О серьёзном.

Очередное изобретение велосипеда как отражение потребности в велосипедах

Последнее время на СИ бушуют бои противников пиратов с их сторонниками.

Пираты — фиг бы с ними. Тут все ясно.

Опаснее другое: невозможность достойного заработка литературным трудом постепенно приводит к снижению числа хороших новинок. Насколько в этом виноваты пираты, насколько — изменение технологий передачи и хранения информации, насколько — ошибки издательств, насколько — общемировой кризис и снижение покупательной способности россиян, насколько — что-то еще, неизвестно.

Виновато все вместе.

Но жизнь подтверждает этот тезис. Из художественной литературы уходят те, кто «на старте» заявлял о себе как более чем перспективные авторы. Уходят в «смежные» области, туда, где умение хорошо писать — лишь один из инструментов.

Где «короли» «СамИздата» 8-10-летней давности? Где победители конкурсов начала и середины двухтысячных? Самостоятельными книгами «засветились» единицы. А ведь уровень финалов «БД» или «ХиЖ» был на   порядки выше того, что можно купить сегодня в магазинах.

Например, когда я пришла на СИ, одним из первых рецензентов, от которого я услышала и критику, и ободрение, был Юрий Максимов. Тончайший стилист, великолепный знаток истории, умеющий заставить читателя «ощутить кожей» описываемую реальность. Он был судьей на нескольких конкурсах, в которых я участвовала. Некоторые его рекомендации по-настоящему понимаю лишь сейчас.

Потом он исчез. Перестал появляться на СИ. Я какое-то время отслеживала фамилию по новинкам. Он издал несколько рассказов в сборниках, вроде, лет пять назад выходил его роман «Зиккурат». Получил премию «Бесобой». Все. А недавно узнала, что сегодня Юрий Максимов — один из известнейших российских богословов. Думаю, именно литературный дар помог ему стать значимым в Церкви. Но известного писателя Юрия Максимова уже не будет — никогда.

И таких примеров — множество. Уходят в журналистику и сценаристику, в рерайт, в сео, в книггерство, в политику, в рекламу… то есть туда, где умение работать со словом — обязательное, но не единственное качество, требующееся от человека. Литературный дар — инструмент, а главное — поставленная задача.

Просто увязают в быту, время от времени вспоминая о том, что когда-то что-то писали, но сил на то, чтобы одновременно кормить семью и занимать творчеством, уже нет. Молодость прошла, детские забавы — побоку, семья важнее. «Написание шедевра» год за годом откладывается «на потом».

В общем, статистика говорит о том, что для российской литературы те, кто начинал в середине нулевых и позже, — потерянное поколение. Потенциальные звезды не успели разгореться, не успели осознать себя как авторов и — погасли. Имен, которые могли бы стать брендами, с середины нулевых не появилось. Хорошие авторы есть, но имен, известных так же, как те, кто успел заявить о себе раньше, в конце 80-х — начале 90-х, вроде Лукьяненко, Перумова, Никитина, Дивова, Бушкова, имен, известными всей стране, а не только небольшой группе ценителей — нет. И в ближайшее время не предвидится.

То есть практика доказывает, что количество талантов в конкретной сфере человеческой деятельности прямо пропорционально престижности и уровню оплаты труда в этой сфере.

Правда, в литературе есть некоторые особенности, которые влияют на работу этой формулы, что дает возможность выдвинуть одно забавное возражение. Дескать, настоящий художник «не может не творить», он будет это делать вопреки всему, так как его собственная природа такова. В доказательство приводится обычно список талантливых писателей, не просто живших в нищете, но создавших прекрасные произведения в тюрьмах, в ссылках, писавших вопреки всему, писавших, зная, что их тексты — это обвинение против них, улика, способная увеличить срок…

Но вот в чем проблема. Формулировка «не может не писать» характеризует не талант, а графомана — в медицинском смысле слова. Не мочь что-то не делать, то есть не иметь возможности управлять собой, своими действиями, — это патология. Клептоман не знает, зачем ему сворованная вещь. Графоман не знает, зачем он пишет.

