась подмышкой.

— Да говорю же, не бойся. Я только предупредить хотел. Прыгнуть нужно до рассвета. Потом поздно будет, не увидишь ничего. Как слепая в темноте полетишь и – мордой в асфальт – тыдыщщщь! А там уже картина известная: портрет в стиле позднего Пикассо! Ээээпс — и готово!

Рита смотрела, как мужичок гримасничает, инсценируя падение и приземление, и внутри у неё закипал яд. Пнуть бы его, чтоб воздух тут не портил! Хотя такому лучше не мешать – сам рано или поздно грохнется.

— Вы наверняка пробовали, раз такие подробности знаете? – с издёвкой спросила Рита.

— А как же! И не один раз! Я же говорю: подсобить берусь. Бесплатно! Смотри…

И тут мужичок сотворил удивительный финт: щелчком запустил в полёт недокуренную сигарету, та сделала в воздухе двойное сальто и каким-то чудом оказалась у него в другой руке.

— Ну как, Ритуля, согласна? – удовлетворенный собой он подмигнул и с причмокиванием затянулся.

Риту смутило не столько то, что незнакомец назвал её по имени и не само действие, сколько то, что сигарета оказалась нескончаемо долгой. Ей бы уже дотлеть давно, но с тех пор, как она очутилась у этого типа, её размеры ничуть не уменьшились.

— А вы, кстати, так и не представились, — с невозмутимым видом, не дрогнув ни одним мускулом, спросила Рита.

Мужичок сплюнул вниз.

— А зачем тебе? Хочешь знать, кто тебя в последние секунды за ручку подержал? – маска забавного шутника слетела, и тяжелый взгляд опять царапнул лицо.

— Да нет… Вежливой хотелось быть, чтобы имя приложить к точному адресу, по которому вас отправить! – вспылила Рита.

— Ничего, не переживай, красавица. Я тут посижу, посмотрю, как ты полетаешь. Ты же сюда для этого взобралась, верно? А если не захочешь, то сам тебе помогу. А потом и восвояси отправлюсь.

— Бред какой-то… — рука Риты смахнула чёлку со лба и снова спряталась подмышку. – Кто вам сказал, что я прыгать с крыши собираюсь?!

— Шепнул один, — незнакомец ткнул пальцем в небо.

Рита передёрнула плечами.

— Может, мне тут нравится: простор, воздух, уединённость … до вас была.

— А думала ты о чём в счастливой своей уединённости?

— А это не ваше дело! И никого не касается! Это мои мысли, понятно?!..

— Да уж куда понятней. Была бы у меня такая задрипанная жизнь, я бы и сам с крыши сиганул. Ты ведь раньше как думала? Что умница-красавица, кошка гибкая и лань быстроногая в одном лице. В меру пуглива, в меру напориста. Кураж такой был – горы могла к Магомету послать, а самого Магомета ублажить так, что он о гареме своём бы и не вспомнил. Так ведь? Я ничего не придумал?

Собеседник вопрошающе уставился на Риту, но она молчала. Мужичок отвернулся, почесал себя за ухом, от чего волосы стали похожими на всклокоченные перья. Но он пригладил и продолжил: — А оказалось, ты кто, а? Ослица навьюченная, что мельницу крутит. На привязи. Ходить можешь только по кругу, кошачью прыть давно растеряла, кому-нибудь про лань скажи – засмеют! А жернова с каждым годом всё тяжелее, и скрипят, гады, так, что выть хочется. Вот ты и подвываешь ночами. А утро настало – оп! И снова крутишь. Потому как деваться тебе некуда.

Незнакомец говорил холодно, почти без интонаций. На Риту он больше не смотрел, но она видела и чувствовала, как ржавые гвозди слов тычутся в глаза, в голову, в печень, вколачиваются в сердцевины её ладоней, распиная, не давая спрятаться, закрыться…

— У меня, как у всех. Нормально, стандартно, — едва выдавила она, сглотнув подступивший ком.

— Вот я всем желающим и помогаю. Чтобы всё быстро, без лишнего нытья и проволочек. Всё равно изменить ты ничего не сможешь. Не можешь, так ведь? Вот и будешь по кругу ходить, пока ноги держат. Так что лучше уж сразу и в полёт.

