Эпизод 7.

Эпизод 7. 1664-й год с даты основания Рима, 24-й год правления базилевса Льва Мудрого

(май 910 года от Рождества Христова)

Благословенным майским днем 910 года, под неугомонный щебет птиц, в тени источающих весеннюю свежесть деревьев, неспешно двигался отряд из двадцати вооруженных всадников, охранявших небольшой крытый экипаж, драпированный алыми шелковыми тканями. Внутри экипажа, закутавшись в изящную паллу и преследуя, тем самым, цель оставаться по возможности неузнанной, на подушках полулежала римская сенатрисса Теодора Теофилакт. Напротив нее сидела, поджав ноги, ее восемнадцатилетняя дочь Мароция, время от времени настороженно поглядывавшая на свою мать. Взгляд же самой сенатриссы равнодушно скользил по весенним пейзажам сначала Лацио, а потом Умбрии, не удостаивая ответным знаком внимания поклоны редких встречных путников, спешащих в Рим. Теодора мыслями вновь и вновь возвращалась к режиссированию предстоящего непростого разговора с человеком, давно не упоминавшимся здесь, на что он, кстати, имел бы полное право обижаться, если бы только знал и мог. Теодора и Мароция направлялись в гости к герцогу Альбериху Сполетскому, дабы попытаться разрешить крайне неприятную ситуацию, сложившуюся в их семье.

Прошло почти три года с момента неудавшейся попытки заговорщиков принудить папу Сергия к коронации Беренгария Фриульского и признать Иоанна, архиепископа Равеннского, своим будущим преемником на троне Апостола Петра. Если бы не несносные арабы в Гарильяно, можно было бы говорить о том, что на военно-политическом море Италии воцарился до подозрительного редкий штиль. Беренгарий вернулся в свою Верону и на время отложил все мысли о возможной императорской коронации, которая, покуда здравствует нынешней папа, теперь представлялась мечтой совершенно несбыточной. Это, в свою очередь, давало возможность спокойно жить и растить своих детей графине Берте Тосканской, тем более, что муж ее, граф Адальберт, начал постепенно ощущать на себе груз прожитых беспокойных десятилетий и все более ценить свой досуг и достаток. Оба бургундских королевства погрязли в паутине своих внутренних интриг, и, казалось, совсем забыли о недавних притязаниях на Италию. Что же касается Рима, то здесь власть папы Сергия и консула Теофилакта с момента равеннских событий еще более возросла, их авторитет казался поистине непререкаемым, и это немало удивляло всех тех, кто помнил подробности Трупного синода и всего, что за ним воспоследовало.

Церковь была в полном подчинении Сергию. Дела Рима шли настолько успешно, что, как это часто бывало ранее, и, как это будет повторяться в следующую тысячу лет, понтифик, на беду всем, все чаще начал находить у себя время на богословские споры с византийскими патриархами, признанными мастерами казуистики. Подобные споры, в корне своем не имевшие изначально полезного практического применения, исторически не приводили ни к чему доброму. Так случилось и на сей раз. Увязнув в переписке, Сергий, не найдя общего языка с восточными священниками и оскорбляясь малым почтением, оказываемым ему со стороны последних, не нашел ничего лучшего, как принять на вооружение точку зрения своего предшественника, папы Христофора, о «филиокве». В своих письмах в Константинополь Сергий не постеснялся резких слов в адрес знаменитого патриарха Фотия, который, по его мнению, поставил выше здравого смысла догматическое восприятие христианами Священного Писания и Второй Вселенский собор, состоявшийся в бородатые времена и без участия латинских богословов. Теперь же, по вдохновенно-образным словам Сергия относительно последователей Фотия, следовало «извлечь из колчана Священного Писания острую стрелу, чтобы убить монстра, который снова восстал». Понятно, что защитники «монстра» с берегов Босфора встрепенулись незамедлительно и в едких ответах своих сравнили папу с вольнодумцем Эриугеной[1], пообещав понтифику столь же бесславный конец. Этот выдающийся еретик, рожденный на Острове святых, как тогда называли Ирландию, полвека тому назад не на шутку взбаламутил веками заболоченное общественное сознание. Призванный Гинкмаром Реймским разрешить его спор о божественном предопределении с догматиком Готшальком, Эриугена настолько увлекся, что Церкви пришлось судить уже его самого, как еретика поклоняющегося Платону и ставящего греческий язык выше святой латыни. Труд Эриугены «О разделении природы» для своего времени был поистине революционным и, как настоящий пламенный революционер, он погиб от рук своих же собственных учеников, которые, по легенде, закололи его до смерти писчими перьями. Учитывая почти поголовную неграмотность в Риме, в том числе среди высшего духовенства, а также отсутствие у Сергия столь же верных последователей, угрозы обиженных восточных ортодоксов имели весьма скромные шансы осуществиться.

