Никто не мешает жить персонажу своей жизнью и тем не менее поступать так, как нужно автору. Это сродни тому же парадоксу, что у каждого есть своя воля, а тем не менее, временами его ведут высшие силы. И лично в моей схеме работы это примерно так же.
Что касается остального… передатчик или нет, но автор должен оживить своего персонажа. Если нет… такой читатель как я его читать не будет. Бинго! Я лично и похожие на меня читатели читают книги из-за героев, а не из-за сюжета и прочего.
Это в копилку насчет того, что читателю герой нравится не обязан. Такому читателю как я — увы и ах. Но да, я а не единственный тип читателя в мире. Но рассказ про неприятного человека я могу прочитать, роман — не буду.
Оффтопик— Вейас! — испуганно позвала я, не найдя брата. Воображение уже нарисовала бесчисленное множество жутких картин.
— Он успел выскочить в проход до того, как его завалило. Жив, думаю, — тягучим, странно хриплым голосом ответил Микаш. Я обернулась к проходу, из которого мы пришли. Его наглухо закрывала груда валунов еще большая чем те, через которые нам приходилось пробираться. Мы в ловушке! — Я слышал, как он там гремит камнями. Видно, сюда пробиться пытается. Потерпи, он тебя вытащит.
— Нас вытащит, — поправила я. Нашла взглядом колонны. Только они остались невредимыми. Незыблемыми, словно их охраняла колдовская сила. Вейасу понадобится много времени, чтобы разобрать завал. А вдруг землетрясение повториться? В следующий раз нам может и не повезти. Почему Микаш не помогает?!
Он вдруг рассмеялся, горько и как-то… обреченно.
— Тебя вытащит — для меня уже все кончено.
Я обернулась на него и пригляделась. Его губы синели. По бледному лицу катил пот. На шее возле разодранной руки набухли жуткие черные жилы.
— Укус вэса ядовит. Ты не знала? — он продолжал хохотать, как сумасшедший.
Преодолевая головокружения, я заставила себя подняться и взглянула на жуткую почерневшую рану. От нее ощутимо несло тухлым мясом. Это все из-за меня, моей ошибки!
— Не хнычь. Все так, как и должно быть. Сумасшедший старик оказался прав. Я убил вэса и теперь плачу кровавыми слезами, — Микаш помрачнел, вглядываясь в мое лицо мутными глазами. Я чувствовала, как по щекам текут мокрые дорожки. — Я всегда знал, что этим все кончится. Даже удивительно, как долго мне удалось продержаться. Но я рад, что умираю не за одного из высокородных молокососов, которым я так долго прислуживал, но в тайне презирал. Живи. Отдай брату эти демоновы клыки, и пускай хоть кто-то в этой поганой жизни будет счастлив.
Но я не могла! Он мне не нравился, даже бесил. Глупый, грубый, неотесанный деревенщина! Ну зачем он бросился меня спасать в очередной раз?!
— Если бы я хоть что-то могла сделать… — я чувствовала, что ничего, из сказанного мной не сможет искупить вину или хоть как-то облегчить его страдания. Так гадко, безысходно на душе, что хочется молотить стену кулаками, как Микаш когда-то. Микаш!
— Можешь, — он улыбнулся, пожалуй, впервые со времени нашего знакомства. Изможденные предсмертной мукой лицо вмиг преобразилось, смягчилось, сделалось по-детски мечтательным. Этот вздернутый подбородок, мужественные твердые губы, орлиный изгиб носа, жгучий взгляд из-под высокого лба… Наверное, его все же можно было назвать красивым. Почему меня сейчас это волнует?!
— Знаешь, единственное, о чем я жалею — что сказал тебе «нет» тогда. У меня бы осталось хотя бы одно хорошее воспоминание, — он, видно, совсем бредит. Не понимает, что говорит. Микаш вытянул здоровую руку и коснулся моего лица. — Поцелуй меня. Это единственное, что я хочу забрать с собой на тот берег.
И я поцеловала. Коснулась его холодных мокрых губ. Почувствовала частое прерывистое дыхание. И тяжелый дух крадущейся смерти.
