Глава II. Из дневника Натальи Огневой.

Глава II. Из дневника Натальи Огневой.

Всегда идёт полемика о влиянии и роли родителей и школы в воспитании детей. Не вступают в спор те, кто на себе испытал это невлияние.

Моя мать, бывшая заведующая РОНО, будучи в командировке, погибла в автокатастрофе в 28 лет, когда мне не было и годика. Её две сестры повели дело так, что вначале взяли меня под свою опеку, а потом и вовсе запретили отцу даже видеть меня. И стала я детдомовкой с 4-х до 12-ти лет, хотя в 12 лет моя тётя Александра Ивановна удочерила меня и стала я не Кузьменко, а Лобанова. Учителя часто путали мою фамилию, кто мимоходом, а кто, чтоб кольнуть этого своенравного дитятю. Мне хватило 8 лет детдома, чтоб выработать в себе необыкновенную защиту от всех и всего, а со временем и нападений. Острота моих суждений вместе со знанием предметов выводила из себя учителей словесности.

На мужчин учителей, я смотрела как мышка, с величайшим любопытством, стремясь безуспешно разгадать эту породу людей.

Моя названая мать, Александра Ивановна, работала главным бухгалтером госбанка, и домой являлась только соснуть, а в конце каждого месяца, квартала, тем более года — не более 2-3 часов (искали потерявшуюся копейку).

Старшая сестра, тётя Руфина — инвалид детства (у неё остались на всю жизнь совсем маленькие детские ножки). Но она на руках так передвигалась по дому и по усадьбе, что почти всё управляла по хозяйству: варила вкуснейшие блюда, стирала, убирала, полола грядки, прекрасно шила, вязала, даже брала заказы на шитьё (за что имела 3-ю группу инвалидности, которую подтверждала ежегодно всю жизнь — 77 лет).

А я не выходила из библиотеки, читала и дома, и на уроках в школе. Прочтение классиков литературы, в какой-то степени сгладило мою обозлённость к жизни. Александра Ивановна замуж не выходила, и в нашем доме, как говорится, ноги мужской не бывало, кроме их брата, который приезжал из соседней деревни, привозил ведро мёда, пил чай и уезжал.

—. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -.

Срединно-июльское солнце брызгало сквозь кленовую листву, вливая в меня безмерный заряд утренней свежести, бодрости и отличного настроения. Обычная зарядка с элементами акробатики, холодный душ и вновь солнце…

Не верится, что не надо больше зубрить латынь, бежать на языковую запись — и конец бесконечным зачётам и сессиям.

И только тёплые лучи, пронизывая, обнимая, успокаивают, незаметно вводят в новое русло жизни.

В РОНО встретили подчёркнуто тепло, а то, как же, даже экзамены у выпускников принять некому. В родной школе приветливо-настороженно. Вчерашняя ученица, а теперь коллега, да ещё с таким институтом. Ничего, я их ученицей порой ставила на место, а теперь… сработаемся. И всё-таки опять эта школа, а так было близко исполнение мечты… Стоило четыре года зубрить Гёте, Шиллера… Или это мой рок, а где же оно, моё счастье. Мне скоро 24, а суженый-то где? Или мне как тёте быть вечной кукушкой.

На крыльце появилась Александра Ивановна со словами: «Схожу к Вере Николаевне за молоком, вчера договорились с ней, будем брать теперь через день».

Меня кто-то снял с коврика, приподнял, поставил и сказал — да иди ж ты! Я взяла у неё молочник, оделась в лёгкий ситцевый сарафанчик на лямочках… На вопрос тёти сказала, что и мне по дому надо помогать вам.

Веру Николаевну я конечно знала. Она в банке вместе с Александрой Ивановной работала оператором. Знала, что у неё случилось большое несчастье — погиб муж в аварии, как и моя мама, что остались двое детей девочка и мальчик, что её родители ей хорошо помогают, что у неё есть брат — женатый и живёт в деревне. Когда я приходила к Александре Ивановне в банк, то видела Веру всегда опрятно одетой. Она с любопытством посматривала на меня своими большими красивыми глазами.

Теперь оказалось, что у неё есть ещё и младший брат, мой ровесник и учится в военном училище на Дальнем Востоке.

—. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -.

Он вошёл неожиданно, все двери в солнечное летнее утро всегда открыты настежь. Высокий, спортивный — сквозь лёгкую голубую тенниску просматривалась игра накачанных мышц. Застывшая улыбка делала его лицо смущённо-привлекательным.

Сестра назвала его и меня, кратко представив нас друг другу.

Остальное всё как у молодых людей.

В это первое для нас утро, Михаил проводил меня до дома, договорились о встрече вечером. И эта первая встреча — ничего необычного, но незабываемая на всю жизнь. Он вёл себя подчёркнуто вежливо, говорил смело, открыто, не стремился к сближению, только в конце встречи взял в свою сильную руку мою, поцеловав, больше не отпускал, а при прощании нежно привлёк меня к своей груди и, расцеловав в обе щеки, сказал:

— Жди, Натали, год пролетит, не увидим как.

На крыльце я просидела до рассвета. Три часа встречи… И этому парню я поверила до конца. От него исходила необыкновенная правда, о чём бы он ни говорил. В любой затронутой теме просматривалась романтичность, цельность — вот за таким, как за каменной стеной, о чём и он говорил о военных (с кем можно в разведку).