— Почему это не смогу изменить? Может, смогу…

— Не сможешь. Раньше надо было думать, и о другом думать. Желания иногда сбываются. Матрица бытия запущена, и я уже здесь. Точка. А значит, только туда, только там вырастают крылья, и ты услышишь, как они, словно паруса, трепещут на ветру… — конец фразы он произнёс дурашливым тоном, усмехнулся и захлопал шлёпанцами по голым пяткам.

— Но… кто ты такой?.. – голос Риты дрожал. — Что тебе от меня надо?.. Зачем я тебя слушаю?..

— Я – твой спаситель.

— Ангел?..

— Неужели похож?! – незнакомец оскалился, выпятил подбородок, глаза оставались безучастными.

Рите захотелось с размаху ударить его по лицу, но тело сковал страх, оно словно впечаталось в бетон. Ноги онемели, а руки, для вида сцепленные на груди, на самом деле были накрепко прибиты гвоздями.

Значит, этот… явился, чтобы забрать её с собой, полететь вниз… Ну да, если не ангел, то… Не может быть! Они же не являются к живым?!..

— Хочешь сказать, что ты «живая»? – незнакомец явно слышал всё, что творилось в Ритиной голове. – Хочешь сказать, что то, как ты живёшь, это – «жизнь»?!

Рита не отвечала. Её затрясло от страха и собственной беспомощности. Ощущения как во сне, когда ты стиснут стенами, людьми, обстоятельствами и никак не можешь выбраться. Но только сейчас – сильнее. Прижало по полной. Грудь силиться сделать вдох, но едва справляется. Но пока справляется, надо успеть проснуться. Стоит вдохнуть посильнее, разорвать тесные оковы сна, и тебя вытолкнет на берег яви. Пускай пустой и холодной. Пускай серой и безнадежной. Но только не вниз, только не в грубый, бугристый асфальт, что горячо оцарапает руки, лицо, вытряхнет душу…

Нет!!! Рита вдруг осознала, что незнакомец стоит совсем рядом, шершавой ладонью гладит её по щеке, сжимает запястье.

— Ну, давай, — ласково произнёс он, снова превратившись в добродушного мужичка. – Пойдём со мной. Это не страшно. И всё сразу закончится…

— Нет!.. – выкрикнула Рита, но не услышала звука собственного голоса.

Всё как во сне. Как в тяжёлом, провальном сне, чёртовом сне!

— Вся твоя жизнь – сон, — тихо проговорил незнакомец. Но слова ввинчивались в мозг чугунными болтами: — Вся твоя жизнь – серый, однообразный сон. И ты думаешь, что можно его прервать вот так, заснув ещё крепче? Впечатав свой профиль в асфальтовую плоскость бытия?.. Тогда идём!

Он поволок её к самому краю бордюра. Рита заметила, что в его руке всё еще тлела сигарета.

— Хватит с меня этой канители, — незнакомец затянулся и жестом приготовился выбросить сигарету вниз. – Спорим, мы с тобой долетим туда раньше, чем она?

Рита отрицательно качнула головой.

— Не хочешь спорить, не надо. Всё равно долетим.

Рита протестовала. Она отчаянно мотала головой, пыталась расцепить чужие пальцы, вывернуть, освободить запястье. Судорожно хватала ноздрями воздух и не могла выговорить ни слова, будто зажали рот, и вырывается только приглушённое: ммммммм!.. Ммммммм!.. Ммммммммм!!!

— Тихо, тихо… — незнакомый голос вдруг совсем смягчился. – Спокойно, Рита, не волнуйся. Осторожнее с ней, — голос изменился и обращался к кому-то ещё.

Мягкая ладонь коснулась её щеки.

— Вот и умница, давай просыпайся…

Перед глазами мелькнул кто-то в белом, потом ещё один, ещё одна. Вокруг — серые стены… нет, светлые, очень светлые и серое… нет, прозрачно-дымчатое небо за окном.

На карниз присел сизый голубь, но тут же вспорхнул, чем-то напуганный. Некто, похожий на огромную птицу с серебряными крыльями, пролетел мимо окна, стремясь к восходящему солнцу. Вместо голубя на карниз приземлился старый резиновый шлёпанец, упавший откуда-то сверху. Рядом, описав в воздухе странную дугу, опустилась наполовину выкуренная сигарета.