Когда я отстранилась, Микаш вложил мне в руку свой меч и приложил острие к своей груди.
— А теперь прекрати мою агонию — сердце здесь.
Он шутит?! Я отшатнулась и с гулким лязгом уронила клинок на пол. Всхлипнула и отвернулась, чтобы он не видел, как слезы текут в две реки по щекам.
— Жаль, что ты не мужчина. Мужчина бы смог, — Микаш сказала совсем не зло и не насмешливо, как обычно делал мне замечания. Только от усталости и безразличия в его голосе сделалось еще хуже.
ОффтопикПотом постарался отвлечься, забыть обо всем, кроме дела, поднял малыша на ноги, поставил на стол. Мальчик сам стоять не смог, зашатался, хватаясь ручонками за что попало. Подернутые пьяным туманом глаза округлились от страха и недоумения.
— Смотри на меня, Лаан-ши, не бойся. Лаан-ши — Одуванчик… хорошее имя.
Рахун погладил золотистые локоны ребенка, потом ухватил лицо за подбородок, заглянул в глаза и запел. Песня струилась мелодией в уши, сияла и переливалась радугой перед глазами, трепетом стекала с кончиков пальцев. Пел он тихо, почти беззвучно, только для себя и малыша-Одуванчика, пел и уводил за собой. Опоенный ночной невестой ребенок подчинился сразу, безвольно влился в песню, растворился, раскрылся, отдался на волю хааши, будто и вовсе не хотел сохранить себя, не хотел жить.
Темнота зала отступила. Рахун все увидел в истинном свете: синее, как весенние небеса… синее и золотое… нет, синее — только тут, на поверхности, а там, за препоной воли, в глубине — белое пламя, жадное, пожирающее… еще предел — знание, опыт, представление о себе, и за ним — чернота, бездна, ни веры, ни надежды. И где-то там, в бездне — скованная душа…
Двадцатипятилетний хааши, муж и отец, Рахун задрожал от страха: темные глубины души крошки Адалана не хранили ни единой искры полноценного счастья, только животный ужас и ледяное одиночество. И эта тьма теперь навсегда связана со светлой душой его Ягодки… Хватит ли у сына сил, хватит ли любви, чтобы вытащить мальчишку?!
И все равно маленький орбинит был прекрасен! Живой огонь, на который хочется смотреть и смотреть, от которого невозможно оторваться: пламя беззакония, первичная сила всетворения, посмей только принять и шагнуть вперед… Рахун готов был сам, как хаа-сар мальчика, убивать и умирать за него, но теперь — поздно. Это уже не его дело.
Его дело — освободить и удержать. Хорошо, что малыш так слаб — силы быстро иссякнут; и еще лучше, что у него такие богатые косы — есть чем откупиться от огня…
Песня летела к высшей точке, препоны падали одна за другой, осталось только освободить малыша от страха, отпустить, дать осознать себя. А потом — подхватить и успокоить. Рахун собрал в горсть золотистые локоны, в другую руку взял кинжал и оглянулся на сына. Ягодка восторженно посмотрел на отца и кивнул.
Песня взмыла ввысь и оборвалась — кинжал свистнул над головой мальчика, и охапка локонов осталась в руке Рахуна.
Мальчик вскинул голову и весь засиял. Лицо его, напротив, потемнело, стало на несколько лет старше и на века жестче: казалось, пламя — то светлое, то темное до черноты, струится под тонкой кожей, искажая черты, превращая нежное дитя в чудовище. Трактирные зеваки с перепуга шарахнулись в стороны, но мальчишке до них дела не было, он с ненавистью глянул на завитки в руке хааши — и они вспыхнули, раскидывая искры. Следом полыхнула рабская рубашка, оставленная на скамье, сама скамья, стол, на котором стоял мальчик. От стола огонь пробежал по половице, лизнул стену и пополз вверх.