Конечно, он напишет мне, и я отвечу, и год пролетит как день. Он покажет мне свои любимые горы, мы будем рвать клубнику, малину, облепиху, он подарит мне целое поле цветов. Я уверена, что он всё это выполнит. Он так обо всём красиво и увлечённо говорит, это в его душе, он всем сердцем любит природу, животных и пчёл. Я уверена, что эта его романтическая увлечённость, цельность вселила уверенность в меня, что такой парень никогда не обманет и не подведёт.

И вот оно первое письмо. Я приведу его лишь с некоторыми сокращениями.

Письма.

Здравствуй, Натали. Я очень чётко представляю себе, как ты первый раз входишь в класс в качестве учителя, когда об этом думаю, то твоё волнение передаётся мне за тысячи километров. И в то же время я спокоен за тебя — твоя сильная воля и отличные знания предмета сделают тебя замечательным педагогом. Я поздравляю от всей души тебя с первым днём учителя.

Наши профессии очень родственны. Командир в первую очередь должен быть педагогом, воспитателем, душой своих подчинённых. Конечно, разница очень большая в том, что ваши ученики свободны, как птицы вне класса, а наши солдатики регламентированы уставами и наставлениями укладом всей службы.

После Нового года нам предстоит длительная практика в воинских частях на офицерских должностях, надеюсь, что всё получится.

А сейчас у нас, Натали, осень, осень Приморья. Какой это благодатный край. Красиво на нашем родном Алтае осенью — всё в золоте — зрелые хлебные поля, всё налилось в трепетном ожидании — жаворонком над нивой.

Здесь всё тоже, но всё в задумчивом душевном покое, тишине и благодати — это от близости моря — от повышенной влажности.

Затем он просит сообщить новости района, о делах и здоровье своей сестры, о её детях, моих родных. Конечно же, я регулярно отвечала на его письма, где старалась держать его в курсе событий своего села и, что теперь мы часто видимся с его сестрой, что эти встречи и беседы с Верой Николаевной мне не безразличны.

В последующих своих письмах Михаил исподволь, ненавязчиво приучал меня к мысли, что армейская жизнь имеет ряд особенностей. Среди которых — частая перемена места службы, а соответственно и жительства, это и окраины нашей страны, и заграница, что придётся переживать тревожные дни и ночи, длительные командировки, в конечном итоге быть готовыми лучше, чем в том далёком 41-ом.

Одно из писем он посвятил тому, что за три года службы привык к порядку во всём, что каждый предмет солдата, а потом курсанта должен иметь своё место и быть гладким, чистым и надраенным до блеска. И даже выразил опасение, что можно стать педантом во всём, успокаивает лишь то, что не плохо, если в голове тоже образуется какой ни на есть порядок.

А как он тепло в письмах отзывался о своём училище, что это райский уголок, где очень уютно, всегда чисто и спортивно. Особенно лестно отзывался о командирах, что они заботятся о нашей учёбе, питании, что в их столовой белые скатерти, столовые приборы, и очень вкусно готовят.

Ожидание письма, ожидание встречи, какое это прекрасное время… Жаль, что я не могу красиво выражать это чувство в стихах и прозе. А вот у Михаила получается.

Вот он пишет о посещении курсантами могилы Бонивура — молодые дубки стоят часовыми и кругом вся приморская природа поёт: «По долинам и по взгорьям…».

А как он описал тайгу в районе города Арсеньева. Я же читала книжку «Дерсу Узала», но не придала значения, что амурские тигры и тамошний лес, весь в маках, одного окраса с тиграми и, что пребывание в лесу настораживает — до жути.

А я ему пишу о своём школьном, что с классом ходила в горы, и была одета в спортивный костюм, за что меня пытались вызвать на партийное бюро школы (оказывается учителю не положено быть с учениками в штанах). Я сказала им, что когда примете меня в свою партию, тогда и разбирайте, хоть по косточкам.

За полугодие мой класс, где я классный руководитель, занял первое место в школе и нас поощрили поездкой в Новосибирск с посещением оперного театра.

—. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -.

И вот она долгожданная весна, а вместе с ней, как пишет Михаил, во все фиброчки души стучится хорошее настроение: «Сердцу хочется ласковой песни…» Да, что греха таить — хочется любви, любви настоящей, чистой, родной… Простите, что и я заговорила стихами.

Нет, теперь я готова серьёзно возразить Михаилу на то, что год пролетит для нас незаметно и быстро! Для меня год стал вечностью. Быстро — это когда человек любит, и сам любим, когда с тобой рядом эта любовь, и ты купаешься в счастье, когда тебя окружают твои настоящие друзья по жизни, по работе. У меня этого не было целый год. Я жила письмами и работой. С письмами я мечтала, в работе забывалась.

И, наконец, последнее письмо, письмо о встрече. Вера Николаевна, с которой мы сдружились, мне сообщила, что Михаил, как прибудет домой, так сразу же приедет к нам на лошадке в лёгком ходке и повезёт нас к себе в деревню, а мы там наберём ягод и побываем у мамы на пасеке. Если б ты, Наталья Александровна, только знала как там хорошо!