Со стороны могло казаться, и тому можно было найти тысячу аргументов, что полной хозяйкой Вечного города ощущала себя и Теодора Теофилакт. Но это было не совсем так. Да, Теодора в Равенне многого добилась от папы для своего любовника, но ее неукротимое честолюбие не позволяло ей ощущать себя триумфатором тех событий, ведь конечной цели ее замыслы все-таки не достигли. Папа Сергий избегал встреч с ней, ее отношения с мужем после Равенны приблизились к точке замерзания и очень скоро Теодора почувствовала, как Теофилакт и Сергий начали планомерное давление на ее друзей в Сенате, стремясь ослабить влияние Теодоры на верховный орган управления Римом. Под разными благовидными предлогами из Сената были удалены пара-тройка ее друзей и, в частности, Кресченций, но, главное, Теофилакт, несмотря на чрезмерную занятость, вновь взял управление Сенатом непосредственно в свои руки, сократив до минимума случаи представления своей персоны женой. Также Теодора обратила внимание на схожую тактику папы Сергия в ведении дел Церкви — сохраняя внешне дружелюбные отношения с Равеннским епископатом, Сергий приостановил продвижение по иерархической церковной лестнице всех тех, кто являлся друзьями или сторонниками Джованни да Тоссиньяно, тогда как оппонент Иоанна, аббат Нонантолы, напротив, получил приличную сумму на содержание своего аббатства. По всей видимости, понтифик после равеннских событий уже принципально был настроен против дальнейшего возвышения любовника Теодоры.

Практически единственным инструментом давления на Сергия оставалась Мароция. Однако, Теодору и тут поджидала неудача. Папа Сергий не принял ее любезного предложения об устройстве встреч с ее дочерью в стенах дворца Теофилактов. Кроме того, он отказался от дальнейшего обучения подростков из знатных римских семей и сенатриссе пришлось нанимать учителя из самого Константинополя для достигшей нужного возраста младшей дочери. Тем не менее, организовав осторожную слежку за Мароцией, Теодора установила, что, несмотря на заверения обоих, ее встречи с папой все-таки продолжаются, причем определенную, по-видимому, сводническую, роль играет и молодой служка папы Анастасий. Ложь своей старшей дочери Теодора посчитала верным объяснить желаниями плоти, и это было уже не первой ее ошибкой.

Именно проблемы, возникшие в ее семье, и побудили сегодня Теодору Теофилакт направить свой поезд в Сполето. Еще неделю назад она, самым пристальнейшим образом следившая за своей дочерью, заметила тревожные перемены в ее внешности. Ксения, нянька Мароции, находившаяся подле нее со дня ее рождения и души в ней не чаявшая, после строжайшего допроса Теодоры и озвученной угрозы быть вышвырнутой вон, призналась, что последние два дня ее молодая госпожа не расстается с тазом для умывания. Далее последовал пристрастный разговор с самой Мароцией, после чего Теодора с ужасом пришла к выводу, что старые дрожжи Сергия упали на благодатную почву. Следующие дни Теодора провела в глубоких, доводящих ее до мигрени раздумьях, прежде чем было найдено решение. Это свое решение она тоном, не терпящим возражений, объявила Мароции, и та, после недолгих терзаний, обреченно с ним согласилась. Не найдя иных вариантов, Мароция даже доработала идею матери, которая из некой абстракции превратилась во вполне конкретное предложение с заманчивыми перспективами на будущее. Остается только добавить, что, по состоянию на сегодняшний день, сам глава дома Теофилакт пребывал пока в счастливом неведении.

Теодора давно не виделась с Альберихом, меж тем как новости, приходившие в Рим из Сполето, давно не радовали всех тех, кто мог испытывать приятельские чувства к местному герцогу. Не верящий ни в Бога, ни в дьявола, высокомерный и циничный Альберих, сметавший, как пыль, врагов со своего пути и в какой-то период ставший уже было реальным претендентом на короны разного достоинства в Италии, вдруг сделался затворником в своем замке, где, по слухам, быстро и безнадежно спивался. В итоге дела в самом герцогстве покатились под гору. Так, соседний Беневент, на который Альберих мог претендовать по праву герцогов сполетских, окончательно прибрал к рукам Атенульф, герцог Капуи, и Альберих, ко всеобщему удивлению, даже пальцем не пошевелил, чтобы оспорить этот захват. Настроение хозяина очень быстро прочувствовали прочие вассалы. Мелкие бароны, кутившие в свое время за одним столом в Сполето, теперь считали себя вправе устраивать переделы своих и соседских земель, занимались грабежом приезжих, и вершили только им самим понятный суд и законотворчество. В результате в Рим потоком шли жалобы от аббатов местных монастырей на притеснения, чинимые разгулявшимися местными князьками, которых вдруг некому стало приструнить.

Въезжая в пределы сполетского герцогства, наблюдательный глаз Теодоры даже в бытовых мелочах уловил подтверждение всем доносившимся печальным слухам. Некогда, да что там, еще менее десяти лет назад, самое могущественное государство в Италии находилось теперь в явном хозяйственном кризисе. Сам город заметно обезлюдел, но еще более изменился качественный состав жителей. Любой трудолюбивый колон, любой осмотрительный купец в эти годы предпочитали направить свои натруженные стопы и свой нехитрый скарб в Тоскану, в Лангобардию, даже в Капую, но только не в Сполето, которое теперь постепенно становилось пристанищем лихих людей со всех концов Апеннин.