— Воды! Быстро…
Рахун отбросил горящие локоны, схватил подсунутое кем-то ведро с водой и окатил мальчишку. Малыш вздрогнул, замер и сразу погас — глаза его закатились, он весь побледнел, обмяк, повалился и рухнул бы на пол, если бы Ягодка, уже заскочивший на скамью, не поймал его в объятия.
ОффтопикПарк заливало яркое солнце, мерно укачивали каштаны свечи цветов. Отбивали сладостный ритм копыта. Свистел в ушах ветер, разливалось по душе неистовство, перекатывались упругие конские мышцы под ладонями и каштаны становились смазанной лентой.
Арман прижался к шее коня, слился с ним в единую черную стрелу. Катился по позвоночнику пот, вырастали за спиной крылья. Охватил восторг, бешенный, безжалостный, когда жеребец взмыл ввысь, а под брюхом его мелькнули постриженные кусты забора. И в тот же миг кольнула сердце игла страха. Арман успел заметить лишь тень на дороге и резко наклонился назад, поднимая коня на дыбы.
Обиженное ржание полоснуло по ушам. Запомнились широко раскрытые глаза брата, где-то в далеке, внизу. Распахнулась за спиной пустота, и синее облако магии охватило в ласковый кокон, осторожно опустив на землю, не дав разбиться.
Арман лежал и не двигался, пытаясь успокоить бешенно скачущее сердце. И радовался, всей душой радовался охватившему его сонному покою.
Молодой жеребец, конечно, убежал прочь. Окруженную тонкими арками, поросшую мягкой травой площадку заливал солнечный свет. Журчал фонтан, переливалась на солнце обнаженная металлическая русалка, смеялась и лила воду из лежавшего у ее хвоста кувшина. Над головой покачивались каштаны, трава под спиной казалась мягкой и нежной.
Арман медленно повернул голову. Брат стоял в двух шагах от него, целый и невредимый… спасибо богам. Спасибо богам, что разгоряченный конь не снес Эрра. Спасибо богам, что Арман не переломал кости, когда падал со взмыленной спины жеребца. Спасибо силе брата. И как плохо, что Эрр, глупец, не убрался с дороги!
— Эрр…
Брат обернулся, и Арман ошеломленно поднялся с травы. Почему? Почему Эрр плачет, горько, навзрыд, как не плакал даже после ночных кошмаров? Почему смотрит на Армана разочарованно, почему сжимает кулаки, топает ногами и кричит:
— Обещал! Ты обещал, что поможешь! Обещал, что ему не будет больно. Почему? Ар, почему обманул?
Ошеломленно глядя в спину убегающему брату, Арман мучительно вспоминал. Сегодня утром к ним заглянул приятель Армана, Оуэн, как всегда, с одним из своих слуг — худощавым бледным мальчишкой. Мальчишка был вял и недостаточно расторопен, впрочем, Оуэну это даже нравилось — приятель то и дело отвешивал безответному слуге подзатыльники, пинал его голые до колен, покрытые синяками, ноги и приговаривал:
— Собаку надо дрессировать!
Арман с гостем согласен не был, но вмешиваться не видел смысла. Этот мальчик — собственность Оуэна. Не повезло слуге с хозяином, бывает, значит, на то воля богов, ничего не поделаешь… Оуэн забавный приятель, его отношения со слугами Армана не касаются.
Эрр так, к сожалению, не думал. Задумчивый и как всегда тихий, он появился в чайной зале как раз в тот миг, когда слуга Оуэна вошел в комнату с заставленными чашками подносом. Арман нахмурился. Это были любимые чашки матери, а слуга…
Наверное, все закончилось бы хорошо, если бы не вмешался Оуэн.
— Дай сюда! — вскричал он, потянув на себя молодого слугу.
Безответный мальчика покачнулся, поднос вылетел из его рук, раздался громкий звон разбитого фарфора, и Арман мысленно проклял все на свете. Мачеха точно не обрадуется. Кричать не будет, она никогда не кричит, но посмотрит так, что богам тошно станет, да и пару «ласковых» слов скажет, от которых душа седмицу свербеть будет.