Крёстный путь

Узкий овраг, как рана, раскроил лощину между холмами. Ночная земля дохнула из него струями стылого тумана. Белесая муть поползла ввысь, запеленала стоящую на склоне деревню, тревожной змеей пробралась в сны уставших поселян.

Завтра крестьянам вставать спозаранку — пришло время вязать снопы. С рассвета будут они гнуть в поле спины, чтобы к ночи не чувствовать под собой ног. Туго им приходится в страдную пору. Скоро к ним явятся сборщики, надо готовить мешки с оброком. Иначе несдобровать – с должниками барин крут.

С каждым годом оброк все больше, повинности тяжелее. Землю под паром теперь не держат – к чему заботиться о будущем, если неизвестно, выживут ли они к весне? После поборов им остаются жалкие крохи, и угроза голода не раз заглядывала в их избы своими мёртвыми глазницами.

Стонет земля, из которой тянут все соки, жалеет её крестьянин, жалеет и себя, но против барина слово сказать не смеет. Были тут такие храбрецы, да сплыли – гниют теперь в каменоломнях с клеймом бунтовщиков на лбу.

А туман уже взял силу, холодит собачьи носы и посылает людям причудливые видения. Просыпаются, скулят во дворах собаки, но хозяева к ним не выйдут. И к затянутому бычьим пузырем оконцу не приблизятся: и сквозь него видно, как бесовски выплясывают в воздухе сотканные из тумана нечисти. От греха подальше — поплотнее завернуться бы в лоскутные одеяла и поскорее снова уснуть. Не зря ведь полнится село слухами о путниках, бесследно сгинувших в мороке, исторгнутом больной землей.

***

Миха встал на скамью и приник к зарешёченному оконцу. Исполосованная батогами спина отозвалась притупленной болью. Спасибо деревенской знахарке, тайком передавшей ему узелок со снадобьем. Свежи еще следы барской расправы, но больше ждать нельзя. Пока у него в союзниках ночные страхи, надо бежать.

Лесе тоже сейчас не спится. Знает он, чувствует кожей. Горько и мучительно ей, рождённой на зелёных холмах, жить взаперти в каменном мешке.

На их беду, приглянулась она городскому меняле, приехавшему в усадьбу требовать с барина долг. Недолго думая, барин отправил назойливого кредитора восвояси, отдав в счёт долга понравившуюся тому крепостную.

Уволок её старый паук в своё логово за городской стеной, но позабыл, что любовь деньгам не подвластна. Не скрывает Леся, что противен ей жадный упырь, и тот в бессильной злобе измывается над ней в отместку.

Тайком от соглядатаев-слуг плачет она ночами, вспоминая счастливые минуты в объятиях Михи.

— Погоди немного, — обратился в думах к ней Миха, расшатывая прутья решётки, — Вызволю тебя от ирода, только потерпи! Убегу к вольному люду за реку, сколочу ватагу из крепких парней и приду за тобой.

Раздирая в кровь руки, Миха с трудом выдрал вбитый глубоко в кладку железный прут. Дальше работа пошла быстрее, и скоро он смог осторожно выглянуть наружу. Расчёт его оправдался – туман разогнал следивших за узилищем стражей. Миха пролез в проём, мягко спрыгнул на брусчатку барского двора и стрелой помчался сквозь молочную пелену к оврагу.

На этой дороге ему был знаком каждый камень — ходил он по ней сызмальства. Играя на свирели, собирал стадо овец и уводил его на выгон. Здесь же в урочный час увидел он в Лесе не писклявую соседскую дочь, а прекрасную девушку. В венке из алых маков шла она ему навстречу, и солнечные зайчики в её волосах играли в прятки.

Помнившая его дорога сначала весело пружинила под ногами, но внезапно Миха почувствовал, что бежать стало труднее. Утоптанный грунт пошёл трещинами, в разломах показалась черная, жирная земля. Она ползла наружу пористой кашей, раскурочивая полотно дороги. Ошеломленный Миха с трудом вытаскивал ноги, но не останавливался — скоро туман развеется, его хватятся и вышлют погоню. Он еле двигался, когда впереди в неверном свете луны замаячил скособоченный деревянный крест. На влажное, трухлявое дерево налипли рваные комья земли.

Миха остановился. Он мог бы побожиться, что раньше тут, посреди дороги, не было, да и быть не могло никакого креста. Потом решился и шагнул вперед.