Отряд Теодоры достиг Сполето уже перед закатом. На подъезде к нему их встретил малочисленный пикет, городская стража вяло поинтересовалась у гостей о цели их визита и почтительно расступилась, услышав имя сенатриссы. Оставалось только гадать, как вел бы себя сполетский гарнизон и как оперативно реагировал бы, появись вместо Теодоры отряд сарацин из Гарильяно. В городских тавернах между тем уже пьяной рекой лилось веселье, то там, то сям жаркий разговор уже переходил в грубую ругань, сопровождаемую нарочито визгливыми воплями подгулявших женщин. С момента появления экипажа Теодоры несколько дерзких мальчишек устремились параллельно ее карете и, не видя находившихся там, наперебой начали предлагать обитателям кареты уделить внимание бесспорным, по их мнению, достоинствам их сестер и даже матерей. Теодоре, чтобы прекратить это назойливое преследование, даже пришлось откинуть занавески своей кареты. Мальчишки разочарованно отстали, однако теперь Теодоре и Мароции пришлось видеть на себе угрюмые и однозначно хищные взгляды их отцов и старших братьев, недвусмысленное выражение их глаз свидетельствовало о том, что сенатрисса поступила крайне благоразумно, взяв в сопровождение достаточное количество стражи.

На городской площади выступали приезжие жонглеры. Впервые с момента появления Теодоры в городе, сенатрисса позволила себе улыбнуться. В церковном чопорном Риме выступления жонглеров были не то чтобы под запретом, но категорически не одобрялись церковью, и Теофилактам время от времени даже приходилось приглашать бродячих музыкантов лично к себе, чтобы послушать их дерзкие и полные свободы песни. Здесь же жонглеры выступали открыто, и, судя по попеременно случавшимся взрывам хохота, имели неплохой успех. Теодора сделала знак своим людям остановиться и, улыбаясь, начала вслушиваться.

Молодой, кучерявый, быстроглазый остряк в зеленой рубахе, с улыбкой человека, не боящегося в этой жизни решительно ничего, теребил округлую с длиннющим грифом гитару и голосил на всю площадь:

— Больше ада всех страшит нас герцога десница,

Но силен наш герцог только выше поясницы!

Теодора удивленно подняла брови, Мароция откинулась вглубь кареты, плечи ее затряслись от смеха. «Несчастный! Все тайное становится явным и, видимо, беда Альбериха известна даже последним его подданным. Тут поневоле запьешь!» — подумала сенатрисса и язвительно усмехнулась. В это же мгновение до ее слуха долетел следующий куплет:

— Дьявол папу пригласит к себе в гости очень скоро,

Папой выберем тогда шлюху Теодору!

Рукоплескания и хохот толпы заглушили музыканта. Теодора побледнела, один из ее слуг вопросительно оглянулся на свою госпожу, но та знаком приказала своему поезду двигаться дальше и улеглась на свои подушки. Настроение ее было безнадежно испорчено, мозг раз за разом назойливо повторял ей слова безродного шутника. Конечно, она могла бы распорядиться сейчас разогнать плетьми нахальную сполетскую чернь, а самого оскорбителя доставить на суд к герцогу. Однако, она здраво рассудила, что таким образом можно разделаться с одним развязным жонглером, в то время как для всей толпы ее внезапное появление и скорая расправа будет только лишним поводом позубоскалить и хорошенько запомнить обидный куплет. Нет, пусть уж толпа живет своей жизнью, ее положение и цель ее приезда сюда не должны ей позволять опускаться до разборок с местным простонародьем.

В это мгновение она встретилась взглядом с Мароцией. Дочь с нескрываемой иронией смотрела на нее, взгляд ее был красноречивее всех слов. Теодора вспыхнула.

— Послушай, милая! Мы приехали в эту дьяволом обласканную местность, наверное, не для того, чтобы мериться друг с другом масштабами своей распущенности. Не забывай, мы решаем здесь твою, подчеркиваю, твою проблему. Что же до толпы, то чернь всегда была и будет чернью, и успех любой женщины, толпа, в силу своего низкого удела и ограниченного разума, будет стремиться объяснить единственно ее постельными талантами.

— Вы всегда говорите мудрые слова, матушка, я всегда помню и ценю ваши наставления, как ничьи другие.

Теодора сменила тон.

— Вот и прекрасно. В этом мире, как я уже говорила не раз, чтобы чего-то добиться приходится идти на соразмерные и подчас крайне неприятные жертвы. Ты же мне задала ту еще задачу. Я до последнего выбирала тебе достойную партию в Риме, но ты своей неосторожностью испортила все. И опять же по причине твоей и только твоей строптивости мы не смогли воспользоваться услугами греческих лекарей, хотя они уверяли меня, что твою беременность можно было бы прервать без ущерба для тебя.

— Я никогда не пойду на это, — глубоко серьезным тоном сказала Мароция.

Теодора внимательно поглядела на нее.

— Ну что же, по крайней мере, грех прелюбодеяния не грех убийства, хотя и является также смертным. Сам папа Стефан, не тот, кто упражнялся в судилищах над трупами своих предшественников, а тот, кого воспитал библиотекарь, в свое время по этому вопросу высказался вполне исчерпывающе: «Si ille, qui conceptum in utero per abortum deleverit, homicida est»[2]. Но ты не оставила выбора ни мне, ни себе, а теперь мы пускаемся в заведомую авантюру, последствия которой сложно представить.

— По-моему, наш план безупречен. А если он вдруг не удастся, большой беды не будет.