— Идиот! — закричал Оуэн и вмазал мальчишке так сильно, что тот полетел на пол, закрывая лицо ладонями. Слуга мелко дрожал, кровь текла через его пальцы и, густыми каплями капая на пол, пачкала дорогой нежно-розовый ковер. Теперь мачеха Армана точно прибьет.
— Ты! — Оуэн бросился к слуге и занес руку.
— Не тут! — одернул гостя Арман, оглянувшись на Эрра. — Мой брат — высший маг. Для него чужая боль — его боль.
Оуэн остановился, с интересом посмотрел на брата — высшие маги не столь частое зрелище в Кассии. Теперь наверняка распустит по школе не очень красивые слухи, но Арману было все равно. Для него был важен только Эрр.
Брат смертельно побледнел, губы его задрожали. Поняв, что Эрр сейчас заплачет, Арман бросился к нему, опустился перед ним на колени и начал говорить первое, что пришло в голову:
— Ничего страшного…
— Его не будут бить? — спросил Эрр.
Арман знал, что будут, но все же ответил:
— Нет, конечно, нет, — обнимая брата за плечи и прижимая к себе.
Ну да, соврал. Да, думал, что Эрр не узнает об обмане. Да, давно и думать обо всем забыл, увлеченный скачкой. Но… плакать-то из-за этого зачем?
Поняв, что день безнадежно испорчен, Арман зло бросил хлыст подбежавшему слуге, приказал поймать и расседлать лошадь и бросился на поиски Эрра. Надо поговорить с братом, надо объяснить. Надо заставить его выбросить эту дурь из головы… вставать между хозяином и слугой — это дурь. Даже если хозяин такой, как Оуэн.
Брат нашелся в своей комнате. Маленькую, уютную, по мнению Армана излишне уютную, спальню заливал солнечный свет. Сквозь открытые окна доносился запах сирени, легкий ветерок ласкал золотистые занавески, солнечный свет гулял по светло-желтым стенам, отражался от небольшого письменного стола, золотил белоснежный балдахин.
Опустив голову, Эрр сидел на краешке кровати, плечи его тряслись от рыданий, руки вцепились в шелковые простыни, беспощадно сминая дорогую нежную ткань.
— Простите, — сказал стоявший у окна виссавиец. — Он подключился к мальчику, потому вновь почувствовал его боль. Мы не заметили, не подумали, простите.
Арман не слушал. Он подошел к брату, опустился перед ним на корточки и умоляюще сказал:
— Перестань.
Братишка поднял голову и, увидев его взгляд, Арман встал и вышел. Глупо, трусливо, но как выдержать-то?
Целую седмицу Эрр не разговаривал с братом. Арман не мог спать, не мог есть, не мог сосредоточиться на уроках. Он видел лишь полный ненависти и презрения взгляд, который раньше был так же полон лучившейся, всепонимающей и всепрощающей любви. Страшно…
А когда ночью бушевала на улице гроза, в спальне Армана появился виссавиец:
— Ваш брат…
— Почему вы сами не…
— Вы не знали? — удивился виссавиец. — Потому что мы не можем к нему подойти. Его сила пускает только вас.
Арман вскочил на ноги и бросился в соседнюю спальню, чуть было не снеся маленькую дверь с петель. Окна были раскрыты, дождь стегал занавески. Гуляли по стенам тени, отблески молний отражались от мраморных глаз сидевших у дверей статуй. Эрр метался на кровати, сминая в ногах одеяло и простыни, охваченный очередным кошмаром. Позднее долго плакал, успокаиваясь, гораздо дольше, чем обычно. А Арман прижимал его как можно крепче и шептал, что больше никогда… ни за что… его не обманет. И помогать будет всем! Пусть только братишка на него больше так не смотрит!
— Ему было больно, — прошептал Эрр. — Больно…
Эрр заснул. Скользнувший в спальню виссавиец закрыл окна, отрезав их от все еще бушующей грозы, подкинул в камин побольше дров и помог Арману уложить Эрра на кровати поудобнее.
— Почему? — спросил Арман.
