Эпизод 9.

Эпизод 9. 1664-й год с даты основания Рима, 25-й год правления базилевса Льва Мудрого

(июнь 910 — март 911 года от Рождества Христова)

Планы Его Святейшества Сергия Третьего на лето 910 года были масштабны, смелы и во многом для своего времени удивительны. Предстоящим грандиозным свершениям способствовало как замирение врагов внутри Италии, так и с успехом продвигавшиеся коммерческие дела Рима и папского двора, но, главное, сама беспокойная и деятельная натура верховного иерарха Церкви, чьи убеждения совершенно не вяжутся с нашим общим уничижительным представлением о мировоззрении людей той эпохи. Еще во время бесед с учениками можно было убедиться в том, что Сергий позволял себе и собеседникам пускаться в вольные рассуждения относительно политики Церкви и восприятия Священного писания, что для Десятого века было вещью неслыханной. К тому моменту уже давно отгремели войны с раннехристианскими ересями, самой сильной из которых являлось арианство, долгое время находившее в свободолюбивых душах варваров более живой отклик, чем католическая вера. Иконоборческое движение, поразившее Византию в середине восьмого века, на Западе и вовсе не получило широкого развития. Да, конечно, никогда не затихали богословские споры между западными и восточными церквями, но, до прецедента с «филиокве», в подавляющем большинстве случаев это не выходило за рамки корректности и взаимного уважения. В итоге можно с уверенностью говорить, что эпоху правления Каролингов Европа встречала, демонстрируя редкое единодушие восприятия Слова Божьего, проистекающего из уст слуг Церкви Его. В обществе, где девяносто с лишним процентов живущих не умели ни читать, ни писать, слово Завета из уст священника воспринималось населением догматически дословно и обсуждению ни в коем случае не могло подлежать, слова самого рядового и недавно пущенного в лоно Церкви остиария жадно ловились прихожанами церквей и, передаваясь из уст в уста, становились совершенно непререкаемой истиной, а сам священник был фигурой неприкосновенной и не было страшнее злодеяния, чем покушение на его жизнь или имущество. Ситуация начала меняться именно в описываемые нами годы и, увы, приходится констатировать, что во многом сами деяния верховных служителей Церкви послужили тому причиной.

Папа Сергий был, бесспорно, одним из образованнейших и талантливых людей своего времени. Долгие годы борьбы за вожделенную тиару обострили его ум, закалили его характер, что постепенно привело к формированию самостоятельной картины мира, наполненной немалым цинизмом, и, главное, здравым смыслом. Сопутствовавший успех в делах его утолил излишнее тщеславие, но укрепил во мнении об обществе и правилах поведения в нем. Чего надлежало бояться ему, находясь на троне, возвышавшемся над всеми престолами мира? Конечно, он и думать не мог о том, чтобы собственными идеями об устройстве Вселенной растормошить дремучий ум своей паствы, это было бы самонадеянно, глупо и опасно, и в официальных речах своих он ни на йоту не отступал от общепризнанных христианских догм. Но в узком кругу единомышленников, среди верховных светских правителей его речь и разум получали дополнительные степени свободы, и такая манера поведения вызывала большее доверие у всех, кто его слышал, ибо эти люди, в большинстве своем, прекрасно знали цену всем карьерным достижениям, они сами также добивались успеха и признания, перескакивая волком через флажки и проявляя в отношении общественных и христианских доктрин, если можно так выразиться, индивидуальный творческий подход.

Успех предприятий Сергия в обустройстве Рима был несомненным. Прежде всего, Сергий испытывал в душе приливы заслуженной гордости за то, что именно ему, а не святошам Иоанну Девятому или Бенедикту Четвертому, удалось вернуть прежний блеск Латеранской базилике. Тем самым, все его недоброжелатели навсегда прикусили свои языки и даже молча стерпели появление в Риме памятной таблички с прославлением учителя Сергия, покойного папы Стефана Шестого. Сергий вернул Латеранской базилике папскую кафедру, далее, чтя традиции предков, перенес в Латеран и свою резиденцию, однако, спустя пару лет, все-таки возвратился в Город Льва, оценив все стратегические и военные преимущества закрытой крепости. Немалую роль в этом решении сыграли события, приключившиеся с Сергием в Равенне.