Самовыражение, реализация творческого потенциала как цель работы писателя — не объяснение. И вот почему.«Узкоспециализированный» талант — чрезвычайно редкое явление. Талант, как правило, многогранен. Вот простой пример: неужели в Древней Руси, при Владимире Ясно Солнышко, не рождались талантливые скрипачи? Ведь в летописях не упоминается ни один?

Рождались. Талантливые — в потенциале. Но скрипок тогда на Руси не было, и они становились талантливыми гуслярами. Скрипка — не единственный музыкальный инструмент, существующий в природе.

Талантливый человек талантлив во многом, и ему не составляет проблемы найти ту сферу деятельности, работа в которой даст ему возможность самореализоваться и при этом адекватно оплачивается. Творчество художественной литературой не ограничивается. Так зачем писать «за бесплатно» (или за копейки, которые платят в издательствах) художественные произведения, если можно получать неплохие деньги, занимаясь, скажем, политической аналитикой? Умение ярко, образно и доходчиво изложить выводы по итогам анализа ситуации — тоже требует литературного дара.

Возражения обычно такие: автор ничего не понимает и не хочет понимать в политике, ему скучны эти материи, он хочет заниматься литературой и ничем, кроме литературы.

Ерунда. За «не хочу» выдается «не могу». У автора просто масла в голове на анализ не хватает на политический анализ. Впрочем, политика взята лишь для примера, сфер, в которых требуется литературный дар — множество. В конце концов, слово, язык — основа межчеловеческой коммуникации, умение работать со словом нужно почти везде. Талантливо выступающий адвокат, талантливый телесценарист, талантливый составитель учебников, талантливый сотрудник туристического бизнеса — экскурсовод и составитель презентационных каталогов… черт возьми, все эти люди тем успешнее, чем больше их литературный дар, а в этих сферах особого кризиса нет! Деньги платят — и регулярно.

Значит, в литературе остаются не самые талантливые, а те, кто на что-то другое не способен.

Но — и тут сторонники пиратов правы — все равно пишут. Им не платят — они пишут. И некоторые даже талантливо! Парадокс?

И вот тут мы подходим к двум интересным вопросам.

Первый — откуда столько несчастных, ненавидящих свою работу?

И второй — о том, почему все же писали те, кто жил в нищете?

Можно ли зарабатывать тем, что тебе самому нравится делать? Для меня ответ абсолютно ясен: не только можно, но и нужно. Мало того: именно умение получать деньги за ту работу, которая тебе самому нравится, которая для тебя самого имеет смысл (или находить денежную работу, доставляющую удовольствие) — обязательное условие комфортного существования человека.

Если работа — тяжелая необходимость, если она воспринимается как поденщина, ежедневная каторга, если ради денег приходится себя «ломать», делая то, что, как говорится, «поперек души», если не видишь смысла в том, за что тебе платят, кроме получения этих самых дензнаков на личные расходы, — ты никогда не будешь счастлив. Кроме того, ты никогда не станешь по-настоящему успешным, так как делать нелюбимую работу будешь плохо. Внутренний разлад, ощущение бессмысленности существования приведут к попыткам «заглушить» сосущую пустоту внутри внешними раздражителями. Удовольствия, секс, алкоголь…

Конкретный пример: в России повальное пьянство стало проблемой на рубеже 70-х и 80-х годов. У этого явления много причин. Но одна из главных: потеря смысла. До этого большая часть населения худо-бедно верила в то, что строит «светлое будущее», что еще чуть-чуть потерпеть — и вот он, коммунизм, рай на Земле, мечта утопистов всех эпох. Но минул «олимпийски» 1980-й год, который намечался как год построения коммунизма — а обещанное счастье не появилось. Коммунизм не предвиделся и в ближайшем будущем.

Благосостояние было. Не было ни голода, ни безработицы, все были сыты, одеты, обуты, все, кроме полностью опустившихся бомжей, имели жилье. Да и тем достаточно было ткнуться в ближайший отдел милиции, чтобы получить сначала срок за бродяжничество (небольшой, в общей зоне, где есть крыша над головой, дают еду и одежду), потом — полный комплект документов и направление на работу в дворники или кочегары, причем с предоставлением ведомственного жилья. Мало того, бомжей массово отлавливали и отправляли в зоны и ЛТП в попытках вернуть их в общество.