— Не понимаете? — казалось, удивился виссавиец. — Он целитель. Для него почувствовать чужую беду и пройти мимо, если мог помочь, это самое страшное преступление. Надеюсь, пройдет, если не пройдет, я прошу целителей душ об этом позаботиться, иначе ему будет сложно выжить в Кассии.
Арман вздрогнул.
— А пока, прошу вас, будьте осторожнее. В следующий раз он может не простить даже вам. А он вас настолько любит… что обида на вас разобьет ему сердце.
На следующий день Арман приказал отдать сколько угодно золота, но выкупить у Оуэна его мальчишку. И дал себе слово, что более ни один «приятель» не заглянет в их городской дом. Ибо с него хватит.
— Он успел выскочить в проход до того, как его завалило. Жив, думаю, — тягучим, странно хриплым голосом ответил Микаш. Я обернулась к проходу, из которого мы пришли. Его наглухо закрывала груда валунов еще большая чем те, через которые нам приходилось пробираться. Мы в ловушке! — Я слышал, как он там гремит камнями. Видно, сюда пробиться пытается. Потерпи, он тебя вытащит.
— Нас вытащит, — поправила я. Нашла взглядом колонны. Только они остались невредимыми. Незыблемыми, словно их охраняла колдовская сила. Вейасу понадобится много времени, чтобы разобрать завал. А вдруг землетрясение повториться? В следующий раз нам может и не повезти. Почему Микаш не помогает?!
Он вдруг рассмеялся, горько и как-то… обреченно.
— Тебя вытащит — для меня уже все кончено.
Я обернулась на него и пригляделась. Его губы синели. По бледному лицу катил пот. На шее возле разодранной руки набухли жуткие черные жилы.
— Укус вэса ядовит. Ты не знала? — он продолжал хохотать, как сумасшедший.
Преодолевая головокружения, я заставила себя подняться и взглянула на жуткую почерневшую рану. От нее ощутимо несло тухлым мясом. Это все из-за меня, моей ошибки!
— Не хнычь. Все так, как и должно быть. Сумасшедший старик оказался прав. Я убил вэса и теперь плачу кровавыми слезами, — Микаш помрачнел, вглядываясь в мое лицо мутными глазами. Я чувствовала, как по щекам текут мокрые дорожки. — Я всегда знал, что этим все кончится. Даже удивительно, как долго мне удалось продержаться. Но я рад, что умираю не за одного из высокородных молокососов, которым я так долго прислуживал, но в тайне презирал. Живи. Отдай брату эти демоновы клыки, и пускай хоть кто-то в этой поганой жизни будет счастлив.
Но я не могла! Он мне не нравился, даже бесил. Глупый, грубый, неотесанный деревенщина! Ну зачем он бросился меня спасать в очередной раз?!
— Если бы я хоть что-то могла сделать… — я чувствовала, что ничего, из сказанного мной не сможет искупить вину или хоть как-то облегчить его страдания. Так гадко, безысходно на душе, что хочется молотить стену кулаками, как Микаш когда-то. Микаш!
— Можешь, — он улыбнулся, пожалуй, впервые со времени нашего знакомства. Изможденные предсмертной мукой лицо вмиг преобразилось, смягчилось, сделалось по-детски мечтательным. Этот вздернутый подбородок, мужественные твердые губы, орлиный изгиб носа, жгучий взгляд из-под высокого лба… Наверное, его все же можно было назвать красивым. Почему меня сейчас это волнует?!
— Знаешь, единственное, о чем я жалею — что сказал тебе «нет» тогда. У меня бы осталось хотя бы одно хорошее воспоминание, — он, видно, совсем бредит. Не понимает, что говорит. Микаш вытянул здоровую руку и коснулся моего лица. — Поцелуй меня. Это единственное, что я хочу забрать с собой на тот берег.
И я поцеловала. Коснулась его холодных мокрых губ. Почувствовала частое прерывистое дыхание. И тяжелый дух крадущейся смерти.
Когда я отстранилась, Микаш вложил мне в руку свой меч и приложил острие к своей груди.