Мои тёти — Руфина Ивановна и Александра Ивановна знали о моём знакомстве с Михаилом и знали о нашей переписке. Руфина иногда получала письма от почтальона, когда я была на работе и, конечно же, видела адрес, но разговора о письмах и о нём, между нами не было. А когда начался мой летний отпуск, я снова стала ходить к Вере, и с ней мы говорили больше о нём, и мне было очень приятно слушать, каким он был в детстве, как трудно было во время войны. А потом она показала мне его четыре золочёных похвальных грамоты, за каждый год его учёбы. У меня вместе с восхищением к его способностям прошёл внутренний холодок зависти — вспомнилось всё то, от чего до сих пор сжимается сердце и тело, в висках стучит. Вера заметила во мне перемену, дала попить воды и долго вопросительно смотрела на меня своими открытыми глазами. Я не могла отмолчаться: «Если бы я в детдоме получила такую одну грамоту — меня в первую же ночь съели бы, то есть проучили — поставили на место». А когда успокоилась, коротко объяснила, что в их детдоме царил тюремный дух — не высовываться, быть ниже травы, тише воды, иначе тебя ожидают побои, унижения и оскорбления. Там всегда одна группа пацанов верховодила над всеми остальными и всё это заставляло нас всегда быть на стороже и как-то приспосабливаться, ой, как часто детское сердечко трепетало, пыталось сопротивляться, но тщетно… тщетно… Тамошняя жизнь шла своим чередом, делая из всех нас особую касту людей. Затем несколько подумав, она тихонько добавила: «Я очень независима и своенравна, к людям критична, может, даже слишком разборчива и недоверчива — это в меня за восемь лет детдома въелось и осталось, по-видимому, на всю жизнь. Не знаю почему, но Михаилу я полностью доверяю. Вернее, знаю почему — он честен, непосредственен, он не испорчен, он просто хороший человек. А я буду, как говорят в школе, — исправляться…».

Под вечер я сидела с книгой на крытом крыльце, когда Александра Ивановна пришла с работы, бросив мне, что сегодня Веру Николаевну отпустила пораньше с работы, чтобы встретить брата из деревни, говорит, офицером стал.

Я поняла, что наконец-то мы снова встретимся и, что тётя сказала это неспроста, а передала сообщение Веры ко мне. Она не могла не сообщить мне это, хотя я была убеждена, что тёти против любых моих знакомств и встреч с мужчинами — эгоизм высшей степени.

А я держала книгу раскрытой и вместо строк видела сплошное серое месиво букв без мыслей и желания даже пошевельнуться.

Спохватившись, быстро ушла в свою комнату, привела себя в порядок, надела костюмчик, сказала Руфине, что ужинать не буду, села на своё место на крыльце, боясь пропустить ту минуту, когда Михаил окажется у калитки. Я представила, что он своей непосредственностью может ошеломить моих тёть, смело по-свойски войдёт в дом, и при них может обнять меня — это для них станет шоком.

Дверь калитки скрипнула. Он весь сияющий, в позолоте, фуражке смело шёл ко мне. Я забыла все предостережения, видела только его протянутые ко мне руки и шла к нему навстречу. И прямо напротив окна мы обняли друг друга и, замерев, стояли так — сколько не помню. Помню, как он осыпал меня поцелуями — щёки, губы, глаза. Это была вершина моего счастья, стоит ждать и годы за эти минуты. Отстранившись, мы смотрели долго друг на друга, держась за руки. Затем он прижал мою руку к своим губам и тихо, тихо пригласил идти гулять к берегу реки.

Долго стояли у мощного переката реки. Каждый думал о своём. И только уйдя в тишину, он философски заметил, что в нашей жизни будут «перекаты и ровные течения, а мы должны быть стойкими ко всему». А потом рассказал, что чувствовал, совершая первый прыжок с парашютом, проходя практику в десантной дивизии. Я поняла его слова «ступить в бездну» по-своему, что давно решилась идти вместе с ним, идти смело и в зной и холод, в бурю и вечное безмолвие. Михаил сделал предложение мне очень и просто, и нежно: «Натали, давай жить вместе, какой будет наша жизнь, я не знаю, ни кто не знает, но буду делать всё, чтобы мы были счастливы. И мы вновь надолго прижались друг к другу, а мне хотелось продлить эти минуты счастья…

—. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -.

Решили, что завтра же едем к Михаилу в деревню на неделю и чтобы я была одета в спортивный костюмчик, а с собой взяла и платьица, и все женские припампасы, что жить будем по-спартански — на пасеке. Вот оно, все, о чём я мечтала целый год — будет наяву. Теперь, побыв с Михаилом, мне так стало легко, приятно, никаких проблем и даже мыслей. Но вот снова одна в ночи и начала грызть меня эта «старая дева». Разумом понимаю, что я выхожу замуж, что мне 24 года и давно пора, и есть приятный мне мужчина, но не отпускают душевные муки, в которых и себе-то неловко признаться — я не свободна, весь свой установившийся порядок надо подчинить другому, что-то нужно убрать из своих привычек, что-то изменить. Ну-ну понесло… Не остановишь…, а «где мои 18-ть…». Привёз бы он меня домой, представил своим под благословение, и сказала бы я самое заветное слово — «мама». Так нет — я же его не произнесу — ни разу в жизни не произносила и вряд ли это у меня получится, а как к этому отнесётся Михаил? И успокаивающая пилюля — мы будем жить всегда в военных городках отдельно.

Да хватит же размысливать всё и вся, надо жить — жить, как оно есть, жить душой, сердцем. В конце концов, не совсем ещё я «старая дева», да и всё решено между нами.

—. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -.

Деревенский дом Михаила оказался таким же, как и наш, только комнаты чуть больше, да русская печь с другой стороны, как войдёшь, да в переднем углу над столом, аккуратный иконостас (божница) с иконками.

Встреча с мамой Михаила прошла очень просто и уютно. Вера Николаевна представила меня Марии Игнатьевне, как дочь её начальницы и хорошую подругу Михаила и, что Наталья Александровна уже закончила институт и год проработала учительницей и, что они с Михаилом ровесники.

Мария Игнатьевна стеснённо протянула мне руку, по-сибирски растягивая слова, тихонько стала выговаривать: «Да как же это я вас, таких дорогих гостенёчков потчевать-то буду, у нас тут всё не как в городу», — и, обращаясь к дочери, слегка взмахнув руками, высказалась погромче: «Да уж ты доченька тут всё сама как-нибудь — Господи, да проходите, не стесняйтесь, будьте как дома». Вера обняла мать, успокоив её по своему — повела в куть, а меня Михаил проводил в горницу.

В горенке всё уютно просто и к месту. На полу тканые половицы, кровать с никелированными спинками, ковёр — медведи Шишкина, платяной шкаф со старинной резьбой, в переднем углу на специальной подставке много цветов, на передней стенке портреты родителей, ниже в рамке фотографии детей, родственников, на окнах, выкрашенный голубой краской, занавески с вышивкой.

Михаил приоткрыл одну из занавесок, пригласил посмотреть вид из окна на село, что меня вряд ли могло заинтересовать. Он, поняв это, стал усаживать меня в одно из двух плетёных кресел, но видя моё опасение, он, улыбаясь, плюхнулся в одно из них, говоря, что это изделие прочное и вечное, а сделал их в подарок отцу на новоселье его старший брат Афанасий. А потом, когда-то позднее рассказал про его золотые руки, что сельский сход такого умельца отстоял от японской войны 1905 г., а послали другого парня и, что тот пришёл с войны без одной ноги и стал при случае упрекать дядю — они семьёй уехали в город Барнаул. И тогда же он добавил, что его дочь — моя кузина и сейчас живут с мужем там — прямо напротив стадиона «Урожай», мы обязательно к ним заедем, они очень добрые и нам будут рады, мама-то ещё и крёстная. А когда пойдём в село, то посмотришь, как дядя Афанасий вырезал из дерева и обналичил окна школы и фасад маслозавода — это теперь даже, как бы охраняется. Вот и эти кресла с подлокотниками, считай тоже раритеты.

Всё больше и глубже вникая в атмосферу, в которой рос, воспитывался Михаил, мне было и очень приятно, и вместе с тем больно за свою безродную жизнь. Я не испытала гордости за своих родителей, не говоря уж о ласке, а у него отец — герой Первой мировой войны, мать — заслуженная пчеловодка Алтая — за достижения в пчеловодстве её наградили «Большой серебряной медалью ВДНХ СССР» и сталинским подарком — швейной машинкой. А в семье-то он меньшой, это как же к нему относились дома? И полсела родственников. Учился отлично, а теперь и военное училище закончил с отличием, у них называется по первому разряду. В дороге Вера рассказала, а он, видать, не любит бахвалиться.

Во время обеда Мария Игнатьевна за стол не садилась. Она не назойливо угощала всех, приглашая отведать то или иное блюдо, на приглашение Михаила сказала, что после, после попьёт чайку.

После отдыха с дороги, а потом купания в речке, Михаил повёл меня в сад, где стояли пчелиные ульи через огород, огороженный довольно высоким и плотным тыном.

На первый взгляд в их усадьбе всё как обычно во всех сибирских сёлах, но когда приглядишься, то видишь — во всём порядок, всё к месту, ничего брошенного или лишнего.

К пчёлам мне идти было страшновато, но Михаил сказал, что при входе на пчельник, в пустом улье хранятся сетки, дымарь и другие принадлежности для работы с пчёлами. Разве я могла тогда знать, что пчёлы, эти райские божьи твари, так крепко, на многие годы наполнят нашу жизнь с Михаилом, великолепным радостным трудом и счастливой жизнью в эти самые трудные 90-ые годы.

Я узнала их сказочную жизнь, беспримерный труд и настоящую гармонию с человеком, я полюбила их, и могла часами наблюдать их в работе и делать абсолютно всё, чтобы в их каждой семье было чисто, тепло и уютно.

Но это всё потом, а теперь первые шаги, первые минуты на пасеке — где всегда очень жутковато и загадочно.

Около улья у дорожки, ведущей на пасеку, на прочно устроенной скамье, мы присели, вслушиваясь в работу пчёл. Для меня этот пчелиный гуд был испытанием на смелость. Михаил же, не спеша по-деловому помог надеть мне сетку безопасности от укусов пчёл и объяснил, что при встрече с пчелой и её кажущимся сердитым гудением нужно вести себя подчёркнуто спокойно — не делать никаких резких движений. И тут же сам без сетки присел у летка первого от нас улья и совершенно обыденно стал рассказывать, что сейчас конец июля — основной взяток нектара пчёлами миновал, но поздних медоносов ещё полно и пчела полностью вовлечена в работу.