— Меня удивляет, как спокойно ты об этом говоришь. Милая моя, ты меня пугаешь и даешь основания думать, что наш святейший папа далеко не единственный, кто посещает твое лоно.

Мароция, изобразив загадку на своем лице, улыбнулась, а, увидев хмурую реакцию матери, громко рассмеялась.

— Завидую тебе, как в свои годы ты легко воспринимаешь все жизненные проблемы. Ну ничего, Альберих, если примет наше предложение, тебя быстро вышколит. Он относится к той, достаточно многочисленной породе мужчин, которые, сами гуляя налево и направо, от жен своих требуют монашеской верности. Любой, даже самый невинный знак внимания чужому мужчине, оказанный их женами, такие, как Альберих, воспринимают как потрясение самих основ мироздания. Я уж не говорю об измене.

— Значит, задуманное нами рано или поздно закончится для меня большой проблемой?

— То есть, иными словами ты и не подумаешь, чтобы держать свои страсти взаперти?

— Помилуйте, матушка, разве возможно иное? Чем это будет отличаться от пострижения? Там, во всяком случае, ты строгостью спасаешь душу.

— А здесь строгостью ты добьешься большого почета и благополучия для тела. А также блестящего будущего для детей своих, по крайней мере для первенца. И выигранное время, поверь, также имеет немалую цену. Один Господь ведает о том количестве дней, каковые отмерены всем нам. Один он знает о путях наших.

В этот момент поезд римской сенатриссы достиг резиденции Альбериха. Приветственный зов рожка снял сонное, а скорее полупьяное оцепенение с охранников замка. После некоторой церемониальной прелюдии колесница Теодоры въехала на хорошо знакомый ей двор. Хозяин замка уже спешил гостьям навстречу, на ходу одевая через голову котт поверх не первой свежести камизы[3].

При беглом взгляде на Альбериха, Теодора еще раз удостоверилась в правдивости доходивших до нее слухов и на секунду у нее возникли большие сомнения в целесообразности ее предприятия. Разгульная жизнь герцога Сполетского везде поставила свои отвратительные печати на его лице. Альбериху было едва за сорок, но он выглядел не моложе папы Сергия. Глубокие морщины прорезали его лицо, глаза налились синеватыми отечными мешками, волосы на голове и борода, придававшие в свое время Альбериху исключительно мужественный вид, теперь же беспорядочно закосматились, а сам герцог своим пьяным дыханием убивал все живое на расстоянии нескольких метров. Визит Теодоры и Мароции стал для него совершенно неожиданным, и он изрядно смутился своего вида перед столь блестящими женщинами, при любых обстоятельствах умевших себя подать по-королевски.

— Прекрасная, всегда милая моему сердцу Теодора! Очаровательная, как сама жизнь, синьорита Мароция! Не знаю даже с каким благословенным небесным знамением сравнить ваше появление в моей берлоге! Признаться, я недавно с охоты и потому не ждал гостей, да к тому же таких гостей, иначе,…… иначе,…… было бы все иначе, — смущенно забормотал Альберих, тоскливо оглядываясь по сторонам и находя свой двор чрезвычайно загаженным, а своих слуг слишком замызганными и неприветливыми, чтобы достойно услужить требовательным гостьям за герцогским столом.

Теодоре в какой-то момент даже стало жалко его. Еще больше ее пронзила жалость к своей дочери, решившейся обречь себя на сожительство с этим Минотавром. Тем не менее, справившись с первоначальными эмоциями, она намеренно не спешила снять неловкую ситуацию, возникшую с их появлением. В конце концов, решила она, чем более будет принижен сейчас хозяин, чем больше почувствует всю свою нынешнюю ущербность и зависимость от нее, чем больше будет сейчас заискивать, тем больше шансов на успех ее дела. Поэтому она не спеша обошла окрестности двора замка, не побрезговав заглянуть в заведомо заброшенные и неблаговидные его места, чтобы еще больше смутить герцога, затем, наконец, соизволила вместе с дочерью войти в саму башню и с деланно-брезгливым видом расположиться в предложенном ей кресле. Мароция, заметив игру своей матери, аккуратно подыграла ей и осторожно уселась на самом краешке соседнего кресла, заметно опасаясь доверить тому одну из самых ответственных частей своего тела. Тут же мушиным роем засуетились вокруг гостей слуги, спешившие обставить стол. Теодора в течение всего этого времени по-прежнему сознательно держала на себе маску привередливой гостьи, и поданное ей серебряное блюдо было заменено, как не прошедшее дотошную ревизию на предмет чистоты. Дождавшись, когда слуги закончат свои хлопоты, Теодора затем позволила себе взглянуть на Альбериха, расположившегося на другом конце стола, и по одному виду его смущенных бегающих глаз поняла, что первый бой выигран, и герцог готов надлежащим образом воспринять ее слова.

— Вы плохо выглядите, мой дорогой друг. Вам надо прекращать ваше затворничество, — наконец произнесла она.

Альберих горько усмехнулся.

— Любой смертный завидует вашему положению, вашему достатку и вашему здоровью, мой друг. Запустить себя и свои дела таким образом, значит прогневить Создателя нашего.

— Вы проделали такой путь, Теодора, чтобы сказать мне именно это?