— А теперь прекрати мою агонию — сердце здесь.
Он шутит?! Я отшатнулась и с гулким лязгом уронила клинок на пол. Всхлипнула и отвернулась, чтобы он не видел, как слезы текут в две реки по щекам.
— Жаль, что ты не мужчина. Мужчина бы смог, — Микаш сказала совсем не зло и не насмешливо, как обычно делал мне замечания. Только от усталости и безразличия в его голосе сделалось еще хуже.
— Смотри на меня, Лаан-ши, не бойся. Лаан-ши — Одуванчик… хорошее имя.
Рахун погладил золотистые локоны ребенка, потом ухватил лицо за подбородок, заглянул в глаза и запел. Песня струилась мелодией в уши, сияла и переливалась радугой перед глазами, трепетом стекала с кончиков пальцев. Пел он тихо, почти беззвучно, только для себя и малыша-Одуванчика, пел и уводил за собой. Опоенный ночной невестой ребенок подчинился сразу, безвольно влился в песню, растворился, раскрылся, отдался на волю хааши, будто и вовсе не хотел сохранить себя, не хотел жить.
Темнота зала отступила. Рахун все увидел в истинном свете: синее, как весенние небеса… синее и золотое… нет, синее — только тут, на поверхности, а там, за препоной воли, в глубине — белое пламя, жадное, пожирающее… еще предел — знание, опыт, представление о себе, и за ним — чернота, бездна, ни веры, ни надежды. И где-то там, в бездне — скованная душа…
Двадцатипятилетний хааши, муж и отец, Рахун задрожал от страха: темные глубины души крошки Адалана не хранили ни единой искры полноценного счастья, только животный ужас и ледяное одиночество. И эта тьма теперь навсегда связана со светлой душой его Ягодки… Хватит ли у сына сил, хватит ли любви, чтобы вытащить мальчишку?!
И все равно маленький орбинит был прекрасен! Живой огонь, на который хочется смотреть и смотреть, от которого невозможно оторваться: пламя беззакония, первичная сила всетворения, посмей только принять и шагнуть вперед… Рахун готов был сам, как хаа-сар мальчика, убивать и умирать за него, но теперь — поздно. Это уже не его дело.
Его дело — освободить и удержать. Хорошо, что малыш так слаб — силы быстро иссякнут; и еще лучше, что у него такие богатые косы — есть чем откупиться от огня…
Песня летела к высшей точке, препоны падали одна за другой, осталось только освободить малыша от страха, отпустить, дать осознать себя. А потом — подхватить и успокоить. Рахун собрал в горсть золотистые локоны, в другую руку взял кинжал и оглянулся на сына. Ягодка восторженно посмотрел на отца и кивнул.
Песня взмыла ввысь и оборвалась — кинжал свистнул над головой мальчика, и охапка локонов осталась в руке Рахуна.
Мальчик вскинул голову и весь засиял. Лицо его, напротив, потемнело, стало на несколько лет старше и на века жестче: казалось, пламя — то светлое, то темное до черноты, струится под тонкой кожей, искажая черты, превращая нежное дитя в чудовище. Трактирные зеваки с перепуга шарахнулись в стороны, но мальчишке до них дела не было, он с ненавистью глянул на завитки в руке хааши — и они вспыхнули, раскидывая искры. Следом полыхнула рабская рубашка, оставленная на скамье, сама скамья, стол, на котором стоял мальчик. От стола огонь пробежал по половице, лизнул стену и пополз вверх.
— Воды! Быстро…
Рахун отбросил горящие локоны, схватил подсунутое кем-то ведро с водой и окатил мальчишку. Малыш вздрогнул, замер и сразу погас — глаза его закатились, он весь побледнел, обмяк, повалился и рухнул бы на пол, если бы Ягодка, уже заскочивший на скамью, не поймал его в объятия.