— Назад пути нет, а одной смерти не миновать, — твёрдо сказал он, преодолевая сопротивление вязкой жижи. Шаг, ещё шаг…

Он приблизился вплотную и дотронулся до креста. В тот же миг земля отверзлась и целиком поглотила его. Черная масса вздыбилась и рухнула в воронку, похоронив Миху под плотными слоями влажной почвы. Над ровной поверхностью сомкнулись потоки тумана с пляшущими бестиями в белых саванах.

***

Жизнь в доме дряхлого менялы с каждым днём становилась всё нестерпимей. В редкие минуты, выкроенные для сна, Лесе грезилась безбрежная синева над полями и зелёный бархат холмов со всполохами маковых полян.

Ещё горше тоски была неизвестность. Не у кого ей спросить, что стало с Михой. На её глазах он бросился к барину, умоляя не отправлять её в город. За неслыханную дерзость барин хотел забить его насмерть, но после передумал. Здорового деревенского молодца можно отдать охотникам за рекрутами. Так он хоть что-то выручит, тогда как смерть пастуха желанных барышей не принесёт. А денег барину всегда мало. Всё заработанное крестьянским потом и кровью исчезает в его кармане, как в бездонном омуте.

И если барин лютует, значит, опять проигрался до копейки. В страхе молятся и дворня, и крестьяне, чтобы гнев его пронесло стороной, но каждый раз кого-то настигает печальная участь. Вот и её он продал, как щенка, невзирая на мольбы Михи.

Зря Миха сгубил себя. Всё равно челядь скрутила её и кинула, как куль, в тарантас. Увезли её в городской дом на площади со зловонным рынком, богато обставленный, да весь пропахший хворобой и гнилью.

Наложила бы она на себя руки от горя и отвращения, но ради спасения Михи ей надо жить.

Леся глянула на зажжённую лучину. За задуманное злодейство её могли вздёрнуть на рыночной площади, но не всё ли равно, как умереть – от тоски в неволе у старого изверга или от верёвки палача? Она попытается, и будь что будет. Сегодня вечером вся наёмная прислуга отпущена на городской праздник, в доме останутся только она и хозяин. Неизвестно, представится ли ей ещё раз такая возможность для побега.

Днём она пробралась в хозяйский тайник, сгребла в торбу монеты и драгоценности и отнесла к себе комнату.

Вечером менялу ждала запотевшая чаша с принесённым из погреба ледяным вином. За столом ему прислуживала Леся, больше в доме не было ни души. Старик жадно накинулся на еду и залпом опустошил чашу. Не прошло и пяти минут, как щедро сдобренное маковым отваром вино свалило его в беспробудный сон.

Убедившись, что он крепко спит, Леся ушла к себе в комнату и поднесла зажжённую лучину к деревянному ларю. Она подпалит дом, и ей всё равно, спасётся ли старый паук или пропадёт в пламени. В суматохе, вызванной пожаром, она ускользнёт незамеченной, а потом пусть её ищут. Она убежит в свою деревню и спрячется у старой знахарки — дом её стоит на отшибе. Та сможет укрыть её от посторонних глаз и выяснить, куда продали Миху. Украденные деньги и ценности пойдут на его выкуп.

Взвалив на себя мешок с добычей, Леся быстро спустилась по деревянной лестнице в подвал. Отсюда она выберется на улицу через случайно обнаруженную низенькую дверь.

В уши ей ударил возвещавший о пожаре звон колоколов стоящей неподалёку церкви. Наверху уже вовсю бушевало пламя, грозившее перекинуться на другие строения. Дрожащими руками Леся нащупала в кармане ключ и вставила в замочную скважину. Она пыталась провернуть его, но заржавевший замок не поддавался. Вблизи слышался шум – огонь добрался до деревянной лестницы и с треском пожирал её. Подвал быстро заполнялся едким дымом. Леся из последних сил дёргала ручку заклинившей двери. В горле у неё першило, глаза слезились, невыносимый жар подкрадывался всё ближе. Она уже теряла сознание, когда ей почудилось, что земляной пол подвала прорезала глубокая трещина и из неё вырвалась сотканная из влажной мглы фигура. Последнее, что она запомнила – как призрак увлек её за собой в прохладную глубь земли. И еще ей померещились отдалённые звуки свирели.

***

Леся слабо шевельнула головой, поднесла руку ко лбу и нащупала повязку, пропитанную душистыми отварами трав.

