Удивительное рядом. Сегодня нет, завтра да.

Это было так же внезапно, как нынешняя весна. И по внезапности я не помню при каких обстоятельствах познакомилась с этим автором. Очень разным. И как водится, что-то сегодня да, а завтра нет. А что-то — всегда да.  

Ирина Валерина

Про дауна и бога

Аллилуйя, люди, свершилось, возносите к небу хвалу,

ломайте тонкие пальцы за зиму настывшей вербе,

накрывайте столы, шинкуйте к селёдке горчащий лук —

Ваня-даун проснулся рано и бога увидел первым.

Тот шёл, опустив голову, но горел золотистый нимб

(Ваню любила бабушка и часто читала книжки),

и Ваня всё сразу понял и очень хотел за ним,

но не пустило тело, к тридцати обрюзгшее слишком.

Да и окно с решёткой (пятый, поди, этаж)

он не открыл, понятно, только ладонь поранил.

Мир ничего не видел — где значим объём продаж,

не пробудиться страсти, не прозвучать осанне.

Бог уходил всё дальше, плакал навзрыд дебил,

трясся, сморкаясь трубно в мятый подол рубашки.

Он же как мог, так верил, он же за всех просил:

маме — конфет и платье, пчёлам — цветущей кашки.

День наступал, как гунны;

жарила плоть плита,

плыл по квартире запах: спонсоры, пища, милость.

Ваня смотрел в окошко и бормотал:

«Бо-бо-о-х...», а старая мама чадца тихо, привычно злилась:

— Горе моё, ну что ты, где у тебя болит,

хоть бы тебя прибрали к стае господней птицей…

… Шёл над землёй и слушал эхо таких обид,

что и хотел бы — света, но понимал — лучиться

поздно, пускай скорее кончится гиблый век.

Миг — и помчатся кониСудного дня.

… Но чем

так зацепил тот сирый, маленький человек,

что до сих пор он полон им и преступно нем?

Время открыться Слову, время звучать трубе,

время камням летящим серу нести и пламя.

Время!

Но шепчет голос, даже начав слабеть,

что-то о пчёлах, кошках и престарелой маме.

Космос и я

Космос входит в мой дом, опрокидывая барьеры.

Для него вообще не значимы чьи-то рамки.

Я бросала писать, потому что ни к чёрту нервы,

я почти что вернулась в масштабы домашней самки –

а тут эта экспансия победоносным маршем

по моей мифологии года без изменений.

Мне бы в голос – да матом! – но он меня много старше.

И при встрече с ним враз выцветают слова и тени.

У него – глубина. У меня – лабиринты страхов.

Как нам строить основы, чем полнить вокабуляры?

Я ему предлагаю чаю. Просыпал сахар.

Он такой невозможный. Он юный и вечно старый.

У него – расстояния. А у меня – маршруты.

От его мириадов темнеет в умах смотрящих.

Они думают, жизнь копейка. А жизнь – минута.

Но пускай себе верят, пока не сыграют в уютный ящик.

Я гляжу на него, не мигая. Считаю звёзды,

но сбиваюсь на первой сотне. Он смотрит косо.

Ох, подумаешь, вечный! Ну, выпьем за это. Прозит!

Ведь как ни был бы он обширен, я тоже – космос.

Свобода от

Один в тебе увидит грязь и тлен

и пустоту, припудренную блудом,

другой — немую жажду перемен

и разрушенье, спящее под спудом,

а третий, ни на миг не усомнясь,

возьмётся мир менять по не-Евклиду,

но всякая затянутая связь

стремится к параллельности обиды.

Четвёртому ты если и вода,

то с горечью от личностных остатков,

не исключить которых никогда,

как не избавить ягодную грядку

от цепких пальцев жадных сорняков.

А есть ли пятый?

Есть.

Без дураков,

он видит больше всех — и вместе взятых.

Да, времена прошедшие замяты,

как фото, что венчает твой альбом:

бордовый, старый, бархатный, а в нём

те первые, кто видели в тебе

зубок ростка, наклюнутое семя

(иллюзии неплохо лечит время,

пока архангел учит на трубе

весь звукоряд последнего призыва).

Роняет август лопнувшую сливу.

Пора, пора — давно пора итожить.

Итак, прицелы взглядов непохожих

сошлись на человеке — тёмной яме,

которого они познали сами

по мере, объясняемой для них.

Наздравствовать на каждый громкий чих —

занятие заведомо пустое,

но объяснить одно, пожалуй, стоит,

дойдя до края бледного листа,

в котором вряд ли ищущий обрящет:

да, ты и грязь, и тлен, и пустота,

и жажда, и глоток воды горчащей,

и ярость, и легчайшее касанье —

всему найдётся место в океане.