Помимо Латерана, были отремонтированы и многие другие базилики Рима и папских владений, в частности в епархии Сильва Кандида, а кроме того папа выделил немалые средства на восстановление аббатств Фарфы и Субиако, пострадавших от набегов сарацин. Как уже говорилось, щедрую помощь получило и аббатство Нонантолы, однако впоследствии Сергий не раз пожалел о содеянном, ибо суетливый аббат Евстафий деньги от Рима воспринял как разрешение пуститься в распри со своим сюзереном, архиепископом Равенны, и дело порой заходило здесь слишком далеко.

Соседи Рима не без удивления и уж точно с завистью наблюдали за ростом богатства и могущества Вечного города и терялись в догадках относительно источников поступления средств. На самом же деле, папа и консул Рима Теофилакт просто привели дела и хозяйства Рима в порядок. Для начала четко и аккуратно заработала папская канцелярия, сменились ректоры папских патримоний, была налажена и систематизирована работа по взиманию доходов с папских владений и арендаторов. В Сенате Рима была проведена основательная зачистка рядов от смутьянов и неблагонадежных затаившихся, после чего там остались люди, преданные графу Тусколо или находящиеся с ним в давнем и проверенном союзе. Была проведена подробная инвентаризация всех ремесленных цехов и купеческих общин города, после чего, по предложению Теофилакта, сборы с них были разумно уменьшены, но возрос контроль за своевременностью поступления денег в казну и были увеличены штрафные санкции за уклонение от налогов, вплоть до тюрьмы или изгнания из города. Был установлен аналогичный контроль над всеми приезжающими в Рим купцами, при этом особый режим благоприятствования был установлен для византийцев, и не проходило недели, чтобы на горизонте в Порто или Остии, этих морских ворот Рима, не появлялся бы греческий корабль с богатыми товарами Востока. Вообще говоря, с восстановлением власти Теофилакта в Риме вновь закономерно возросло влияние византийцев, среди сенаторов снова, как десять лет назад, не осталось ни одного лангобарда или франка, и городские льстецы превозносили в речах своих графа Тусколо, ставя того выше великого Велизария, ибо консул, в отличие от своего легендарного предка, без единого удара меча вновь вернул Рим в пределы Аргосской Империи. Вот так, не более и не менее!

Папа живо интересовался всеми хозяйственными делами Рима и, благодаря его усилиям, Вечный город при его понтификате начал постепенно отходить от своего образа сурового и исключительно церковного города, каковым он стал при Григории Великом и за следующие триста лет прирастал более церквями, чем светскими или даже военными сооружениями, если не считать, конечно, Город Льва. Улицы Рима, без ущерба количеству паломников, постепенно начали заполняться деятельным торговым и ремесленным людом, население города в целом заметно выросло, что обусловило появление и процветание многочисленных постоялых дворов и таверн. Безусловно, увеличившаяся привлекательность Рима как крупного торгового города и отход от прежнего аскетичного образа привели к некоторому, мягко говоря, падению нравов, но, в целом, именно при Сергии Рим вновь начал подавать в себе признаки живого и жизнелюбивого организма и папа был весьма доволен произошедшими переменами.

Не успокаиваясь на достигнутом, Сергий на лето 910 года запланировал поездки в города Пентаполиса и даже в Равенну, где намеревался ввести аналогичную Риму городскую политику. Также в планах его значилось обустройство дорог в Порто и Остию для скорейшей и безопасной транспортировки в Рим прибываемых товаров. До сего дня основная дорожная сеть Италии представляла собой исключительно наследие Исчезнувшей Империи, поврежденное, а местами уничтоженное временем и многочисленными войнами. Другие дороги представляли собой не более чем сезонные протоптанные тропы, осенью и весной становившиеся грязным месивом, непреодолимым ни лошадьми, ни мулами. В этой связи неудивительно, что папа Сергий в понятном грехе гордыни своей предполагал, что новые дороги в портовые города принесут ему славу не меньшую, чем восстановление Латерана.