— Вот и очнулась, — сказала старая знахарка, — Здоровьем бог тебя не обидел, красавица.

Тусклый свет едва проникал в избу, но даже он вызвал резь в воспаленных глазах. Превозмогая тошноту, Леся резко сбросила одеяло и схватила за руку присевшую на постель старуху.

— Миха?

Поколебавшись, та ответила:

— Никто не ведает. Бежал из темницы, да и пропал по дороге. Сказывают, туман его уволок. Да и ты тут не знамо как появилась. Нашла я тебя близ оврага, всю в копоти, еле доволокла до избы. И сума с монетами рядом. Но спрашивать тебя ни о чём не стану. Есть кое-что, чего лучше не знать.

Несколько часов Леся сидела, закрыв лицо руками. Слёзы не шли, её жгла беспощадная, иссушающая нутро ненависть к душегубам, подтолкнувшим Миху забыть страх и отдать себя во власть потусторонних сил.

Дождавшись глубокой ночи, она встала и накинула сарафан поверх белой рубахи.

Старуха спала, отвернувшись к стене. Стараясь не шуметь, Леся прихватила её серповидный нож для срезки растений. Сегодня этот нож перережет горло их барина, и он будет хрипеть и захлебываться кровью, как загнанные на охоте олени, которых он добивал ударом тесака.

Одно преступление ей удалось, удастся и второе. И пусть за это придётся заплатить непомерную цену. Без Михи жизнь потеряла смысл, но если суждено умереть, то она прихватит с собой и их мучителя.

Леся открыла дверь, и по её лицу холодной пеленой скользнула кружившая над домом белая тень. Она отшатнулась, но переборола страх и пересекла двор.

Толкнув калитку, Леся обернулась в сторону лощины. Узкий овраг курился призрачным туманом, уплотнявшимся в странные фигуры.

Что же, Миха ради неё не испугался. И она преодолеет страх, чтобы избавить род людской от злобного кровопийцы.

Леся отвернулась от лощины и по грунтовой дороге зашагала к господскому дому.

В какой-то момент туман стал таким густым, что двигаться дальше пришлось по наитию. И тут на её пути появился старый крест. Вокруг него в молочной мгле витали призраки.

Не раздумывая, Леся шагнула вперёд по расползавшейся земле.

Внезапно одна из белых фигур закрыла собой крест. Раскинув руки вдоль перекладины, она стояла, постепенно обретая четкие контуры.

— Миха! – отчаянно выкрикнула Леся, подавшись вперёд, — Миха!

Миха оторвался от креста. Леся встретилась взглядом с глазами приближавшегося к ней призрака. В них была всё та же, памятная ей, любовь и забота. Они смотрели друг на друга, потеряв счёт времени. Воздух вокруг них тяжелел и сгущался, но разорвать последнюю соединявшую их ниточку они не могли. Только когда нечисти стали вполне осязаемо касаться Леси, Миха с трудом отвёл взгляд и отступил назад. Вытащив из-за пазухи пастушью свирель, он наиграл до боли знакомую мелодию. Едва заслышав звуки, нечисть сбилась в небе в плотную массу. Тогда Миха взвился ввысь и завертелся смерчем, отгоняя призрачное облако в сторону лощины. Белые фигуры, извиваясь, посыпались в овраг. Следом за ними туда же скатился туман.

Замученная земля поглотила порождение своего ночного кошмара.

Леся неподвижно стояла до тех пор, пока не замерли звуки свирели. Потом стряхнула оцепенение и пошла вперёд по пустынной дороге.

***

На следующее утро барина нашли с перерезанным горлом. Чтобы дознаться, кто убийца, в усадьбу приезжали разные люди. Но в ночь убийства из лощины накатил особо сильный туман, и крестьяне были напуганы так, что и носа высунуть наружу не смели. Пряталась по углам и барская прислуга.

Оценив силу местных суеверий, следователи на корню отметали версию, что на убийство мог пойти кто-то из робких, дрожащих от страха поселян. Искать среди них свидетеля тоже было занятием бессмысленным. В конце концов убийство списали на кредиторов покойного, но за недостаточностью улик дело вскоре закрыли.

Прямых наследников у барина не было, и имение передали его дальнему родственнику. Новый хозяин оказался человеком прогрессивных взглядов, дал всем крестьянам вольную и наделил землей.