— Вовсе нет. Но я не ожидала увидеть вас и ваши дела в таком плачевном состоянии.

— Мы всегда рассчитывали на вас, зная ваш неукротимый отважный меч и верный щит, ироничный, острый ум и жажду деятельности, более прочих именно жажду деятельности! — подпела своей матери Мароция. Теодора успела уловить сиюминутный благодарный блеск глаз Альбериха.

— Эта жажда появляется, когда есть куда стремиться и чего хотеть! А куда стремиться мне? Блеск корон для меня с некоторого времени потерял всякую притягательность, да и в моем положении эта самая корона значит не более, чем …. ну, к примеру, ожерелье на вашей шее, юная Мароция. Вещь эта бесспорно красивая, но для хозяйства бесполезная. Золота же, хлеба и вина мне хватит до конца дней моих, а других радостей в жизни, увы, уже практически и не осталось. Не кривите губки, Теодора, во-первых, вам это не к лицу. А во-вторых, вы знаете, я нахожу мои нынешние дни более соответствующими учению нашего Господа, чем время, когда я столь яростно добивался этого треклятого герцогства. За последние годы, например, я не казнил ни одного даже самого отъявленного мерзавца среди своих подданных. Разве это не более угодно Господу, чем если бы я продолжал им отрывать головы как ранее, по суду и без, отделываясь уплатой штрафа и подаяниями местным аббатствам, чтобы последние не писали в Рим и не жаловались бы нашей старой лисе в тиаре?

— И теперь ваши подданные, лишившись вашего суда и поддержки, защищают себя сами и режут друг друга, позабыв про закон и мораль! — сказала Теодора.

— Каждый пусть несет ответственность за собственные дела и поступки! А мне на это все наплевать! Я теперь живу мирно, и меня все устраивает.

— И все это …… из-за проклятия Агельтруды? — произнесла Мароция. Теодора напряглась, по ее мнению дочь поступила опрометчиво, и реакция герцога могла быть совершенно неадекватной.

Альберих испепеляющим взглядом наградил Мароцию за ее дерзкие слова. Однако затем, поглощенный новой волной лени и отчаянья, безнадежно махнул рукой.

— Вот уже и ваша дочь, оказывается, все знает про меня. Нечего было и рассчитывать, что все это останется в секрете, шила в мешке не утаишь. И что теперь скрывать, Теодора? Как ни старался я сохранить эту проблему в тайне, она все равно выползла наружу и о ней узнали все. Долгое время я храбрился и продолжал устраивать у себя в замке буйные пиры, собирая в своих комнатах всех попавшихся в окрестностях Сполето шлюх, лишь бы никто не подумал, что у его высочества могут быть какие-то проблемы. Мои друзья весело, дьявольски весело проводили время! А я …. А я старался напиться как можно быстрее и безнадежнее, чтобы никто не заподозрил, что все эти ваши прелести для меня теперь ничто. Но так можно сделать один раз, другой, ну десятый, но все равно злые языки остановить невозможно, и вот уже до меня начал доходить один слушок, потом еще и еще, и снова, и опять. И вот уже кто-то, приняв за столом лишнее, распускает в моем присутствии странные намеки, а я даже не имею возможности снести ему его дерзкую башку и стараюсь придать его намеку игривую форму. Потом мне пришла в голову другая, более страшная мысль, и, чтобы только доказать свою силу и возможности, я, как и положено, с хохотом и похабщиной уводил во время пиров девок в свои покои, после чего они навсегда прощались с жизнью, унося с собой мой секрет.

Мароция содрогнулась и испуганно взглянула на мать, та пожала плечами, дескать, все это уже в прошлом. Альберих же, подливая вина себе в кубок, невозмутимо продолжал.

— Но опять же такое можно безнаказанно осуществить пару-тройку раз, а потом…. Потом кто-нибудь обязательно отыщет в моем поведении и смертях этих шлюх какую-нибудь закономерность, и уже тогда, как минимум, жди отлучения от нашего добрейшего папы. Так не лучше ли принять все, как есть, и предаваться тем удовольствиям, которые тебе под силу? Наверное, звучит пафосно и глупо, но я с удовольствием поменялся бы сейчас с любым здоровым, физически крепким простолюдином в обмен на эту фикцию, герцогскую корону, которую я могу водрузить себе на голову, подсунуть под зад, выбросить в окно, но от этого ровным счетом ничего не поменяется, ибо на мой трон, пока я жив, никто не рискнет посягнуть, а наследника у меня никакого нет и быть уже не может. Вот, кстати, о чем я сожалею более всего, вот для чего я готов поменяться своим местом, телом и душой с кем угодно, ибо тогда я бы вновь смог начать все сначала, тогда вновь вернулась бы ко мне эта ваша жажда деятельности, о которой вы тут говорите.

Теодора молчала. Надежда на успех ее миссии крепла с каждым словом Альбериха.

— Я вас напугал, милые донны? Вы пришли в ужас, услышав, что я убивал женщин только для того, чтобы сделать видимость для всех, что провел с ними ночь? Не переживайте. Это было уже давно, и к тому же я щедро заплатил их семьям, мать одной из потаскух потом даже упрашивала меня оказать внимание ее младшей дочери, у нее этих дочерей было чрезвычайно много, и она их готовила к соответствующему ремеслу, видя в их молодости залог своей обеспеченной старости.