Лето уже вовсю вступило в свои права, но Сергий вдруг перестал торопиться претворять задуманное в жизнь. Апатия и уныние внезапно овладели понтификом, и следы этого внезапного вторжения явно читались на лице папы. Равнодушно и отстраненно слушал он теперь доклады своих слуг, отправлял службы, принимал иноземных гостей и приветствовал паломников. Его переписка с православными патриархами была нетактично прервана на полуслове. Сверстанные прожекты, с которыми теперь более прочих носился Теофилакт, не вызывали у папы былого энтузиазма и стало понятно, что задуманное придется отложить минимум на год. Душевное состояние папы очень скоро породили слухи о тайной болезни, подтачивающей его силы.

И нельзя сказать, что слухи эти были беспочвенны, ибо понтифик и в самом деле был болен, болен безнадежной, грешной, быть может, чудовищной и глупой любовной страстью. Сергий все никак не мог смириться с потерей Мароции, произошедшее отравляло ему душу, гасило другие его желания и попросту мешало жить. По всей видимости, причины гнетущей тоски уже не стоило искать в персоне самой Мароции — хандра, овладевшая папой, знакома многим седовласым мужчинам, пережившим на склоне лет сильное потрясение и однажды с горечью осознавшим, что ничего более, подобного и яркого, в оставшиеся им годы жизни уже не произойдет. Всю свою энергию и помыслы они, под влиянием этой депрессии, направляют на то, чтобы доказать всем и прежде всего самому себе, что это не так. Епископ Рима не стал в этом ряду исключением.

Как-то июньским вечером, в резиденцию папы в Леонине, пожаловали монахини из монастыря Коразмус под предводительством своей вечной настоятельницы, строгой и богобоязненной Евфимии. Визит монахинь был обусловлен двумя противоположными по своему смыслу стремлениями — очистить душу и, напротив, наполнить монастырский кошель, ибо хозяйство монастыря было далеко от процветания, в силу того, что слишком уже ревностно монашки по весне воздавали хвалу Небесам, из-за чего на дела земные ни сил, ни времени у них уже не оставалось, и урожай этого года теперь не обещал сытой зимы.

Первым дело Евфимия с успехом решила корыстный вопрос, папа Сергий дал указание младшему аркарию выдать монахиням пятьдесят папских солидов. Далее, по завершении вечерней службы в базилике Святого Петра, монахини в благодарность папе решили, по давней сложившейся традиции, ублажить слух понтифика, исполнив тому целый ряд медовых песнопений на ветхозаветные темы. Папа, отпустив местный клир и слуг своих на ужин, благостно растекся в своем широком кресле и, довольно кивая головой в такт мелодиям, начал плотоядно осматривать поющих. Он был чрезвычайно рад их появлению, его истомленный дух в последнее время остро реагировал практически на любую особь женского пола, подходящую к нему за причастием. А тут представлялась такая шикарная возможность спокойно и в течение сколь угодно долгого времени рассматривать миловидных монашек, в фантазиях своих тайно доходя с каждой по отдельности или со всеми сразу до смертного греха.

В течение битого часа он рассматривал их, как лев рассматривает антилоп из своей засады, выискивая подходящую жертву, а монашки напрягали голосовые связки, тревожа своим сопрано птиц, свивших гнезда под высокими потолками базилики. Наконец среди всего обозреваемого цветника он выделил молодую особу, которая единственная среди прочих сестер не отводила смущенно глаза, встречаясь с ним взглядом. Он разглядывал ее, с удовлетворением отмечая сам за собой, что интерес к монахине, наконец, отогнал от него неотвязные мысли об этой дьявольской Мароции. Окончание импровизированного концерта даже слегка огорчило понтифика, который, в благодарность благочестивым девам, объявил им о дополнительной финансовой помощи их монастырю. Услышав это, женщины подбежали к нему и, упав на колени, стали почтительно целовать понтифику руки. Папа вновь встретился глазами с той, что так смело смотрела на него в ответ.

— Как зовут вас, дочь моя? Я вас не видел ранее.

— Сестра Апраксия, Ваше Святейшество. Она у нас с прошлого месяца и неудивительно, что вы не знаете ее. Она прибыла к нам из Гаэты, — поторопилась ответить за нее Евфимия.

— Ваши ясные глаза говорят о чистоте вашего нрава. Всегда можно обмануть манерами, словами, но глаза выдают о человеке все, что он из себя представляет, — сказал Сергий, этим глазам он к тому моменту уже успел дать несколько иную оценку.

Монахиня оставалась на коленях, опустив голову.

— Что же вы молчите, дитя мое? Или какой-то обет сковывает вас в речах ваших?