Я впервые в жизни смотрела, как эти труженицы тяжело садятся на прилётную доску и, как бы ощипнувшись, чуть опнувшись идут к летку и в улей, образуя собой позолоченную бороду на прилётной доске. Михаил тут же объяснил, показывая, что из десяти семей три семьи — итальянки золотистые, а остальные, краинки — тёмно-зелёные. По работе они не уступают друг другу, но в зимовке, краинки более устойчивые, но те и другие очень миролюбивые и он положил руку на низ прилётной доски и тут же на неё сели одна, другая пчела, и точно так же с руки ушли к летку. По мне же при этом по всему телу пробежала трусливая дрожь и, только когда он убрал руку, спокойно улыбаясь, посмотрел на меня, я начала приходить в себя, успокаиваться, понимать, что у пчелы главная задача не укусы, как мы думаем, а кропотливый труд. Окончательно успокоившись, я более спокойно начала рассматривать сад и пасеку. Все ульи расставлены у деревьев летками на восток. С южной стороны сада раскинула громадные ветви старая ветла. Остальные деревца рассажены рядами — с северной стороны кусты черёмухи, ниже по всему саду кусты калины, боярки. Все плодовые деревья уже с набухшими плодами, в стадии созревания, начинающими желтеть, розоветь, темнеть — всё это производит очень приятное впечатление.

Михаил, словно читая мой вопрос, объяснил, что эта старая громада, пожалуй, ещё от прадеда, оно охраняет пасеку от полуденного солнца, а в зиму от снега, который по всему саду ложится равномерно.

Под вечер я удивлялась огородными грядками, которые мы поливали, нося воду из ручья, протекающего рядом. Абсолютно все культуры унавожены и как результат — выросло всё, как говорят здесь, в оглоблю. Особенно меня поразила капуста — кочаны по пуду — аж неподъёмные. Такого в райцентре я ни у кого не видела.

Вечером за ужином Мария Игнатьевна угостила всех медовухой собственного изготовления. Я слышала, да и пробовала обычное пиво, которое готовят в сёлах из хмеля и сахара. А это — медовушка, разъяснила Вера, из дрожжевой булки с хмелем и мёдом. У Михаила с лица, при этом, не сходила улыбка и, он добавил, что ты, Вера, забыла сказать — пить её надо сразу по всему стакану. При этом он взял мой полный стакан, продолжая загадочно улыбаться, и отлил половину в разливную кружку.

Через 10 минут я уже бойко рассказывала, как живёт татарская семья, у которых жила на квартире в Алма-Ате, мне хотелось говорить по-татарски и начала посматривать на большую кружку с медовухой. Михаил осторожно взял меня за плечи, сказав, что нам нужен вечерний моцион и осторожно придерживая, повёл меня на свежий воздух, там помочив лицо из рукомойника прохладной водой, я стала твёрже стоять на ногах и, пожалуй, правильно мыслить — и это всего-то несколько глотков. Потом я узнала, что этот напиток сделан ещё весной и стоял всё время под полом в прохладе и по действию ни сколько не уступает коньяку.

Прогуливаясь по оградке, в открытые двери мне хорошо был слышен разговор Веры с мамой, где Мария Игнатьевна спрашивала, а, как и где стелить Наталье Александровне, на что Вера, даже с упрёком высказала, что они же не молоденькие, мама, они давно решили пожениться и спят пусть вместе. Я тебе полдня твержу, что они пусть неделю поживут у тебя на пасеке, а потом в Барнауле сходят в ЗАГС — и на всю жизнь. На что мать, удивлённо всплеснув руками, высказалась по-своему: «Тошно мнеченьки, без всякого-то благословения».

— Да ладно уж, мама — как придут, я их поставлю рядком, а ты возьми иконку, да и благослови, и душу свою перед Господом успокоишь…

Впервые после студенческих лет мне не хотелось вставать с постели, не хотелось двигаться, поднять руки и даже думать. Я бы назвала это состояние счастливой ленью после полноводного безумного счастья. Я забыла, что не дома, что мы идём сегодня в медовое царство, царство цветов и ягод, что нас ожидает горный воздух, звенящая тишина и горы — загадочные, открывающие необозримые просторы красот Алтая.

Михаил, как и в первую встречу, очень внимателен ко мне, угадывает каждый мой жест, взгляд, желание. Я всегда чувствую на себе его добрый проницательный взгляд. От того, что он физически крепок, здоров и неиссякаем — мне так с ним уютно и надёжно. Я стараюсь изо всех сил ответить ему взаимностью.

По дороге на пасеку Михаил показывал мне теперь уже реально те места, где прошли его детские и юношеские годы, всё то, что закаляло его, делало крепким, сильным и смелым. Про что сам же он говорил очень скромно. Для него всё окружающее теперь нас — родное обычное. И это своё близкое ему, он хотел передать мне, вселить в меня, сроднить с его сущностью.

Пасека явилась нам неожиданно. В образовавшейся из горных выступов долине, защищённой от западных и северных ветров, полукружными рядами стояли разноцветные ульи. Над одним из них склонившись Мария Игнатьевна с помощницей Ариной, делали свою работу. Из некрутого косогора, поодаль от ульев, одним окном выглядывало на нас аккуратное строение — омшаник со сторожкой. Мы остановились. Михаил вынул из брючного кармана носовой платок, быстро завязал его по уголкам и получившуюся шапочку надел мне на голову, свисающие локоны волос, аккуратно убрав под блузку, пояснил при этом, что пчёлы очень не любят волосатых, и что здесь их так много, где-то примерно 4 миллиона — у любого человека дух захватит.