Арман прижался к шее коня, слился с ним в единую черную стрелу. Катился по позвоночнику пот, вырастали за спиной крылья. Охватил восторг, бешенный, безжалостный, когда жеребец взмыл ввысь, а под брюхом его мелькнули постриженные кусты забора. И в тот же миг кольнула сердце игла страха. Арман успел заметить лишь тень на дороге и резко наклонился назад, поднимая коня на дыбы.
Обиженное ржание полоснуло по ушам. Запомнились широко раскрытые глаза брата, где-то в далеке, внизу. Распахнулась за спиной пустота, и синее облако магии охватило в ласковый кокон, осторожно опустив на землю, не дав разбиться.
Арман лежал и не двигался, пытаясь успокоить бешенно скачущее сердце. И радовался, всей душой радовался охватившему его сонному покою.
Молодой жеребец, конечно, убежал прочь. Окруженную тонкими арками, поросшую мягкой травой площадку заливал солнечный свет. Журчал фонтан, переливалась на солнце обнаженная металлическая русалка, смеялась и лила воду из лежавшего у ее хвоста кувшина. Над головой покачивались каштаны, трава под спиной казалась мягкой и нежной.
Арман медленно повернул голову. Брат стоял в двух шагах от него, целый и невредимый… спасибо богам. Спасибо богам, что разгоряченный конь не снес Эрра. Спасибо богам, что Арман не переломал кости, когда падал со взмыленной спины жеребца. Спасибо силе брата. И как плохо, что Эрр, глупец, не убрался с дороги!
— Эрр…
Брат обернулся, и Арман ошеломленно поднялся с травы. Почему? Почему Эрр плачет, горько, навзрыд, как не плакал даже после ночных кошмаров? Почему смотрит на Армана разочарованно, почему сжимает кулаки, топает ногами и кричит:
— Обещал! Ты обещал, что поможешь! Обещал, что ему не будет больно. Почему? Ар, почему обманул?
Ошеломленно глядя в спину убегающему брату, Арман мучительно вспоминал. Сегодня утром к ним заглянул приятель Армана, Оуэн, как всегда, с одним из своих слуг — худощавым бледным мальчишкой. Мальчишка был вял и недостаточно расторопен, впрочем, Оуэну это даже нравилось — приятель то и дело отвешивал безответному слуге подзатыльники, пинал его голые до колен, покрытые синяками, ноги и приговаривал:
— Собаку надо дрессировать!
Арман с гостем согласен не был, но вмешиваться не видел смысла. Этот мальчик — собственность Оуэна. Не повезло слуге с хозяином, бывает, значит, на то воля богов, ничего не поделаешь… Оуэн забавный приятель, его отношения со слугами Армана не касаются.
Эрр так, к сожалению, не думал. Задумчивый и как всегда тихий, он появился в чайной зале как раз в тот миг, когда слуга Оуэна вошел в комнату с заставленными чашками подносом. Арман нахмурился. Это были любимые чашки матери, а слуга…
Наверное, все закончилось бы хорошо, если бы не вмешался Оуэн.
— Дай сюда! — вскричал он, потянув на себя молодого слугу.
Безответный мальчика покачнулся, поднос вылетел из его рук, раздался громкий звон разбитого фарфора, и Арман мысленно проклял все на свете. Мачеха точно не обрадуется. Кричать не будет, она никогда не кричит, но посмотрит так, что богам тошно станет, да и пару «ласковых» слов скажет, от которых душа седмицу свербеть будет.
— Идиот! — закричал Оуэн и вмазал мальчишке так сильно, что тот полетел на пол, закрывая лицо ладонями. Слуга мелко дрожал, кровь текла через его пальцы и, густыми каплями капая на пол, пачкала дорогой нежно-розовый ковер. Теперь мачеха Армана точно прибьет.
— Ты! — Оуэн бросился к слуге и занес руку.
— Не тут! — одернул гостя Арман, оглянувшись на Эрра. — Мой брат — высший маг. Для него чужая боль — его боль.
Оуэн остановился, с интересом посмотрел на брата — высшие маги не столь частое зрелище в Кассии. Теперь наверняка распустит по школе не очень красивые слухи, но Арману было все равно. Для него был важен только Эрр.