Она подняла голову и посмотрела на Сергия. Опытный лис еще раз уверился, что он не ошибается.

— Ваше Святейшество, я грешна и тщу себя надеждой служением Господу очиститься от грехов содеянных!

Стоявшая рядом Евфимия глубоко вздохнула, видимо сопереживая сестре.

— Соблюдали ли вы пост сегодня и накануне, дитя мое?

— Пост соблюдали все смиренные сестры монастыря, — в разговор вновь поспешила встрять сестра Евфимия, обеспокоенная такими подозрениями папы.

— Я спросил об этом, любезная матушка аббатиса, дабы предложить сестре Апраксии совершить таинство покаяния перед самим епископом Рима!

— О, это великая честь! Сестра Апраксия, благодарите же Его Святейшество!

— Простите мою нерасторопность, Ваше Святейшество. О подобной милости я и мечтать не могла! — голос сестры Апраксии развеял последние сомнения Сергия, в смиренных словах ее проскочили заманчивые кокетливые искры.

Прочие монахини и их настоятельница после краткой молитвы начали покидать базилику. Сергий же и Апраксия неторопливо направились в сакристию[1], что располагалась справа от алтаря храма. Это помещение, помимо исполнения функций ризницы, служило также местом для уединенных бесед мирян со своим пастырем вплоть до того момента, когда Павлу Пятому[2] не пришла в голову идея о конфессионалах[3]. С тех пор красивые резные кабинки с двумя отделами и решетчатым окошком для общения навсегда разделили кающегося и отпускающего. А ведь когда-то, на заре христианства, член общины исповедовался публично и вся община сообща принимала на себя его грехи! На поверку оказалось, что из всех смертных грехов тяжелее всего, причем в буквальном смысле, давалось публичное раскаяние в прелюбодействе, далеко не каждый супруг согрешившего безропотно и с евангельским смирением воспринимал факт измены своей половины. Начиная с четвертого века, сначала женщины, а затем и мужи, облеченные властью, получили для себя привилегию частной исповеди. Но хитрющий дьявол и здесь нашел возможность для смущения слабых душ. Случаи, когда после таких исповедей покаяние требовалось уже самому священнику, стали настолько частыми, что Людовик Благочестивый на одном из поместных соборов в Париже потребовал, чтобы исповеди монахинь отныне проходили при свидетелях, которые должны были держаться от священника и кающейся грешницы на незначительном расстоянии, но обязательно держа тех в поле зрения. Папа Сергий относился к числу критиков этого правила, видя в нем посягательство на тайну исповеди, а потому, прежде чем любезно предложить монахине подставку для коленопреклонения, а самому усесться на специальный для подобных процедур стул, предусмотрительно запер двери ризницы.

Апраксия рассказывала о своей жизни просто и безыскусно. Родившись в небогатой семье, основным родом деятельности которой было активное воспроизводство потомства для последующей продажи детей на невольничьих рынках Апулии и Калабрии, она осталась в доме своих родителей только по причине внезапной болезни и смерти своей матери. Не зная никакого ремесла и не имея достоинств иных, нежели тех, что при рождении даровал ей Господь, она со временем стала куртизанкой средней руки, ублажая заезжих купцов. Однажды ей повезло, кому-то из негоциантов она угодила настолько, что тот решился взять ее с собой во Флоренцию, где он намеревался изрядно погреть руки, опустошая своим товаром тугие кошельки подданных Адальберта Богатого. Однако удача изменила ему, по пути во Флоренцию его обоз был ограблен сарацинами из Гарильяно, сам удалой купец погиб, а Апраксия, претерпев надругательства, была отпущена на все четыре стороны без куска хлеба и пятака в кармане. После долгих мытарств нашлись добрые люди, которые направили ее к стенам женского монастыря. Здесь она нашла пищу, кров, успокоение души своей, но отнюдь не тела, успевшего привыкнуть к регулярному мужскому почтению.

Именно о последнем она сокрушалась более всего в исповеди своей епископу Рима и просила найти того средство, способное облегчить ее терзания, и раз и навсегда избавить от дьявольских соблазнов.