Туман из лощины в село больше не поднимался.

Леся ещё долго горевала по своему любимому. Её часто можно было видеть на краю оврага, где она стояла, прислушиваясь к звукам из-под земли.

Но жизнь берёт своё. Овраг засыпали, проложив через лощину акведук от реки. Леся вышла замуж. Дети её ступили на землю своих праотцов людьми свободными.

Самолёт набрал нужную высоту, и сигнал сообщил о том, что можно отстегнуть ремни безопасности. По салону защёлкали замки, пассажиры оживились. Мой сосед у окна, круглобокий дяденька, с извинениями протиснулся к проходу и заспешил туда, где в ожидании уже топтались несколько человек.

Пользуясь возможностью, я выглянула в иллюминатор. Город с чётким узором улиц исчезал вдали. Слоистые, полупрозрачные волокна облаков прикрывали зелёно-желтые лоскуты полей. Бурые нити дорог крепко связывали их узелками и узами, держали вместе и тянулись дальше — к другим городам, дорогам, событиям, судьбам. Чтобы никакие расстояния не были помехой. А если слишком долго – то по облачному пути пробежит воздушный лайнер и соединит быстрее.

Белые комья сгустились, заволокли пеленой обзор. Я откинулась на спинку сидения и прикрыла глаза.

Зима пройдёт

И весна промелькнёт,

И весна промелькнёт,

Увянут все цветы,

Снегом их заметёт,

Снегом их заметёт…

Мечта о Сольвейг… Она стала такой реальной, когда мы с тобой сидели в комнате с непостижимо высоким потолком и тесным, узким прямоугольником пола, а густое контральто директрисы поведало нам:

— У девочки хорошие данные, она нам подходит.

Мы с тобой переглянулись и взялись за руки.

— Но есть одно «но», — директриса помедлила.

Наши руки напряглись. Я почувствовала, как твоя задрожала.

— Вы немного опоздали. В классе фортепиано все места уже заняты.

Я снова взглянула на тебя. Ты побледнела и словно не дышала, продолжая ловить каждое слово директрисы.

— Но я же говорю — «но». Мы готовы взять девочку. Она будет обучаться игре на арфе. Арфистка – очень редкая, утончённая, я бы даже сказала, изысканная специализация. На арфе играли испокон веков, этим инструментом владели богини…

Директриса говорила что-то ещё, разливая певучий пафос своего контральто где-то высоко, под самым потолком, но мы с тобой уже не слушали её. Ты смотрела на меня глазами, полными слёз, а я, смущаясь, уставилась вниз, и ёлочки паркета вдруг ожили и закружились в танце, заслышав далёкую песню Сольвейг.

— Жаль, что твой отец не дожил… Он так мечтал об этом…

И мне жаль. Жаль, что я совсем не помнила его. Он был намного старше тебя и быстро угас. Помню только, как он усаживал меня к себе на твёрдые колени, слегка покачивал и говорил что-то нараспев, улыбаясь, а я смотрела, как смешно топорщатся волоски в его усах.

Ты говорила, что он любил повторять: «Моя нинья*, моя маленькая нинья». Даже хотел назвать меня так. Но я стала просто Ниной. И правильно. Ты говорила, что он не любил вспоминать о прошлом, о том, откуда привёз это «нинья». Там повсюду была смерть, а он не хотел привозить её сюда. Но глубоко засев в его памяти, в его ранах, она вскоре сама пришла за ним.

Дальше маленькая нинья подрастала на мягких маминых коленях. А потом в кровь сбивала свои на катке, куда вместе с подругами — пианистками и скрипачками — бегала после занятий. Думаю, вряд ли кто-то признал бы среди этих растрёпанных девчонок в наспех заштопанных колготках воспитанниц музыкального интерната для одарённых детей. Мы катались до одури, визжали, падали, счёсывали ладони, за что всегда получали строгий выговор от своих музыкальных учителей.

«Вы – дети искусства! Руки – это ваш инструмент. Вы должны дорожить ими, беречь, если собираетесь создавать настоящую музыку!»

А мы собирались. И настоящую. И давали обещание беречь, не подвергать… Но при каждом удобном случае летели на каток. Мы же чуть-чуть, недолго, аккуратненько, чтоб никаких падений… И снова выговор!..