Однако те граждане, которые еще не дошли до состояния «бомж» пили все больше и больше — так, что аж в ЦК КПСС схватились за голову и вырубили все виноградники.

Пили потому, что исчезло главное — смысл. В коммунизм уже не верили, сытости не радовались. Сытость радует только первое поколение, выбравшееся из перманентных голодовок.

Когда угроза голода отпадает, нужны новые цели. Причем цели, отвечающие более высоким потребностям, чем физиологический комфорт. Если потребности остаются на этом, низшем, уровне, они не могут быть удовлетворены никогда.

Понятие физиологической сытости подменяется понятием приемлемого уровня комфорта. А это — величина изменчивая, зависящая не столько от желаний самого человека, сколько от навязываемого ему рекламой.

Если сегодняшнего обывателя переселить в условия, считавшиеся в конце 70-х вполне зажиточным домом, то он через сутки взвоет и запросится обратно.

Что соответствовало понятию «зажиточность»? Квартира-машина-дача". Квартира — панельная «хрущеба», в которой — мебельная стенка с чешским хрусталем, туркменский ковер во всю стену, холодильник «Саратов» и стиральная машинка «Сибирь». Импортная одежда и обувь — по блату, производства фабрики «Большевичка» — за копейки. Лучшая косметика называется «Полена Урода», чуть похуже — «Красна Рожа». Машина «Жигули-копейка», магнитофон «Маяк-212» или какая-нибудь «Элегия». По телевизору — четыре программы, включая местную, Чехов и Дюма — «на макулатуру». Фотоаппараты — пленочные. Интернета нет, сотовой связи нет, не говоря уже об айфонах и айпадах, нет навигаторов и видеорегистраторов, даже компьютеров — и тех нет, причем в быту — от слова вообще, хочешь творить — покупай пишущую машинку «Москва» или корябай ручкой.

Точно так же через 30-40 лет сегодняшние уютные квартирки обывателю будущего будут казаться невыносимым убожеством…

В общем, если потребности остаются на обывательском уровне, то удовлетворить их невозможно. Обыватель ненасытен именно потому, что его стремление к комфорту — одна из форм насыщения внутренней пустоты, которая бесконечна. Комфорт любого уровня не дает радости надолго. Минута-две в момент покупки, в момент осознания, что владеешь желанной вещью… а дальше — опять пустота.

Шопоголизм — болезнь порой страшнее алкоголизма…

И тут выходов лишь два: или пластаться до посинения ради покупки очередной «новинки продаж», или пить — тоже до посинения. Есть другие варианты — вроде как «перетрахать все, что движется, составив коллекцию самых разных», но это — именно варианты, более или менее одобряемые общественной моралью, чтобы заглушить ту самую внутреннюю пустоту.

Альтернатива всем этим трепыханиям — работа, которая дает смысл. Причем смысл — высший. Пока в СССР строили коммунизм, этот смысл был в любой работе. Каменщик, плотник, машинист, доярка — все они где-то на краю сознания понимали, что их работа — на общее благо. Да, деньги радовали, но не менее важным было то, что каждый ощущал, что приносит пользу людям. Как только это ощущение исчезло — начались проблемы.

А вот при капитализме такого смысла нет и не может быть.

Для чего рабочий работает рабочий? Для того, чтобы хозяин получил прибыль. Все. Других целей нет. Значит, естественное состояние рабочего — работать плохо, требуя за свою работу как можно больше. В идеале — ничего не делать вообще, получая при этом доход, достаточный для существования. Или делать вид, что работаешь, занимаясь при этом чем-то абсолютно бессмысленным, но при этом убеждая окружающих, что в этом есть какое-то высшее назначение.

Неправда? Или относится это только к быдло-работягами с заводских окраин, а к «чистой публике», к образованному обывателю не относится?

Но посмотрите, сколько народу висит в сети в рабочее время. Что, это все — домохозяйки или фрилансеры, у которых временно нет заказов? Нет, это — население офисов, которое продает хозяину свое рабочее время. Естественно, сумма, предложенная им, их не удовлетворяет. Но больше не предлагают — и не предложат. Поэтому офисный планктон поступает хитрее — на хозяина работает не восемь, а шесть или пять часов, или вообще жалкую пару минут, а остальное время тратит на личные потребности… «Как платят — так и работаем».