Папа слушал ее рассеянно, большая часть исповеди прошла мимо ушей его по причине своей обыденности и многословности. Сергий, прищурясь, внимательно рассматривал лицо монахини, он видел, как блестели ее глаза, он слышал, как весенним ручьем журчала ее простая речь, он вдыхал пшенично-виноградную смесь запаха ее кожи и чувствовал поднимавшуюся в душе своей необоримую похоть. Он не сразу откликнулся даже, когда Апраксия замолчала, очевидно, закончив свой монолог о своей никчемной жизни.

Опомнившись, он быстро собрался с мыслями и, не зная, чем она закончила, назидательным тоном произнес:

— Да, дочь моя, история ваша грустна и поучительна, но выше всего на свете любовь Господа нашего к чадам своим и, как более всего любит и жалеет родитель из всего потомства дитя больное и беспомощное, так и Господь, Отец наш, проявляет особое внимание к нуждам самых сирых своих чад!

— Ваше Святейшество, но будет ли какой совет с вашей стороны, чтобы обуздать соблазны посещающие меня?

— Пост, эпитимья. …., — начал было бормотать Сергий, но та его неожиданно перебила:

— Ах, нет же! Чем больше времени я провожу в молитвах, тем более мной овладевает соблазн. А во время молитв мои мысли улетают так высоко, то есть, наоборот, падают так низко, что…., — монашка запуталась в речах и замолчала, досадуя на себя.

Разозлился и папа Сергий, ибо эта простая женщина своим неумелым языком на самом деле достаточно точно описала его собственное состояние.

— Необходимо утихомирить прежде свою плоть, после чего уже ничто не будет мешать душе вашей спокойно и разумно беседовать со Спасителем.

— Но как ее утихомирить?

— Исходя из вашей истории, вам должно быть это известно более, чем мне.

— Ваше Святейшество, вы предлагаете снова согрешить?

Сергий молча усмехнулся. В его душе сейчас не было Бога.

— Я не предлагаю вам вновь сделать свое тело достоянием любого заплатившего. Но ваш внутренний непокой имеет вполне ясную причину. Следовательно, утихомирить плоть вашу может только тот, кто сделает это, находясь на беспрестанной службе у Создателя, и, кто будет руководствоваться при этом исключительно спасением души вашей, а не наслаждением тела своего. Успокоив свою страсть, вы придете к Господу, и этот факт станет обеляющим свидетельством тому, кто возьмет прежде тело ваше. Такое под силу только священнику Церкви.

— О, Господи! Разве это возможно? Это разве будет угодно Ему?

— Тело ничто по сравнению со спасением души, которая более всего стремится говорить с Создателем и слышать истины его, ни на что более не отвлекаясь. Приготовьте же себя сестра к этому и оставайтесь здесь в ожидании того, кто будет успокаивать тело ваше. О прочем позабочусь я сам.

Сергий выскочил из сакристии, вслед ему летели благодарные слова глупой монахини. Сам епископ с сильно бьющимся сердцем осмотрел все закоулки святой базилики и предусмотрительно запер все двери. Закончив осмотр и убедившись, что они с Апраксией остались одни, он решительным шагом подошел к ризнице и распахнул дверцу. И что же? Монашка оказалась на редкость послушной и уже во всеоружии ждала грядущее «успокоение»!

Как запойному пьянице после долгого воздержания достаточно всего одного бокала вина, чтобы забыть о всех своих обетах, ограничениях и страхах за здоровье, так и верховному иерарху Святой католической церкви оказалось достаточно одного подобного случая с несчастной и недалекой Апраксией, чтобы в последующие дни низвергнуть в прах авторитет и свой, и своего сана, и самой Святой Церкви. Казалось, томившиеся возле ворот его души бесы с ликующим криком заполнили приоткрытое им пространство. Подготовив «надлежащим» образом душу Апраксии к восприятию слова Божьего, Сергий осведомился у той о наличии среди ее сестер также имеющих, подобно Апраксии, проблемы мятущегося духа, и методично и скоро начал осуществлять конвейерное «оздоровление». Наверное, нет надобности смаковать подробности многочисленных случаев дальнейшего грехопадения, со стороны все это выглядело чудовищно мерзко и жалко. Все, кто оказывался посвященным в последний год жизни Сергия Третьего, приходили в трепет от того, что все это творилось подчас в пределах Божьих храмов или в стенах священных монастырей, куда Сергий ближе к осени повадился наведываться с визитами, как хорь в курятник. И ведь нельзя сказать, что волна безумия накрыла почтенного старца, нет, в делах политических и хозяйственных он по-прежнему управлял Римом и Италией со всей мудростью, приобретенной по ходу прожитых лет. Скорее, смирившись с греховностью своей натуры, он отчаянно махнул на все на это рукой, стараясь не думать об оценке и возмездии, которые он получит в мире ином, и о том, какую память о себе и Церкви, управляемой им, он оставит потомкам. Впрочем, о последнем он даже заботился больше, чем о том, каким предстанет пред Господом, ибо его визиты в монастыри, его пирушки в Городе Льва заканчивались обычно щедрыми дарами оскверненным монашкам или дрожащим от ужаса и непристойности совершенного аббатисам, которым он приказывал молиться о себе по сто раз на дню.

