№ 6 Александра Май

В комнате темно. Лишь дрожащий свет пары красных свечей вырывает из цепких пальцев мрака маленький клочок пространства.

Там — обезьяна. В бездушно-чёрных глазах тускло сверкает пламя, и кажется, что ещё чуть-чуть, и вскочит она, будто живая, и бросится на тех, кто слушает во тьме...

— Сейчас, — детским голоском поёт обезьянка. — Сейчас я расскажу вам историю о жутком-жутком чудище, которое убивало взглядом и воскрешало мертвецов… О чудище, которое охотилось на детей и котят… Которое...

Обезьянка драматично ахает.

—… хрустело лимонными леденцами!

Треск из тьмы! И пламя вздрагивает, а обезьянка хищно улыбается. Только на мгновение.

— Однажды он был человеком. Настоящим, как ты, ты или вот ты, — обезьяна тычет лапой в темноту. — И конечно, почти таким же хорошеньким, как я, только мальчиком. Он всегда разбирал игрушки на части, заглядывал им в уши, глаза и животики, чтобы понять, как же устроены эти маленькие штучки, а? Как же работают эти машинки, а? Почему куколки лупают глазками, а?

Обезьянка недовольно вертит головой.

— Ай-я, к счастью, у мальчика не было обезьянок. А когда мальчик стал старше и разобрал все игрушки, он подумал, почему бы не разобрать людей?

В комнате — холоднее. Резко смеётся обезьянка, и огни качаются.

— Нет, у него не было скальпеля и крови на длинных пальчиках. Он умел говорить с духами, а ещё видеть душонки других людей. И он разбирал человечков мысленно, видел их души, ай-я, а те и не думали, что кто-то знает, что они такое на самом деле. И когда мальчик вырос, он знал, как разбирать машинки снаружи, а людей — внутри. Но как соединить эти знания? И тогда его пытливый разум спросил: а что, если внутренний Человек соберёт себя сам снаружи? Сломалась рука — сделает новую, устало сердце — вставит двигатель? А его благородное сердце спросило: а что, если сказать об этом людям? Тогда они смогут жить долго-долго, дольше обезьян, почти как духи… И стал работать он, и днём, и ночью, и днём, и ночью...

Обезьянка подается вперёд. Тени залегают под глазами.

— Ай-я, да разве духам угодно, чтобы люди дольше них жили? И они убили его. Руками других человечков разорвали на маленькие кусочки, истерзали душу, а тех, кто дорог, развеяли в прах. И люди забыли, что хотел он им сделать добро, э-эй, забыли, — пятнышки на морде обезьянки танцуют из-за дрожи пламени. — Но не зря же он знал, как разбирать человечков, да что в животиках у машинок? И он собрал себя сам. Где не было плоти, туда вставил железо. Сломалась рука — сделал новую; забарахлило сердце — вставил двигатель. Вот только душу залатать не смог, но ведь без неё проще — нет волнений, нет сомнений. И спросил его пытливый разум: раз воскрес ты, воскреснут и те, кто был тебе дорог, умрут те, кто сломал тебя? А благородное сердце промолчало — когда души нет, говорить некому.

Обезьянка вскидывает голову.

— И потерял он свою эту душу! И тогда стал жутким-жутким чудовищем! И шёл к цели по головам и трупам, и вспарывал железными когтями брюшки злодеев, а потом маленьких человечков и пушистых котиков, чтобы похитить их души и воскресить друга! И однажды он придёт за тобой и тобой, и даже вон тобой, и всё, что вы услышите, — это хруст леденца! Ай-я-а!

Обезьянка вскидывает лапы. В воцарившейся тишине — хруст! Леденец?!

Шурхнуло! Топот детских сандалий по каменному полу — и от хлопнувшей двери гаснут свечи. Обезьянки — нет.

— Эй… — пискнули в темноте. — Обезьянка… А это правда?

Тишина. Долгая-долгая, пока не зашуршала обёртка ещё одного леденца.

— Не-а, — отозвалась обезьянка с набитым ртом. — На самом деле, он нашёл человечка, чью душу не смог разобрать на кусочки. И его благородное сердце проснулось. И спросило голосом того человечка: а можно ли убивать одних ради других? И чудовище никому не вспорол брюшко. И котиков он любил. Потому что не может быть так, чтобы душа совсем померла. И не знали ни они двое, ни боги, что нельзя убить человека, если он Человек. Но… Ай-я, правда всегда такая пафосно-скучная, а носили ли бы мне леденцы за заумные скучные истории?..