Дрожь пробежала по спине невозмутимой с виду Теодоры, которая в этот момент ощутила некую общность интересов с этой неизвестной ей женщиной, по-своему решавшей свои семейные проблемы.

— Быть может, вам стоит жениться, Альберих? — наконец сказала Теодора, когда Альберих взял паузу в своем страшном монологе и начал жадно глотать вино из кубка.

Герцог хмыкнул.

— Ну, если только на той, которая дала обет целомудрия. Тогда у нас с ней будет союз и понимание. Правда проблему продолжения рода этот союз не решит.

— Я приехала к вам, мой друг, чтобы предложить вам руку моей Мароции.

Альберих даже поперхнулся вином.

— Верно ли я расслышал вас, Теодора?

— Вы все верно расслышали, друг мой. Я отдам вам мою Мароцию. А Мароция, уверена, вернет вас к жизни.

Возникла долгая пауза. Разум Альбериха решительно отказывался понимать мотивы Теодоры и герцог решил, что либо гречанка задумала уж слишком хитроумную комбинацию, либо зеленый змей решительно законопатил ему мозги.

— Обворожительнейшая Мароция, скажите, что такого вы сделали своей матери, что она решила сослать вас к старому мерину?

Внезапно глаза его сверкнули страшной догадкой.

— Или вам захотелось герцогского титула, моя милейшая Теодора? И ваш нежный цветочек обучился всем премудростям своей матери, благодаря которым на тот свет отправился однажды даже сам епископ Рима?

Мароция метнула на мать ошарашенный взгляд. Чего только не узнала она за этот вечер!

— Свадьба, гульба, а затем пара капелек какой-нибудь дряни в мой кубок, и ваша дочь уже не только герцогиня Сполетская, но и безутешная целомудренная вдова!

— Прекратите нести пьяный бред, Альберих! — тихо, но предельно жестко сказала Теодора — нас могут услышать. Вам, быть может, уже и все равно, но у меня на жизнь другие планы.

— Опасения герцога Альбериха понятны и логичны, матушка, и нам необходимо до конца объясниться, — заговорила Мароция, и Теодора в ее голосе услышала родственные мяукающие нотки, именно таким тоном она сама в свое время убаюкивала непростых собеседников.

— Прежде всего, я спешу выразить вам, мессер герцог, почтение и свое восхищение. Вы всегда были другом нашей семьи, в вас всегда мы находили поддержку и словом, и делом. Не смущайтесь, что мне стала известна ваша тайна, дальше моих уст она не распространится. В тоже время я почитала бы за счастье разделить с вами определенные вам Господом дни, и вместе помочь преодолеть вам ваш недуг, а если на то не будет соизволения Божьего, то остаться подле вас, благородный и могущественный герцог! В подтверждении искренности моих слов служит наш приезд сюда, вопреки всем законам Рима я сама обращаюсь к своему возможному господину с просьбой принять душу мое в сердце свое, а тело мое в постель свою!

С этими словами, Мароция встала, подошла к Альбериху и опустилась перед ним на колени.

— Мароция, душа моя, мое сердце трепещет от одного вашего приближения ко мне. Счастлив тот, кто будет обладать вами. Но…. Верно ли вы услышали про историю мою, готовы ли пойти под венец со мной, зная мою …… неспособность удовлетворить желания ваши?

— Мне известно о ваших бедах, мессер, но со мной тоже произошло …. нечто, и я надеюсь услышать от вас для себя подмогу и утешение, — Мароция поднялась с колен и вернулась в свое кресло, взглянув на мать и предоставляя той право продолжить разговор.

Альберих вопросительно уставился на Теодору. Та решила зайти издалека.

— По пути сюда мы слышали, как жонглеры потешаются над бедой своего сюзерена.

— Вот дьявол! Эти поганые рты уже ничем не заткнешь!

— Это можно сделать женитьбой, Альберих.

— Ну допустим. На некоторое время они заткнутся. Но что потом?

— Они заткнутся навсегда, если у вас родится ребенок.

— Знаете, мои милые девы, я очень люблю вас обеих, но уж простите сильно сомневаюсь, что Святой дух обещал посетить именно ваше семейство.

— Моя дочь беременна.

Альберих уставился на Теодору абсолютно непонимающим взглядом. Оцепенение сменилось взрывом хохота.

— Моя милая сенатрисса! И ты, уже помятое кем-то, нежнейшее создание! Вы что, считаете меня за идиота? Вы предлагаете мне взять на воспитание чьего-то бастарда, кормить и лелеять, и впридачу одарить короной герцога? Да за какие такие барыши? За ваши прелести что ли?

— Вы закончили, Альберих? — вновь самым жестким тоном произнесла Теодора.

Герцог покачал головой.

— Ну насмешили вы меня, донны. Пожалуй, немного вина не повредит. Эй, кто там есть!

Теодора остановила его.

— Выслушайте нас до конца, а потом, если хотите, можете упиться в вашем сером, грязном замке в обнимку со свиньями, раз вы уже так махнули на себя рукой. Мы предлагаем вам новую жизнь и новые цели.

— Ваша новая жизнь мне уже не нравится, — съязвил Альберих, продолжая скалить свои желтые с черным налетом зубы.