Или вот — эмоциональный выплеск читателя: «Как ухитряются существовать, не проваливаясь от стыда, халтурщики и популисты от писательства? Не понимаю. Видно, не те книги я в детстве читал и научился от них неправильным взглядам на Жизнь, Вселенную и Всё остальное». Странный человек этот читатель. А вот так. Как платят — так и пишут.

Конечно, есть всякая мораль-нравственность, есть веками отточенная система манипуляции массовым сознанием, заставляющие рабочего забывать, что единственная цель его труда — обогащение хозяина. Этакие суррогаты смысла вроде «профессиональной гордости», «недопустимости халтуры», «корпоративной лояльности» и так далее. Дескать, да, хозяин за мой счет наживается, но я работаю для того, чтобы быть гордиться собой и своими успехами, для будущего, для того, чтобы прославиться.

Но чем более развит человек, чем более самостоятельно его мышление, тем с большей вероятностью он воспринимает необходимость трудиться как насилие над его личностью, как каторгу, как нечто вынужденное, не нужное ему самому.

Для развитого человека в капиталистическом обществе есть только одна надежда вырваться из этого круга поденщины — надежда самому стать хозяином, выбиться в господа. Некая такая «морковка перед осликом», которая заставляет шевелить лапками даже тех, кто понимает, как устроен мир…

Эта же «морковка» делает социальную успешность сверхцелью, ради которой можно пойти на все, что угодно, а положение «господина» — единственным идеалом, к которому нужно стремиться.

Правда, в развитом буржуазном обществе есть еще одна социальная ниша, и чем богаче общество, тем она более емкая: господская прислуга.

На прислуге господин не зарабатывает, он на нее тратит, а взамен требует, чтобы «ему сделали красиво». Доставили удовольствие именно в тех формах, как ему хочется.

Именно в эту нишу попадает большая часть современной художественной литературы. Особенность развитых стран сегодня состоит в том, что в них каждый работяга, даже не имеющий никакой собственности, одновременно, через систему международной торговли, налоги и, как следствие, бюджетное перераспределение средств, — господин по отношению к обитателям «стран третьего мира». В каждом долларе, потраченном американцем, не меньше шестидесяти центов, заработанных не этим американцем, а каким-нибудь индусом, китайцем, русским. Углубляться в экономические выкладки не буду, кто захочет — может сам поинтересоваться этим вопросом.

То есть получается интересная ситуация.

Из-за того, что процесс производства книги коллективный, писатель одновременно — и рабочий в издательской системе, то есть источник прибыли ее хозяев, и «почесыватель пяток» по отношению к другим господам и хозяйчикам.

Впрочем, так оно — не только в писательстве. Львиная доля «чистого», «интеллектуального» производства сегодня обслуживает совершенно надуманные потребности, выпускает продукцию, которая, по сути, является тем же «почесыванием пяток» потребителю.

В нашей сегодняшней ситуации «работяги» — это коммерческие авторы массовых жанров. Правда, существуют и прямые, не связанные с издательствами, «почесыватели пяток» — это книггеры и всевозможные литературные функционеры, паразитирующие на спонсорах. В 19 веке и раньше было наоборот, масса европейского народонаселения значила меньше, так как имела меньше денег на книги, зато какой-нибудь озабоченный своим имиджем властитель мог за пришедшуюся ему по вкусу оду подарить поэту поместье с рабами… Собственно говоря, все более или менее успешные писатели до 19 века были не больше, чем «почесывателями пяток», а уровень их раболепия зависел только от просвещенности и либерализма господ.

В общем, картина унылая.

Вроде бы получается, что литературное творчество в этих условиях теряет всякий смысл.

Вроде бы вне системы остаются только патологические графоманы.

Но, как это ни удивительно, буржуазная система существует уже добрых пару столетий, в течение которых было создано немало шедевров.

Один выход из ситуации был найден в первой трети 19 века.

Почти 200 лет назад была сформулирована концепция «искусство для искусства».

