Перфекционизм как болезнь

Уже давно рассвело, горы и лес скрыли замок, когда внимание Родрика привлекли конское ржание, плач и чья-то ругань. Сойдя с дороги, он подполз к краю обрыва и, схоронившись в густых зарослях боярышника, принялся внимательно разглядывать открывшуюся его глазам картину.

Внизу, окружённый со всех сторон орешником и дубом, в небольшой долине стоял дом, вернее, самая обычная бедняцкая хижина: с низкими глинобитными стенами, крытой соломой и тростником двускатной крышей, и дырой в ней, откуда вился тоненький дымок от топившегося по-чёрному очага. Хижину окружал кособокий плетень; во дворе жалко блеяла тощая овца; ещё более тощая псина с торчащими рёбрами заливалась хриплым лаем, скача вокруг непрошеных гостей.

Перед распахнутой дверью стоял возок; запряжённая в него кобыла взбрыкивала и возмущённо ржала: один мужчина, тщедушный, в залатанной рубахе и таких же штанах, тянул её за повод, другой пытался его оттолкнуть. У телеги на коленях выла женщина, заламывая руки перед высоким и худым человеком в чёрном, который держал свёрток. Родрик   прислушался: сквозь всю эту какофонию почти отчётливо доносился детский плач, слабый и прерывистый, какой обычно бывает у новорождённых.

Родрик показалась знакомой эта плешивая лысина с редкими клочками волос, а когда человек, досадливо отмахнувшись от женщины, повернулся, сомнений не осталось. Хевин. «Хевин-богомол». У Родрика даже сердце ёкнуло: не иначе, монахи собирают дань для своих дьявольских опытов.

Уже давно рассвело, лес и скалы скрыли замок, когда внимание Родрика привлекли конское ржание, плач и чья-то ругань. Сойдя с дороги, он подполз к краю обрыва и, схоронившись в густых зарослях боярышника, принялся внимательно разглядывать открывшуюся глазам картину.

Горы справа, горы слева. Зелёные и крутые: ежели не знать, что где-то здесь есть тропка, так и вовек не догадаешься. Внизу, почти на берегу сверкавшего на солнце ручья, окружённый со всех сторон орешником и дубом, в небольшой долине стоял дом, вернее, самая обычная бедняцкая хижина: с низкими глинобитными стенами без окон, крытой соломой и тростником двускатной крышей, и дырой в ней, откуда вился тоненький дымок от топившегося по-чёрному очага. Хижину окружал кособокий плетень; во дворе, забыв про растущую на грядках капусту, жалко блеяла тощая коза; ещё более тощая псина с торчащими рёбрами заливалась хриплым лаем, скача вокруг непрошеных гостей.

Перед распахнутой дверью стоял возок; запряжённая в него кобыла взбрыкивала и возмущённо ржала: один мужчина, тщедушный, в залатанной рубахе и таких же штанах, тянул её за повод, другой пытался его оттолкнуть. У телеги на коленях выла женщина, заламывая руки перед высоким и худым человеком в чёрном, который держал свёрток. Родрик прислушался: сквозь всю эту какофонию почти отчётливо доносился детский плач, слабый и прерывистый, какой обычно бывает у новорождённых.

Родрик показалась неуловимо знакомой эта плешивая лысина с редкими клочками волос, а когда человек, досадливо отмахнувшись от женщины, повернулся, сомнений не осталось. Хевин. «Хевин-богомол». У Родрика даже сердце ёкнуло: не иначе, монахи собирают дань для своих дьявольских опытов. И, небось, опять толкуют беднягам-вилланам об особой защите от дьявольских сил. Перед его глазами вновь встала картина, как то чудище насаживает ребёнка-не ребёнка на свои когти-ножи и… в груди у него образовался комок. Бедняга Эйри. Какими ж скотами надо быть, чтоб отобрать дитя у матери? «Разумеется, матолух мне в глотку… ради спасения мира». И бедняга Овайн тоже сдох ради спасения мира, как иначе. Или не сдох, но то, что с ним сделали, ничем не лучше. Прав там его святейшество Кор или нет, но эти монахи – точно мертвецы, не снаружи, так внутри.

Женщина, продолжая завывать, вцепилась Хевину в ногу. Тот свободной рукой схватил её за волосы, дёрнул, отшвырнул в сторону. «Видать, не особо убедительно вещал-то», — с глухой яростью подумал Родрик.