Сергий в эти дни находил особое удовольствие в прощении и даже поощрении лиц, застигнутых в Риме или его окрестностях за прелюбодеянием. Особым настроением понтифика при этом воспользовался не кто иной, как сам император Константинополя Лев Шестой, страстно желавший жениться в четвертый раз, на что его строптивый патриарх Николай Мистик наотрез отказывался давать свое согласие и даже одно время закрывал перед венчанным сластолюбцем ворота церквей. А вот папа Сергий с готовностью благословил базилевса, запутавшегося в амурной паутине, сплетенной тому некоей «угольноокой» Зоей[4] — по всей видимости, соблазны и устремления восточного владыки были как никогда понятны и близки ему самому. В итоге в Константинополь были отправлены послы с благой для Льва Шестого вестью, его браку Церковью позволено быть.

Увы, но в многочисленной свите Сергия не было никого, кто мог бы остановить или хотя бы одернуть «святого» старца в его последнем жизненном загуле. Большинство окружающих его посчитали, что в папу вселился бес, и терпеливо ждали развязки, уже начиная приготовления к грядущим новым битвам за трон Святого Петра, а некоторые даже использовали грехи Сергия с немалой выгодой для себя. Приближенных из клира Сергий к тому же успел совратить совместным с ним участием в разврате, и скоро уже получилось так, что понтифик, открывая церковное собрание по каким-либо вопросам, мог не бояться осуждающих взглядов обращенных к нему, поскольку многие из ватиканской курии успели запятнать себя аналогичными грехопадениями. По Риму ползли темные слухи, подробности Трупного синода вновь всплыли в памяти горожан и фигура папы, в последние годы практически не критикуемая римлянами, сейчас, напротив, приобрела зловещий сатанинский облик. Среди множества сплетен, в частности, с успехом фигурировала байка о том, что однажды сам Искуситель явился к папе и в результате долгой борьбы взял верх над ним, победив не душу, но тело, а, стало быть, Риму ничего не остается, как только молиться, чтобы Сатана поскорее бы забрал себе завоеванное.

Могла бы его остановить Мароция Теофилакт, если бы была подле него? Об этом остается только гадать. 06 января 911 года после долгих и чрезвычайно тяжелых родов, во время которых ее жизнь в какой-то момент была поставлена на кон, Мароция, к удивительной для прочих спокойной радости своего мужа, родила сына, которого в честь праздника Крещения назвали Иоанном. А спустя два месяца, в начале марта, во время дневной мессы папу римского Сергия Третьего, в результате долгого периода необузданной и греховной жизни, хватил ожидаемый инсульт. Несколько дней он провел без движения, речь также покинула его. Потом сильный организм вроде начал брать свое, и его окружение, не зная толком радоваться ли им или сожалеть, решило, что всегда изворотливый по жизни папа выкарабкается и на этот раз. Сергий в середине марта уже смог начать двигать правой рукой, и, главное, вновь начал, пусть и слабо, но говорить. И первое, что услышали от него слуги, было умоляющее:

— Мароция! Позовите Мароцию!

[1] Сакристия (ризница) — помещение в церкви для хранения церковной утвари и облачения.

[2] Павел Пятый, в миру Камилло Боргезе (1552-1621) — римский папа (1605-1621

[3] Деревянные кабинки для исповеди в католических храмах

[4] Зоя Карбонопсина (угольноокая) (? — после 919) — четвертая жена базилевса Льва Шестого, мать базилевса Константина Багрянородного