Вот ссылка на философскую энциклопедию:

dic.academic.ru/dic.nsf/enc_philosophy/6220/%D0%98%D0%A1%D0%9A%D0%A3%D0%A1%D0%A1%D0%A2%D0%92%D0%9E

«Эстетич. концепция, отрицающая связь художеств. творчества с обществ. жизнью, с трудовой и обществ.-историч. практикой людей, противопоставляющая иск-во действительности как некую абсолютную, замкнутую в себе ценность, как самоцель».

А вот хорошая работа об одном из основоположников движения французских поэтов — «Теофиль Готье и „искусство для искусства“.

ec-dejavu.net/a/Art_for_art.html

Она заканчивается так: „Уже в 1860-е годы, когда романтизм во Франции окончательно отошел в прошлое, оно (течение “искусства для искусства) перестало существовать как сколько-нибудь единое течение. Для наследников Готье — парнасцев, символистов — вместе с проблематикой романтической личности потерял актуальность и сам лозунг „искусства для искусства“.

Принцип „искусство для искусства“ во Франции формировался в период Второй Реставрации и существовал в момент последующих буржуазных реформ, когда социальная обстановка внушала единственную мысль: „Все было бессмысленно — и революции, и походы Наполеона… ничто не меняется, все становится лишь хуже и пошлее“. Однако, как только появились другие, реальные, смыслы, лозунг „искусства для искусства“ был забыт.

В России тоже были поклонники этой идеи — особенно в начале 20-го века.

И вот снова история сделала круг, и сегодняшний россиянин (не буду называть имени, он и так считает меня своим личным троллем) пишет о том, в чем он видит цель литературы, о том, ради чего он работает над книгами:

»Ради единственного, стоящего усилий, нервов, одиноких слёз, валерьянки литрами, депрессий, изматывающего труда. Ради самой книги.

Если подумать, это очень логично.

Кто у нас — лучший родитель? Тот, кто рожает «для себя»? Тот, кто «приносит на алтарь человечества»? Или тот, кто любит ребёнка ради самого ребёнка?

Ведь именно в последнем случае воспитывается настоящий человек. И рождается настоящая книга. Живая.

Когда она сама собой возникает внутри. Когда она формируется, ещё не облечённая в слова. Когда думаешь исключительно о ней — не о собственном удовольствии и не о будущей славе. Когда вообще ничто, кроме качества текста, не имеет значения. Когда отказываешься от амбиций, от притязаний на славу, на деньги, на признание, на понимание даже — ради книги. Когда понимаешь, что — вот этот сюжетный ход, предположим, изрядная часть читателей не одобрит, а этот герой — сплошной общественный вызов — но изменить ничего нельзя, потому что выйдет вивисекция".

Красиво написано. С чувством, даже со слезой…

Теофиль Готье весьма созвучен сегодняшним настроениям российской «образованной публики».

Первая волна интересна к этому имени в России была в начале прошлого века. Его стихи переводили Бенедиктов, Брюсов, Гумилев. Николай Гумилев перевел и издал в 1914 году (ага, год начала первой мировой) самый известный сборник стихов Готье «Эмали и камеи».

Вторая волна поднимается сейчас. Так, в 2012 году в издательстве «Ладомир» вышел роман Готье «Роман о мумии». Можно найти в сети и его «Капитана Фракасса», «Путешествие в Россию». Кстати, не грех почитать, чтобы понять, например, «откуда растут ноги» у фэнтези на «египетские» темы. Не и язык, даже в переводах, много стоит:

«Издалека увидев замок, поднимавший в небо над зарослями дрока и вереска свои островерхие кровли, путник счел бы его вполне пристойным жилищем для дворянина средней руки, но, приблизясь, изменил бы мнение. Мох и сорные травы завладели аллеей, ведущей от большой дороги к дому, оставив лишь узкую серую полоску, подобную потускневшему галуну на потертом плаще. Две колеи, наполненные дождевой водой и населенные лягушками, свидетельствовали о том, что некогда здесь проезжали экипажи. Однако невозмутимость лягушачьего племени показывала, что оно издавна, не зная помех, обосновалось тут. На тропинке, проложенной среди густой травы и размытой недавними ливнями, не виднелось следа человеческих ног, и ничья рука, очевидно, давно уже не раздвигала веток частого кустарника, унизанных блестящими капельками.