Брат смертельно побледнел, губы его задрожали. Поняв, что Эрр сейчас заплачет, Арман бросился к нему, опустился перед ним на колени и начал говорить первое, что пришло в голову:
— Ничего страшного…
— Его не будут бить? — спросил Эрр.
Арман знал, что будут, но все же ответил:
— Нет, конечно, нет, — обнимая брата за плечи и прижимая к себе.
Ну да, соврал. Да, думал, что Эрр не узнает об обмане. Да, давно и думать обо всем забыл, увлеченный скачкой. Но… плакать-то из-за этого зачем?
Поняв, что день безнадежно испорчен, Арман зло бросил хлыст подбежавшему слуге, приказал поймать и расседлать лошадь и бросился на поиски Эрра. Надо поговорить с братом, надо объяснить. Надо заставить его выбросить эту дурь из головы… вставать между хозяином и слугой — это дурь. Даже если хозяин такой, как Оуэн.
Брат нашелся в своей комнате. Маленькую, уютную, по мнению Армана излишне уютную, спальню заливал солнечный свет. Сквозь открытые окна доносился запах сирени, легкий ветерок ласкал золотистые занавески, солнечный свет гулял по светло-желтым стенам, отражался от небольшого письменного стола, золотил белоснежный балдахин.
Опустив голову, Эрр сидел на краешке кровати, плечи его тряслись от рыданий, руки вцепились в шелковые простыни, беспощадно сминая дорогую нежную ткань.
— Простите, — сказал стоявший у окна виссавиец. — Он подключился к мальчику, потому вновь почувствовал его боль. Мы не заметили, не подумали, простите.
Арман не слушал. Он подошел к брату, опустился перед ним на корточки и умоляюще сказал:
— Перестань.
Братишка поднял голову и, увидев его взгляд, Арман встал и вышел. Глупо, трусливо, но как выдержать-то?
Целую седмицу Эрр не разговаривал с братом. Арман не мог спать, не мог есть, не мог сосредоточиться на уроках. Он видел лишь полный ненависти и презрения взгляд, который раньше был так же полон лучившейся, всепонимающей и всепрощающей любви. Страшно…
А когда ночью бушевала на улице гроза, в спальне Армана появился виссавиец:
— Ваш брат…
— Почему вы сами не…
— Вы не знали? — удивился виссавиец. — Потому что мы не можем к нему подойти. Его сила пускает только вас.
Арман вскочил на ноги и бросился в соседнюю спальню, чуть было не снеся маленькую дверь с петель. Окна были раскрыты, дождь стегал занавески. Гуляли по стенам тени, отблески молний отражались от мраморных глаз сидевших у дверей статуй. Эрр метался на кровати, сминая в ногах одеяло и простыни, охваченный очередным кошмаром. Позднее долго плакал, успокаиваясь, гораздо дольше, чем обычно. А Арман прижимал его как можно крепче и шептал, что больше никогда… ни за что… его не обманет. И помогать будет всем! Пусть только братишка на него больше так не смотрит!
— Ему было больно, — прошептал Эрр. — Больно…
Эрр заснул. Скользнувший в спальню виссавиец закрыл окна, отрезав их от все еще бушующей грозы, подкинул в камин побольше дров и помог Арману уложить Эрра на кровати поудобнее.
— Почему? — спросил Арман.
— Не понимаете? — казалось, удивился виссавиец. — Он целитель. Для него почувствовать чужую беду и пройти мимо, если мог помочь, это самое страшное преступление. Надеюсь, пройдет, если не пройдет, я прошу целителей душ об этом позаботиться, иначе ему будет сложно выжить в Кассии.
Арман вздрогнул.
— А пока, прошу вас, будьте осторожнее. В следующий раз он может не простить даже вам. А он вас настолько любит… что обида на вас разобьет ему сердце.
На следующий день Арман приказал отдать сколько угодно золота, но выкупить у Оуэна его мальчишку. И дал себе слово, что более ни один «приятель» не заглянет в их городской дом. Ибо с него хватит.