Да мне ни какого бы духа не хватило, даже приблизиться к этому пчелиному царству. Но чувствуя рядом и на пчелином точке, знающих это дело людей, я шла смело, уверено, ничуть не выдавая свои опасения. Обойдя по проторённой дорожке пасеку с южной стороны, мы благополучно пришли к сторожке. Чуть в сторонке от неё на ровной площадке, стоял высокий треног с висящими крючьями, рядом на тагане чинно устроился знакомый мне татарский казан. Внутри сторожки, где мы сложили свою поклажу, у одной из стен устроилась свежевыбеленная печь с плитой. В углу стояла алюминиевая четырёхсекционная медогонка, у противоположной стены — металлическая кровать и стол с тремя табуретками. Михаил усадил меня за стол, чуть разбросив руки, сказал: «Вот она наша святая обитель».

Да, я любила походы, ещё в школе ходили в лес за кедровыми шишками, в горные увалы, за полевой клубникой, да и просто нарвать цветов и полюбоваться природой, великолепными видами на бурную нашу реку в весеннем разливе, на своё родное село, раскинувшееся в широкой долине приречья. Но этот поход на целую неделю с любимым человеком в действительное царство природы, о котором писал Михаил в письмах, здесь мне стало гораздо большим, чем я могла вообразить себе, представить даже в полном его величии. Это поход — отрезок жизни, запомнился мне на всю жизнь.

Попытаюсь рассказать, что стало здесь главным для меня — врезалось яркими вспышками в мою память.

Ещё по дороге на пасеку Михаил короткими набросками рисовал мне планы наших ежедневных походов. Он их не навязывал мне, а советовался и просил, если что не нравится или не дай Бог, я почувствовала усталость, чтоб тот час сказывала мне, не скрывала и, чтобы я не равнялась с ним — воином с четырёхлетним стажем, имеющим 1-ый разряд по военному многоборью.

Сказав матери, что мы с Натальей уходим по ягоды на нашу бывшую семейную заимку и пробудем до обеда. Мы быстренько взяли ведёрки, уложили солдатский вещевой мешок, Михаил свой неразлучный рыбацкий зачехлённый нож.

По пасечной тропинке вышли на проторённую, огибающую пасеку дорогу. Михаил, придерживая шаг, обнял меня, прижался, дав понять, что и этот день нашей совместной жизни будет интересным и даже полезным. Я попросила его рассказать об их бывшей семейной заимке, куда мы теперь идём. И получила подробный рассказ об «Огнёвской долине», как теперь называется это место на картографических картах.

Мой дед и прадед по отцовскому роду до революции 1917-го года и даже несколько лет после — жили семьями. 4 деда, естественно с бабушкой (здесь Михаил снова обнял меня, сказав, что это очень длинная, сложная романтическая история их жизни, теперь же она для нас сказочка). Так вот, мы идём в их сказочные места, где был их труд радости и горести, их счастья.

Мама рассказывала, что в семье было три снохи и они по очереди, по одной оставались дома на неделю, а две уезжали на заимку, где выполняли все полевые работы и ухаживали за скотом. Так вот все ждали, когда же закончится эта неделя домашней каторги — готовить еду, всё убирать, стирать — это же на целую бригаду, да ещё двое малых детей у старшего сына. А когда на заимке — рядом речка, все мы с мужьями вместе работаем: ставим сено, убираем хлеб, доим коров — всё своё, всего много, всё в радость. А зимами, в праздники собирались всей роднёй, ой, как гули-вали и песни, и пляски, да что там… И мама сокрушаясь говорила сквозь слёзы: «Где то время, эх — всё-то прошло, пролетело, не вернёшь…»

—. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -. -.

Дорога забирала вправо к реке, но Михаил по только ему известной тропинке повёл меня прямо на взлобок, выйдя на ровную площадку, он задумчиво долго стоял, потом широко разведя руки, торжественно объявил: «Вот, Наталья Александровна, принимай свои владения, так называемое — «Огнёвское», а ты, Михаил Николаевич Огнёв, не обижай свою жёнушку, не напрягай непосильным трудом в этой прекрасной родовой долине обильно политой потом наших предков». И самым серьёзным образом предсказал: «Придёт время — эта прекрасная луговина и эти тучные пахотные земли снова вернутся нашему роду — колесо истории ещё ни кому не удалось остановить…».

Я с большим интересом слушала его и смотрела на просторный луг с переливающимися по нему волнами некошеной травы, на речку, поблёскивающую сквозь деревья, на место дедовой огнёвской заимки, на поля, раскинувшиеся по отлогим холмам, и чувствовала, как во мне происходит труднопонимаемое раздвоение, на которое мы потом не раз искали ответы. Лучшим ответом оказалась сама жизнь, которую довелось прожить и нам, как и нашим предкам. Но об этом времени, наших 90-ых годах, лучше, если расскажет Михаил. Он это время пережил смело, решительно и очень успешно, даже с каким-то пафосом.

Клубничное поле оказалось буквально в десятке метров от тропинки, с которой мы любовались Огнёвской долиной.