Почерневшие, изъеденные широкими желтыми подтеками черепицы расползлись в разные стороны, а стропила местами совсем прогнили; заржавленные флюгера перестали вращаться все показывали разное направление ветра; слуховые окошки были закрыты покоробленными и растрескавшимися ставнями, амбразуры башен засорены щебнем; из двенадцати фасадных окон восемь были заколочены досками, а вспученные стекла остальных дребезжали в своих свинцовых переплетах при малейшем натиске ветра. В промежутках между окнами штукатурка облупилась и сыпалась, как чешуйки с пораженной болезнью кожи, обнажив разошедшиеся кирпичи, которые крошились под вредоносным воздействием луны; входная дверь была обрамлена каменным наличником с правильными выпуклостями — следами былого орнамента, выветрившегося от времени и непогоды, а венчал ее полустертый герб, который не под силу было бы разобрать опытнейшему знатоку геральдики; завитки над шлемом изгибались самым причудливым образом, то и дело обрываясь. Дверные створки еще сохранили поверху красноватый колер, словно краснели за свой неприглядный вид; гвозди с остроконечными шляпками, набитые в строгой симметрии, нарушенной временем, скрепляли их разошедшиеся доски. Открывалась лишь одна створка, что было вполне достаточно для приема явно немногочисленных посетителей, а у дверного косяка догнивало полуразломанное колесо — жалкий остаток кареты, окончившей свой век в прошлое царствование. Верхушки труб и углы карнизов были облеплены ласточкиными гнездами, и если бы над одной из этих труб не завивалась штопором тонкая струйка дыма, точь-в-точь как над домиками, какие школьники рисуют на полях своих тетрадей, всякий счел бы жилище необитаемым; и, верно, очень скудную трапезу изготовляли на этом очаге, — из солдатской трубки дым валил бы куда гуще. Этот дымок был единственным признаком жизни в замке, как одно лишь легкое облачко пара из уст умирающего свидетельствует о том, что он еще жив».

Или вот:

«На узкой линии между бледной голубизной небес и перламутрово-серой водой встал силуэт города или большого поселка. Вероятно, это был Травемюнде. Затем берега еще более расширились, стали едва видными и вовсе исчезли. Перед нами вода все явственнее окрашивалась в зеленый цвет. Совсем слабое вначале волнение мало-помалу увеличивалось и превратилось в настоящие волны. Несколько барашков затрясли пенистой шерстью на гребнях волн. Горизонт вытянулся желто-голубой линией — то был словно росчерк океана. Мы вышли в открытое море.

Художники-маринисты почему-то стремятся к „прозрачности“, и в отношении преуспевших в этом данное слово употребляется как хвалебный эпитет. Между тем море на вид тяжелое, плотное, в некотором роде даже твердое и как-то по-особенному непроницаемое — человеку внимательному невозможно спутать эту плотную, могучую воду с пресной водой. Конечно, если солнечный луч бьет сквозь волну, появляется некоторая прозрачность, но общий тон воды всегда плотный: мощь ее такова, что небо у горизонта будто обесцвечивается. В основе окраски, в ее интенсивности угадывается необычайная, непреодолимая энергия, огромная масса».

Красиво. Изящно. Отточено… нашим «новодельным» поборникам «искусства для искусства» есть на кого равняться.

Снова изобретается тот же, сданный в утиль полторы сотни лет назад, велосипед.

Писать ради книги. Искусство для искусства.

Общество в тупике. Настроения — как накануне Парижской коммуны или первой мировой. Писателю нужно сделать выбор: выйти на улицу, рискуя всем и принимая мир таким, как он есть, чтобы изменить его, или удалиться от пошлости жизни? А если укрыться от «ветров времени» в уютной норке, то чем жить?

Концепция «искусство для искусства» позволяет создать суррогат смысла, некий «пластырь на душу» скрывающий от внутреннего взгляда бездну пустоты существования для тех, кто не способен выйти за рамки меркантильности обывательского общества.