— Так вот соберите ваши мысли воедино, герцог. У всех случаются препятствия, беды, трагедии, но одни находят в себе мужество преодолевать их, а другие скисают, как вино колонов, и годятся только на то, чтобы ими умывали руки. Встряхнитесь, Альберих, вспомните себя самого прежнего. У вас случилась беда, у нас тоже беда, давайте же поможем друг другу, тем более, что союз этот откроет для нас всех такие перспективы, о которых мы ранее не могли и мечтать.

— Вот уже который раз, на моем пути появляется некто, кто обещает мне радужные перспективы. Однажды сам нынешний папа обещал мне все короны мира. И ведь обманул, старый бабник!

— Ну а если представить, что этот папа вновь вам сделает подобное предложение? Предпочтете ли вы его принять или же загаженные вашими собутыльниками стены сполетского замка по-прежнему останутся милее?

Альберих вновь ухмыльнулся, но на сей раз в глазах его пробежала искра.

— Только честно, Альберих!

— Честно? Доброе предложение!

— В конце концов, что вы теряете?

— Да! Что я теряю? — воодушевился было Альберих, но вдруг быстро поник головой, — у вас богатое воображение, Теодора, спасибо, вы приободрили меня.

— Приятно слышать. Ну так узнайте же тогда, что у вас есть, наконец, отличные шансы напомнить папе об обещанном. Разумеется, если вы возьмете в жены мою дочь.

— Не вижу связи.

— Только потому, что не знаете, что этот ребенок от Сергия.

Альберих взглянул на Теодору как на умалишенную.

— Вы шутите?

— От Его Святейшества папы Сергия!

Альберих резко вскочил и зашагал по зале, все ускоряя шаг. Вдруг он резко остановился и расхохотался.

— Вот уж поистине семейка! Мамаша крутит задом перед этим здоровяком архиепископом, дочка же сделала своей забавой прелюбодействовать с папами Рима. В аду скоро будет не продохнуть!

— Нам понравилась ваша похвала, мессер герцог. Что еще скажете?

— …. Помилуй Бог, даже у старого мерина Сергия получилось то, чего лишен я, — Альберих раз за разом возвращался на все время мучающую его тему.

Мать с дочерью переглянулись.

— Да-а-а-а, беда, — вынесла свой вердикт Теодора, но Мароция предприняла еще одну попытку достучаться до разума Альбериха.

— Представьте же себе, могущественный герцог Альберих, какие дары принесет вам наш брак! Ваши недруги навсегда спрячут свои языки, увидя, что у вас родится дитя. О времени рождения не беспокойтесь, ребенок для всех непосвященных родится всего лишь на месяц-полтора раньше срока, это случается сплошь и рядом. Далее, вы получите возможность после рождения ребенка вернуться в Рим и стать главным претендентом на королевскую и императорскую корону, ибо сам Сергий не устоит от искушения помочь собственному сыну. Но, конечно, такой путь потребует жертв. Я готова ради этого принести в жертву тело свое и усмирить дух мой, от вас же потребуется принять в семью внука вашего старого друга.

Альберих впервые задумался.

— Сладко мурлычешь кошечка, очень сладко, — Альберих, погружаясь в раздумья, сам произносил эти слова как разомлевший кот, — вы, моя душа, конечно, решаете все свои проблемы, ничем не рискуете и при любых раскладах, как минимум, станете герцогиней Сполетской, а ваш сынок, зачатый в блуде с первосвященником, станет моим наследником. Мне же пока перепадают только ваши хлопоты и ваши сладкие обещания. А ну как если Сергий заартачится? Да и его ли этот ребенок?

— У нас есть доказательства, что верховный иерарх Церкви вступал в отношения с Мароцией. Но я уверена, что нам их не придется предъявлять. И я не вижу у Сергия оснований, чтобы не помогать своей любовнице и своему сыну. К тому же и внешние обстоятельства благоволят нам, Сергий и слышать ничего не хочет об императорских притязаниях Беренгария, не говоря уже об амбициях прочих лиц.

— То, что я не прихожусь потомком Карлу Великого, вы полагаете помехой не будет?

— Ну не стало же это помехой в свое время Гвидо Сполетскому, который Карлу Великому седьмая вода на киселе. Как не стало это помехой нашему сиятельному графу Адальберту тоже до последнего времени претендовать на что-то. Кстати, представляете, как вытянутся лица у тосканских и бургундских сеньоров при известии о вашем возвращении в свет и благоволении папы!

Альберих впервые рассмеялся от души.

— Ох и хитры же вы, греки! Гляди, что удумали! Я всегда говорил, что вы, Теодора, самая умная женщина на всем белом свете!

— Не совсем так. Я, конечно, собиралась устроить судьбу дочери, но именно Мароция предложила обратиться к вам, сразу увидев отменные перспективы такого брака. К тому же, она не уставала подчеркивать, что вы старый друг нашей семьи и ваше мужество и благородство стократ всем доказаны.

За всем пафосом, за всей мишурой великолепных планов просто необходимо делать порой дежурный частный комплимент оппоненту, особенно если он является лицом противоположного пола. Это всегда выглядит изящно, уместно и венчает собой кропотливо выстроенное здание убедительных аргументов. Альберих расшаркался перед Мароцией со всей грацией, на которую была способна его медвежья фигура.