Да, мне много раз довелось брать эту прекрасную, вкусную ягоду на горных увалах в шести километрах от райцентра, но оказалось, что тот сбор, тот урожай не идёт ни в какое сравнение с огнёвским. Михаил, как-то молча, по-своему показал мне на целую плантацию ягод, достал из рюкзака ведёрки, а сам отошёл несколько дальше, и стало слышно, как первые крупные ягоды сгремели по дну наших ведёрок и всё стихло — мы полностью ушли в дело. Урожай настолько богат, что мы оба, передвигаясь на коленях, обеими руками, выбирали зрелые плоды, пропуская их стебли, сквозь пальцы срывали и клали в ведёрки. Не замечалось уже высоко вставшего палящего солнца, ни звенящей тишины, слышен лишь приглушённый треск сорванных ягод, да необыкновенно приятный клубничный запах. Мне потребовалось не более часа, чтобы наполнить ведро. Когда я подошла к Михаилу, мне сделалось так смешно, что я не удержалась и ни как не могла остановиться. Всё его лицо и руки были испачканы ягодой, и он был похож на раскрашенного циркового клоуна. Он это понял, привлёк к себе и долго целовал своими пахучими и скрашенными губами.

Чтоб не рассыпать содержимое ведёрок мы осторожно спустились к речке, Михаил быстро нашёл удобное место для купания и отдыха. Накупались, помыли свои испачканные одежды и под раскидистой ветлой устроили просушку и незабываемый отдых… Конец июля — нет пения птиц, только лёгкое журчание речушки, да трепетное стояние жаворонка в небе напоминало мне о разгулявшемся истомой лете.

Вернулись на пасеку, как раз к обеду. Мария Игнатьевна с помощницей Ариной Семёновной — тёмной лицом и черными, как смоль волосами, ещё крепкой женщиной 50-ти лет, умывшись, отдыхали после трудной работы. На наши наполненные ведёрки, они отреагировали своеобразно, что этот год очень урожайный на всё и, что эту ягоду-то отправьте с Верой завтра своей маме, что ей брать некогда, вся в работе. А мы тут себе ещё наберём, и что завтра принесёт вам свежих ягодных пирожков, уж до чего они вкусные свеженькие.

Затем они принялись обсуждать результаты дневного осмотра пчелиных семей, что я понимать естественно не могла, но вот когда они заговорили о выборочной откачке мёда и привлечении в это дело Михаила, мне стало понятно. Он тут же попросил назвать цифры этих ульев и с готовностью принял предложение. Он же целое лето в 13 лет работал с отцом на пасеке помощником и сторожем, как вот теперь Арина Семёновна.

Эти пять дней, проведённые на пасеке для меня стали незабываемы на всю нашу совместную жизнь. Пусть некоторые неудобства, но во всём новые приятные ощущения, граничащие с восторгом, именно это спартанское новое стало основой моих семейных отношений. И ни сколько не скрою, что каждая близость с Михаилом делала меня женщиной, будила во мне страсть, стремление быть любимой и желанной. Я заболевала влюблённостью.

В первую же ночь на пасеке мы проспали до 9-ти часов утра, выйдя на улицу, я изумилась необыкновенному волнению и шуму пчёл прямо у ближайших к нашему жилью ульев. Первое, что подумалось — это кто-то разорил пасеку. Срочно открыла настежь дверь, чтоб это гудение пчёл слышал Михаил, и хотела всё обсказать ему, но увидела в нём такое беспечное спокойствие — он лежал, смотрел на меня, улыбался и всем своим видом звал меня к себе и вновь обнимал, ласкал. Очнувшись, подумала — какое же в нём самообладание.

А дальше началось невообразимое: он не надев даже рубашки и сетки, вошёл в этот пчелиный ад, спокойно осмотрел летки у волнующихся ульев и предложил мне, как и в первое утро — делать зарядку с купанием в речке. На мой вопрос о пчёлах, он спокойно объяснил, что определил из какого именно улья пошёл рой, а остальное — дело техники. Через полчаса рой привьётся на ближайшее дерево, и мы после зарядки и речки, его тоже покупаем, чтоб успокоился, а через час снимем в роевню и занесём в тёмный подвал под омшаником, а под вечер пчеловоды определят его в работу, и как он будет работать — загляденье. Рой — это уходит из улья старая матка, уступая семью молодой, но сама забирает самых работящих пчёл, чтоб было легче обустроиться на новом месте. Как видишь, Натали, у них демократия настоящая без всяких там революций.

И, правда, рой привился на первом же от жилья молодом деревце. Мне было так страшно на него даже смотреть, а вдруг они вновь все взлетят и… нападут на нас. Но рой, спокойно повис своей тёмной бородищей и только несколько пчёлок активно барражировали возле.

Я смотрела заворожено, с волнением и опаской думала, что же будет дальше? Михаил подготовил роевню, берестяной черпак, для себя сетку, разжёг дымарь, затопил уличную печку, поставил на плитку чайник, попросил меня заварить чай пахучей (блажницей) душицей. И всё это не спеша и даже не глядя на рой. И только это уверенное его спокойствие успокаивало и меня.

А дальше всё, как в хорошей сказке, или в цирке у фокусника — раз, два и нет роя — моему удивлению не было конца: Михаил взял ведро с водичкой, сорвал пучок травы, обмакнув в ведро, спокойно опрыскал рой. Затем окурил их из дымаря и как факир, подставил под бороду роевню — стряхнул эту страшную бородищу в роевню, поставил её в тень под то же деревце, оставив открытой.