Сергей Зенкин пишет:

«В домашности находит свое объяснение такая броская черта творчества Готье (особенно раннего), как эпатаж. Эпатаж следует отличать от бунта. Бунтарь ставит себя по ту сторону всех норм, принятых в обществе, а эпатирующий жест основан на том, что один из вариантов нормы демонстративно выдвигается на неподобающе значительное место. Например, домашнее сибаритство, характерное для частного быта состоятельных буржуа, возводится в ранг общественной позиции (точнее — позы). На таком приеме построено скандально известное предисловие Готье к роману „Мадемуазель де Мопен“ (1835; предисловие датировано 1834 годом). Писатель выступает в нем с эстетской апологией „бесполезной“ красоты: „Подлинно прекрасно лишь то, что не может приносить никакой пользы; все полезное — безобразно“, — основываясь на самочувствии „человека домашнего“, обеспеченного и довольного жизнью и „пренебрегающего презренной пользой“ в своем благоустроенном жилище, где о материальных потребностях можно не думать; и в следующей фразе Готье презрительно отмахивается от этих „низких“ потребностей, с замечательной наглядностью показывая, что мысль его развивается именно в домашнем кругу: „В доме самое полезное место — это нужник“.

В этом же предисловии содержатся язвительные нападки на мораль, вызывающие проповеди чувственных наслаждений, но во всем этом мало общего с романтическим бунтарством, которое тоже, как известно, нередко принимало форму протеста против господствующих моральных норм».

То есть концепция «искусства для искусства» — это не бунт, не стремление к изменению мира, а некая поза, желание создать для себя лично комфортную «хоббитскую норку», причем комфортную не столько в физическом, сколько в психологическом понимании.

Мало того. Концепция «искусство для искусства» может существовать только в условиях бессмысленности буржуазного, обывательского общества.

Более динамично развивающий, изменяющийся мир, высокие цели, объединяющие людей, делают их ненужными. Поэт Бессонов (во многом — карикатура на наследников «парнасцев» — «символистов») у Алексея Толстого тоже оказывается лишним в новом мире… И, что примечательно, его палач — такой же обыватель, как сам поэт, только более примитивный, живущий инстинктами, не понимающий даже смысла поисков смысла.

Концепция «искусство для искусства» — концепция безвременья, когда потеряны все ориентиры, и художник не знает, к чему стремиться.

И концепция «искусства для искусства» не способна принести счастья. Весьма показательна в этом отношении судьба самого Теофиля Готье. Он мечтал полностью отдаться поэзии, но из-за бедности был вынужден зарабатывать журналистикой, которую ненавидел. Он мечтал забаррикадироваться в «доме-крепости», в который не проникает пошлость реальной жизни, «в обществе двух-трех ближайших друзей и двух-трех кошек», но объездил всю Европу и Восток, добравшись даже до России. Он, родившийся на границе с Испанией, любил юг, тепло, но почти всю жизнь прожил в промозглом Париже.

Так что же делать?

Опять изобретать велосипеды — что же еще.

Антагонистом Готье и остальных «парнасцев» был Виктор Гюго.

Точнее, стартовая точка была одна и та же — романтизм как отрицание классицизма, а потом пути разошлись.

Предисловие к «Кромвелю», написанное Гюго, считается манифестом романтизма, его можно цитировать построчно, им можно отмахиваться от различных сетевых «ценителей».

И тот же Гюго — одна из ярчайших фигур социального, как его у нас называли, критического, реализма. Писатель, создавший и в романтических, и в реалистических своих произведениях образы такой гуманистической силы, что они продолжают жить, превратившись в символы своего времени и одновременно — вызывая резонанс в нашем.

Квазимодо и Гаврош, Гуинплен и Жан Вальжан…

В общем, о Гюго можно писать очень и очень много. И уже написано не менее великими, чем он. Тем же Андрэ Моруа. А лучше — читать самим, потому что Гюго, не доверяя эту работу исследователям и толкователям, сам дал ответы на многие вопросы.

Например, вот — о «чистоте» языка:

«Тщетно наши литературные Иисусы Навины повелевают языку остановиться; ни языки, ни солнце больше не останавливаются. В тот день, когда они принимают свою окончательную форму, они умирают».

Или — вот, о том, почему не все недюжинные персонажи — «Марти Сью»:

«Банальность — удел поэтов со слабым зрением и коротким дыханием. Оптика сцены требует, чтобы во всякой фигуре была выделена самая яркая, самая индивидуальная, самая характерная ее черта. Даже пошлое и грубое должно быть подчеркнуто. Ничем нельзя пренебрегать. Подлинный поэт, как бог, находится одновременно всюду в своем творении. Гений подобен чеканному прессу, выбивающему портрет короля и на медных монетах, и на золотых экю».