Но куда нам было деваться после долгих отсидок за инструментом, бесконечно нудного сольфеджио, утомительной тренировки скучными гаммами, этюдами. Что после этого для наших тонких детских пальцев две-три ссадины? Всё равно занемеют.

А в общежитии всегда холодно и сыро. Везде высокие потолки с узкими прямоугольниками пола. И моё правое плечо не перестаёт ныть — оно не любит арфу. Сразу невзлюбило. Пальцы терпят, а плечо… Не получается его уговорить. Не хочет… Как я не уговаривала.

Когда ты навещала меня в выходные, мы гуляли по городу, смотрели на мраморные и бронзовые статуи — высокие, величественные. Я думала, что богам было не так уж и легко, раз они могли свободно владеть музыкальными инструментами. Наверное, они долго и упорно учились? Но нет… Они же Боги и быстро учатся и, если что, прибегают к волшебству или так называемой «божественной силе». А мы всего лишь люди, и нам нужны годы… И только тогда я смогу стать хоть чуточку похожей на Сольвейг…

И ты ко мне вернёшься

Мне сердце говорит,

Мне сердце говорит…

Но плечо не поддавалось на уговоры, оно протестовало. И я терпела. Ведь этого так хотела ты, об этом так мечтал папа! Он наверняка смотрит с небес…

Я невольно взглянула в иллюминатор. Там было темно. Мой сосед, как-то незаметно просочившийся обратно в кресло, посапывал, подставив моему взору шишковатую лысину — нелепые холмы и впадины, что когда-то покрывались лесами…

Как странно и необъяснимо время убирает лишнее, обнажает суть…

Маленькая нинья росла, а её мечта незаметно уменьшалась, меркла, отдалялась. Будто рассеивался фокус, и некому было подправить. Арфистки нужны только в больших оркестрах, которых нет в маленьких городах. Большой город выпускал арфисток каждый год, но в его оркестрах давно пели другие Сольвейг.

Фортепиано владели все выпускницы, и я устроилась музруком в обычной школе. Утонченности там не требовалось, музыка лесных нимф в программу не входила. Репетиции хора, смотры, концерты по случаю всевозможных юбилеев и выпускных.

Приглашённый хореограф – красив как бог. Я не смотрю на клавиши, музыка льётся сама. Я восторженно наблюдаю, как он обыгрывает движением каждый музыкальный акцент. Он улыбается мне. Мы долго гуляем, говорим о музыке, о разной музыке. У нас с ним разная музыка, мы понимаем это, но так хотим, чтобы она звучала в унисон!

— Разве ты не видишь, что вы совсем не подходите друг другу? У тебя талант, образование, а он обычный площадной плясун! – ты не одобряла, отговаривала. – Разве ты не слышишь, как он говорит?..

Да, я слышала, мама. И в тот момент не было для меня ничего прекрасней, чем его шёпот, тонущий в моих волосах. Никакая Сольвейг не спела бы краше!

Тебе верна останусь,

С тобой лишь буду жить,

С тобой лишь буду жить…

Так появилась маленькая нинья, маленькая богиня – Стелла. С ней пришла новая музыка — громкая, беспокойная музыка детского голоса. Стелла оказалась стеной, о которую разбились остальные голоса и звуки. Музыка нашей любви затихла, моя Сольвейг больше не вторила ей.

— Я же говорила тебе, предупреждала. Куда ты теперь одна, да ещё с дочерью?

— Но ведь ты же смогла одна? Почему я не смогу?

— Что ты сравниваешь?! Я похоронила отца, у меня не было выбора. Я должна была жить ради того, о чём мы с ним мечтали – о твоём будущем. О большом будущем! Чтобы наша девочка засияла… А ты?!..

А я подхватила на руки свою маленькую нинью, тихо подпевала ей. Аккомпанировала её первым шагам и таким же неугомонным певцам и певуньям в детском саду. Затем снова в школе.

Моё правое плечо привычно ныло.

Иногда местная филармония устраивала благотворительные концерты, и меня приглашали. Серьёзные музыканты неохотно участвовали, если речь не шла о серьёзных гонорарах. Но мои визиты в филармонию согревали твой взгляд, и твоё сердце едва слышно напевало:

Ко мне ты вернёшься

Полюбишь ты меня,

Полюбишь ты меня…

Он пришёл на один из таких концертов вместе с группой иностранцев. Было непривычно наблюдать, что кто-то весь вечер не сводит с меня взгляд. Я то и дело озиралась, пытаясь понять, почему вдруг стала объектом пристального внимания, всё ли в порядке?.. Я уже забыла, как это – просто кому-то нравиться.

