Глава 4 - "Повелевающий солнцу Своему восходить над злыми и добрыми"

Утром в воскресенье Женька проснулась с неприятным осадком на сердце. С чего бы вдруг? Вчера был хороший день и умиротворённая, спокойная всенощная, и мягкий закат над дальним лесом, а тайный друг подарил ей оставшуюся от полдника конфету "Василёк". Не слишком оригинальный подарок, но всё равно приятно. Так почему же на душе кошки скребут?

Вспомнила, почему. Вчера перед всенощной девочки устроили ей, если можно так выразиться, "разбор полётов". Начала, как водится, Танюха Павлова: она вообще была заводилой.

— Опять эта юбка! Жень, ну у тебя что, нет нормальной?

— "Нормальной" — это какой? — Поинтересовалась девочка спокойно.

— Ну нормальной, — не унималась Таня, не зная, как по-другому объяснить очевидную для неё вещь.

— Не этого прабабушкиного убожества, — пояснила со своего места Маша Козлова. На ней был болотного цвета джинсовый сарафан, бессовестно скрадывавший действительно красивую Машину фигуру. Таня ещё не успела переодеться для храма и стояла посреди палатки в потёртых джинсах и футболке бренда "ТВОЁ" с соответствующей надписью.

Женька недоумённо скользнула взглядом по любимой своей юбке. Мышино-серое ситцевое пространство насыщенного оттенка распускалось огромными кругами цветов, огненно-рыжих, жёлтых и томатных. По подолу шла тоненькая кружевная оборочка, любовно пришитая, действительно, Жениной бабушкой — но разве это преступление?

— А что конкретно не так-то? — Женька подняла голову и встретилась глазами с Танюхой.

— Всё, — парировала та, — и сочетание цветов, и фасон, и оборки, и главное — этот безвкусный огромный горох.

— Это не горох, это цветы! — Оскорбилась за любимую юбку Женя.

— Ну тем более. Крупный цветочный принт — это деревенщина! — Изрекла Маша тоном Эвелины Хромченко.

— Девчонки, — обвиняемая вдруг засмеялась, — а мы с вами где? Что, в Большой театр собираемся?

— В церковь нужно ходить опрятной!

— А что, я где-то испачкалась?

— Ни одному мальчику ведь не понравишься!

— Не больно и надо-то!

— Нет, я серьёзно! — Это восклицала Саша Чернобаева и встряхивала своей красивой, как будто фарфоровой, головой в мелких рыжих кудряшках, и нежно позванивали её роскошные длинные серьги. — Тебя такую никто замуж не возьмёт!

Сейчас, с утра, Женька с невероятной остротой вспомнила эти слова. Боже, как это глупо! Никто не возьмёт замуж — из-за юбки? Ужасно смешно, ей-Богу! Верка Эйхенбаум вчера ещё что-то говорила о неумении готовить борщ. Вот, оказывается, какие два самых страшных смертных греха на свете — неумение одеваться и готовить! И вот какая самая страшная кара — никогда не выйти замуж! О том, что Верка на четыре года старше, а всё ещё не замужем и, как успела заметить Женя, абсолютно невзаимно сохнет по Ричарду, она, естественно, умолчала, но тем более смешно было слышать такие вещи от неё.

Выйдя из палатки, Женька так и застыла в самом начале узкой тропки, ведущей к храму. Всё вокруг до самого горихонта застилал густой молочно-белый туман, в котором призрачно, как нераскаянные души, темнели силуэты деревьев, кустов и домов. Красота-то какая! Хотелось вдохнуть полной грудью этот туман и затаить дыхание, чтобы не спугнуть разлитую в прохладном утреннем воздухе тишину. Прорезавшийся через неё, как будто через плотную ткань, колокольный звон не разгонял её, а только оттенял, так что тишь и сама становилась звенящей, певучей. И в этом тумане, и в звоне, и в тишине — Бог, и кажется, Он так близко, что сделай шаг вперёд — и сможешь коснуться Его рукой. А может, и не туман это вовсе, а подол, самый краешек Его длинных белых одежд, которыми Он укрывает мир от слишком жгучего солнца, от переменившейся на прохладу погоды. "Повелевающий солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылающий дождь на праведных и неправедных". Из всего Четвероевангелия — Женькины самые любимые слова. Над злыми и добрыми, над пекущимися о своей вношности, о том, что на них надето и умеют ли они готовить; и над теми, кто готов всё отдать, лишь бы до скончания дней любоваться этой красотой. Над теми, кто понимает, что, раз в мире есть такая красота и такая тишина, то совершенно всё равно, что на тебе надето, и над теми, кто этого не понимает. Всем — нет, не поровну, а ровно по столько, по сколько каждому нужно, чтобы и распробовать, и не переесть. Кому-то — горстями и даже охапками (спасибо, Господи, очень вкусно), а кому-то...

— Ну и туман! Холодает значит, — говорила Верка идущим к храму девочкам, когда они обогнали Женьку. Прежде, чем они прошли вперёд, девочка услышала ответную реплику Саши Чернобаевой:

— Плохо. Ненавижу холод!

"Ну вот, — подумала Женька, — что и требовалось доказать. Кому завораживающая красота, а кому "ненавижу холод!". Господи, не введи меня в гордыню...".

От гордыни Господь избавил Женю уже в церкви: по случаю Богородичного праздника (в Троицком очень чтили Тихвинскую икону Божией Матери, старую и тёмную, через которую Пресвятая Владычица когда-то посетила село пожаром) читали Евангельский отрывок о посещении Христом Марфы и Марии. Одна сестра хозяйствовала, чтобы накормить дорогого Гостя и создать Ему максимальный уют, из-за этого ходила туда-сюда и неизбежно пропускала что-то важное из Его слов. Другая преданно сидела у Его ног, ловя каждый звук драгоценного, как миро, голоса, но совершенно не радела о хозяйстве. "И о том, что на ней надето; и вряд ли умела готовить борщ" — продолжило Женькино сознание. И никто из них не лучше и не хуже другой: они ведь сёстры. И только вместе, вдвоём, именно в таком сочетании, две сестры из Вифании и представляют собой всю полноту христианского мира, неизменно делящегося на деятелей и созерцателей. Они должны быть вместе.