— Появление наследника в Сполето утихомирит возможные буйные мечты ваших вассалов, Альберих, — решила добавить еще немного сахара Теодора и просчиталась. Альберих вновь грозно нахмурился.

— Вы, благородный мессер, снова опасаетесь, что я, став вашей супругой, буду заинтересована в скором вдовстве? — Мароция разгадала сомнения герцога и решила, что лучше всего будет атаковать Альбериха в лоб.

— Постарайтесь успокоить мои страхи, душенька.

— Сполетское герцогство, бесспорно, заманчивый титул, но, как вам уже сказала моя матушка, мы рассчитываем на большее и здесь мы без вас также ничего не сможем, как вы без меня. Далее, моему сыну еще надо родиться и повзрослеть, прежде чем он сможет отстаивать свои права и титул. Пока он мал, родственники старой Агельтруды не оставят в покое Сполето и кто сможет лучше защитить герцогство, чем вы, мой милый друг? Наконец, я готова пить вино из одного кубка с вами и есть пищу с одного блюда до конца дней своих, вы можете приставить ко мне сколь угодно ваших верных слуг для присмотра.

Альберих внимательно изучал лицо Мароции на протяжении всего ее монолога.

— Но что за наказание мне будет видеть вас ежедневно подле себя, Мароция, и не быть в состоянии разделить с вами ложе!

— В некотором смысле это будет наказанием для нас обоих, — насмешливо ответила та. Теодора при словах дочери одобрительно кивнула.

Альберих подошел к Мароции. Та хотела опуститься перед ним на колени, но он удержал ее и взял за руки, глядя на нее влюбленными глазами подростка. Мароция постаралась во взгляде отразить взаимность, но у нее получилось неважно, так как от самого жениха и от его одежды исходили замысловатые, но не слишком приятные флюиды.

— Вот и славно! — сказала Теодора, — Помимо понятной радости за судьбу дочери, для меня огромное счастье видеть перед собой прежнего Альбериха. Я рада, друг мой, что вам вновь интересна жизнь, вам вновь небезразлично то, что происходит вокруг. Ваше герцогство пребывает сейчас в запустении, и, я надеюсь, союз наших семей исправит это положение в самое ближайшее время. Италия уже начала забывать о тех временах, когда наш альянс заставлял трепетать земли от Арля до Беневента, а папа римский, между тем, всерьез считает, что именно он и никто иной по сию пору управляет Римом. Ну что, напомним ему о себе?

— О, мне тоже есть ему что напомнить!

— Представляете, мессер, как обрадуется нашему браку отец мой?! — Мароция и Альберих продолжали держаться за руки. Однако лучшее вновь, как и в случае с Теодорой, оказалось врагом хорошему. Альберих, слегка помрачнев, спросил:

— А он знает о ваших шашнях с Сергием и сегодняшнем разговоре?

— Нет, в том порука слово мое. И он останется в неведении дальше.

— Согласен, так будет лучше. Завтра я отправлю ему письмо с прошением вашей руки, Мароция.

— Вы принесете тем большое счастье в наш дом, мессер.

— Как и вы в мой, прелестная дева.

Мароция нашла в себе силы и сама потянулась к Альбериху, раскрыв свои яркие вишневые губки. Альберих прилип к ним изголодавшейся хищной пиявкой. Теодора с интересом наблюдала как герцог, обхватив свою жертву, торопливо и бесстыдно перемещает свои руки по всему телу ее дочери. Что, если проклятие Агельтруды спадет именно сейчас?

Судя по всему, на это же рассчитывал и сам Альберих. Во всяком случае, ничем иным нельзя объяснить тот факт, что, когда их объятия с Мароцией расцепились, на лице герцога на мгновение появилась весьма кислая гримаса. Но это уже был не тот Альберих, что смущенно встречал дорогих гостей. К герцогу вновь вернулся вкус к жизни, его застоявшаяся в жилах кровь приятно и знакомо закипела и помогла Альбериху сбросить с души морок одолевавшего недуга. Хотя бы на время. Хотя бы так.

— Ну теперь то, мои разлюбезные донны, вы не откажете мне в счастье угостить вас моим вином? И последовать за мной прочь из этих затхлых стен, которые уже устали ждать свою хозяйку!

— Вы собрались куда-то идти, мой друг?

— В церковь Сан-Сальваторе[4], любезная Теодора, в церковь! В плену собственных восторгов и безумных планов, мы совсем позабыли того, кому мы прежде всего обязаны за покровительство и заботу! Клянусь Богом, священник церкви сейчас потеряет дар речи от размера моих пожертвований!

— Не знаю, как насчет речи, но сон вы ему сейчас точно испортите, — засмеялась Теодора.

Мать с дочерью вновь переглянулись. Успех? Успех! Еще какой успех!

[1] Эриугена Скотт (ок.810 — 877) — блистательный мыслитель и богослов периода Каролингского возрождения.

[2] «Если кто посредством выкидыша устранит зачатое во чреве матери, он человекоубийца» — папа Стефан Пятый (? — 891), «Consuluisti de infantibus» (888 г.)

[3] Котт — туника без рукавов, верхняя одежда. Камиза — нижнее белье, исподняя рубаха.

[4] Старейшая церковь в Сполето