Это все — из предисловия к «Кромвелю».

А еще есть о предназначении поэта: вскрыть путь от правды-истины к правде-справедливости, показать путь человека, истории, самой природы от чудовищного к прекрасному, «от тьмы к свету, от гидры к ангелу», от зверя к человеку.

Гюго — политик. Гюго — фигура не только литературная, но и общественная. Трибун. Враг короля. Беглец-эмигрант. Гуманист. Защитник и певец угнетенных. Тот, кого сегодня назвали бы социалистом, а то и леваком…

Для своего времени Гюго исповедовал более чем прогрессивные политические взгляды. Жил, а не притворялся живущим. Рисковал по-настоящему — во времена Реставрации международных правозащитных организаций не было, так что из тюрьмы, окажись он в ней, его бы вытаскивать не стали…

Как говорится, «почувствуйте разницу»: ежедневная журналистская поденщина Готье и памфлеты Гюго, за которые он рисковал получить не гонорар, а вполне реальную тюремную камеру…

А жанр вроде один и тот же: публицистика…

Дело в том, что литература, в отличие от большей часть других сфер деятельности человека, способна влиять на ноосферу, на общечеловеческое. Да, с трех-четырехтысячными тиражами новинок говорить о возможности стать «властителем дум» смешно. Но существует «эффект бабочки» — каждое воздействие на реальность, даже самое незначительное, изменяет будущее. Тем более, такое достаточно мощное воздействие, какое дает литературное произведение.

Одно из следствий осознания «эффекта бабочки» — понимание ответственности перед миром. Не перед хомячками, пишущими «рецки» и требующими «проду-проду», а перед миром, перед человечеством в целом. Осознать эту ответственность — так же страшно, как стоять на вершине горы. И чем выше уровень таланта — тем больший ужас.

Обывательская ложь — в формулировке «писатель никому ничего не должен».

Должен. Миру.

И второе следствие осознания возможностей литературы — это неизбежный вопрос: а что я, весь из себя такой красивый и талантливый, могу сказать этому миру? Если я меняю мир — то как, в каком направлении я хочу его изменить?

Сердцевина конфликта между концепциями «искусства для искусства» и «социального искусства» — в конфликте между обывательским, меркантильным, индивидуалистическим мировоззрением и мировоззрением активного творца и преобразователя мира.

Сегодня российская «чистая» публика переосмысляет историю 20-го века и больше всего на свете боится революций. Бунтарский дух не в моде. Слово «бунт» употребляется не иначе, как с эпитетами «бессмысленный и беспощадный». Обыватель разной степени зажиточности сегодня — главная фигура в обществе.

Но напряжение уже чувствуется — потому-то и приходится сегодняшним поборникам «чистого» искусства раз за разом доказывать свое право быть вне общества… права, которое у них, конечно, есть, но оно одновременно — право на то, чтобы оказаться на обочине жизни.

Ошибка «старых» марксистов в том, что они так и не поняли, что же делать с обывателем, с этим кротким, пушистым и няшным существом, которое никогда ни в чем не виновато… но которое порождает и фашизм, и нашу «колбасную» революцию 1991 года.

Может, задача сегодняшних писателей — понять это?

Может быть, задача сегодняшнего писателя — подготовить людей, пусть не всех, пусть ту горстку, которая прочтет его книги, к приближающимся изменениям?

Кризис всегда заканчивается новым витком развития общества. Сегодня уже не отдельно взятая страна, а все человечество — в кризисе. Ответов взять негде. Мы, россияне, привыкли ориентироваться на Запад, но сегодня и Запад уперся в стенку. Что-то назревает…

Но, чтобы понять, что это, надо забыть про свои «хоббичьи норки», про «искусство ради искусства». И жить, впитывая в себя ощущения, резонировать с миром, пытаясь понять, что там — впереди…

Ну, а заплатят ли за то, что получится, или окажешься в «списке неблагонадежных»… а какая разница? Гонорар и мироздание — величины не сопоставимые. Это — ответ на второй вопрос.