Во мне всё дрожало и клокотало — я видела только его голые руки и кучу этих кусачих мелких тварей, и мне казалось, что пчёлы вот-вот накинутся все на него.

А он спокойно пошёл к другим ульям и начал снимать крышки, просматривать что-то внутри. В это время на дорожке показались пчеловодки, и они вместе продолжили осмотр нескольких ульев, а Арина Семёновна закрыла роевню и унесла её в прохладу. Я видела, как Михаил с Марией Игнатьевной осмотрели роевой улей, и всё это его мама делала, не надевая сетки, лишь голова её была покрыта белым ситцевым платком.

А потом за чаем со свежими ягодными пирожками и их пчеловодной беседой, я начала понимать, что водить пчёл — это серьёзная профессия и ей надо владеть в совершенстве, как и любой другой. Только тогда можно достичь успехов, как смогла это сделать Мария Игнатьевна в тяжёлое послевоенное время — и теперь уже в шестьдесят лет всё ещё продолжает работать.

За чаем мы решили сегодня идти в малинники. Михаил знал эти места и, что малины там теперь видимо-невидимо. Мария Игнатьевна рассказала, что Вера с девочками недалеко от села набрали тоже два ведра ягод и, что за ней приехал охранник из банка. Мне хотелось проводить Веру-то, поэтому мы и припозднились. Потом она хитровато посмотрела на нас, как-то по-своему подняла палец вверх, заключила: «Я знала, что на пасеке-то у нас опытный сторож и, как видите, не ошиблась». Через минуту снова погрозив пальцем, продолжила: «А что вы думаете, вот прослужите свой срок, выйдите на пенсию и будете пчеловодить. Михаил-то за пять лет, считай, дело-то не забыл». И глянув на меня, продолжила: «И ты, миленькая, научишься — дело-то не хитрое».

И снова в поход — в горы, в малиновые места. Гора Снегирёва и село Снегирёво и с каждого южного окна села видна эта гора. Бащелакский хребет, разделившись надвое, своими конечными вершинами заканчивал горы, а дальше уже — предгорья, вполне пригодные для хлебопашества.

Мы идём на вершину горы Снегирёва; потом нам предстояло покорить самую высокую гору — Россыпную с её знаменитыми каменными воротами и «Голым Шишом».

Пасека, своими глазами, тоже смотрела на юг, на лога нисходящие с основного хребта — это всё подсиверье наполнено цветами — медоносами, малинниками, черёмухой, калиной — да чего только не произрастает в этих горных Алтайских распадках.

Через полчаса мы уже были в молодых берёзовых рощах с иван-чаем и малинниками. Присели. Михаил одной рукой пригнул к моему лицу тяжёлую ветвь ягод, вместе с запахами цветов на меня пахнула малина. Гроздь зрелой ягоды — красно-бурой, пупырчатой-росной, необыкновенно вкусной в своей утренней свежести просилась — съешь меня. И мы вдоволь наслаждались этим вкусом. Поднявшись на вершину горы, я застыла в восторге от увиденного. В южной дали перед нами Шапкой Мономаха величаво встала гора Белуха, а справа и слева от себя в солнечном блеске её сёстры. Все они вместе щедро наполняют водой великую реку Алтая — Катунь.

А всё ближе и ближе к нам раскинулись бесконечные горные цепи, ощетинившиеся столетними кедрачами, вечными лиственницами, смолистыми пихточками и только совсем рядом, по предгорьям выступили хороводами березняки и вечно ярко-зелёные ельники. Михаил, видя моё заворожённое состояние, аккуратно взяв за плечи, повернул меня на север и стал пояснять, что мы видим эту вершину со всех мест округи. Соответственно и с вершины отсюда с высоты видны те места — вон наша пасека и точно, словно на дне зелёного блюда разноцветным бисером в четыре ряда, стояли улейки, и чуть заметно из горы игрушечно выступала сторожка. А немного левее, всего через равнинную распаханную сопку, в два и три ряда видны, кажущиеся игрушечными сельские дома и огороды, окружённые тынами, а вдоль, прижимаясь к горе, речка серебристой змейкой, то прячась в зарослях, то высвечиваясь, украшает село.

Мне захотелось сесть на этой вершине и сидеть долго-долго, чтоб смотреть и смотреть с высоты полёта орла на всё происходящее внизу, смотреть вдаль и видеть то, что не видит смертный человек в своей безмерно-греховной жизни.

Теперь я зримо начала понимать Михаила, его любовь к горам, высоте. Он всю юность ходил в горы и восхищался виденным. Он совершал прыжки с парашютом и то, незабываемое впечатление птичьего полёта, сравнимо с пребыванием на вершине горы Рассыпной, на её каменных воротах. А он там был и стоял не раз на той вершине, с которой видны равнинные сёла и ощутил себя лёгкой пушинкой, которую вот-вот подхватит и унесёт невесть куда чуть поднявшийся лёгкий бриз.

Вот откуда у него сила воли и сила духа. Не ошиблась, Михаил не изменит мне, мы будем вместе в любых сложностях жизни, я всё буду делать для этого. Он достоин хорошей жены, хорошей жизни. Там, на этой первой вершине я прижалась к нему и впервые сама стала целовать его щёки, глаза, губы. Он понял моё состояние, мою благодарность, моё женское раскалённое сердце и мы оба были безумно счастливы.