А у него всё было просто:

— Я люблю тебя, Нина. Я очень хочу, чтобы ты уехала со мной.

— Но как же?.. Бросить всё?..

— Зачем? Не надо бросать, забирай всё, что любишь. Всё, что захочешь.

Я поверила не сразу. Но музыка вливалась в мою жизнь всё громче и отчётливей:

От бед и от несчастий

Тебя укрою я,

Тебя укрою я!..

— Его зовут Григ, мама.

— Ты серьёзно?

— Да. Он хочет забрать меня и Стеллу к себе…

— И чем ты там собираешься заниматься?

— Не знаю, посмотрим… Для него это не важно…

— А для тебя?

— Не знаю, мама…

— Станешь его кухаркой и домработницей?

— Но почему?.. В конце концов, главное, буду ли я счастлива… Я хочу сказать, будет ли музыка звучать во мне самой…

Но ты не слушала. Уже в его имени ты увидела насмешку. Насмешку над мечтой. Я не просто предала мечту, но ещё и растоптала. Вашу с отцом мечту. Ему больше незачем смотреть с небес, и ты больше не улыбнёшься в ответ, глядя в небо.

Я сейчас тоже не хотела смотреть в небо. Сосед опустил заслонку иллюминатора, удобно устроил подушку и благодушно похрапывал. Что толку вглядываться в темноту за окном?..

Моё небо потемнело ранним утром, когда незнакомый голос в телефоне сообщил:

— Нина, мама в тяжелом состоянии. Как скоро вы сможете приехать?..

Прямо сейчас, если бы знала, как сломать расстояние! А оно гораздо больше, чем два лоскута земли, связанные дорогой. Оно отдаляло нас друг от друга давно, отдаляло мечтой, мечтой о мечте. Твоей мечте, мама. Твоей, не моей. Моя Сольвейг по-прежнему поёт. Услышь её, прошу!

И небо дрогнуло.

«Мы входим в зону турбулентности», — сообщил голос стюардессы.

Но её спокойствие не передалось пассажирам. Нас трясло, словно в лихорадке. Мой сосед открыл заслонку иллюминатора и пристально оглядел темноту. Не найдя ответа за окном, вопросительно глянул на меня, пытаясь срыть страх за глуповатой улыбкой. Жилы на его висках вздулись. Мне казалось, что я слышу, как в них барабанит кровь, готовая вот-вот вырваться наружу.

Тряска не унималась, кое-где на головы посыпалась ручная кладь. В моё правое плечо влетела чья-то сумка. Огромный, туго набитый баул впечатал меня в кресло. Его тут же забрал взволнованный хозяин, извинился.

Ох, какое облегчение… Будто тонную арфу держала!

Я помяла плечо – синяк обеспечен. В тоже мгновение тряска прекратилась, и потревоженные бабочки внезапно захлопали крыльями в моем животе.

«Я падаю?!.. Мы падаем?!.»

Нет. Полёт продолжался в обычном режиме, но я понимала, о чём сейчас пела моя Сольвейг:

Если никогда мы

Не встретимся с тобой,

Не встретимся с тобой.

То всё ж любить я буду

Тебя, о милый мой!

Тебя, о…

Дождись меня, только дождись…

Мобильный не ловит… Ловлю такси, в панике забываю родной язык, путаю адрес. До тебя ещё минимум полчаса. Нет! В дороге так не говорят! Время здесь не властно — только расстояние. Километры чувств, тревог, обид, непонимания. Перекрёстки, обгоны, мосты и разъезды. Сотни километров чьих-то ожиданий, чьих-то несбывшихся надежд…

За дверью — тихо. Мне открывает незнакомая женщина, глядит устало. И вдруг – улыбка:

— Вы – Нина?

— Да…

— Нинья, моя нинья приехала! — слышу знакомый, бодрый голос из глубины комнаты.

Твои глаза полны жизни, они поют. Мои — подхватывают мелодию.

— Ну как ты?.. – спрашиваем мы друг у друга.

— Ты прости меня… — говорим обе в ответ.

* Ни́нья — исп. La Niña, «девочка»