Прощание; Зима Ольга

Темноту королевской опочивальни лижут огоньки свечей. Их множество, и в их свете хорошо видно старого короля, лежащего на постели, и молодого, преклонившего колени перед отцом.

— Мой король, — осторожно касается советник, стоящий рядом. — Прошел месяц, и никаких улучшений, — договаривает мягче. — Вы должны принять решение, Донован. Алистар сам попросил бы о смерти, если бы мог…

— Алистар никогда не любил Донована… он был строг, даже жесток к нему… — доносится до слуха Донована, обостренного горем.

Нет, вряд ли бы кто осмелился сказать это сейчас. Нрав что отца, что сына известен.

Видно, Доновану просто чудится. «Он всегда любил тебя, — сказала бы Лили-Анн. — Просто не знал, как это показать».

— Оставьте меня все, — роняет он, не поднимая головы.

Шорох и шум закрывающихся тяжелых дверей докладывают ему: приказание выполнено. Он поднимает голову и смотрит на отца. Белая прядь в черных волосах, знакомые рубленые черты, лишь четче обозначенные временем.

Время… Оно уходит, истаивает. И как же не хочется отпускать его!

Воспоминание вьется рядом. Толкается в руку, как истосковавшийся пес.

***

Как жарко! Простыни пылают, словно разогретые от злого полуденного солнца черные камни замка, что могут обжечь до волдырей. Пылает сам воздух при каждом вздохе. Лоб мокрый, и мокрые волосы облепили шею. Плечо… лучше не думать. Боль снова прошивает насквозь, и он снова шипит как кошка. «Я — рыцарь», — твердит себе Донован. От этого не легче. Ожог горит, словно только нанесен.

Впрочем, прошло всего-то полдня.

— … да отпустите же! — дергается Донован, но стражи держат крепко, каждый за свою руку. — Я никуда не убегу! Я — рыцарь!

— Мой принц, — голос начальника стражи. — Зажмите зубами, будет легче, — перед лицом оказывается деревяшка.

— Обойдусь!..

Деревяшка летит на каменный пол.

— Отпустите, раз наш принц просит, — приказывает начальник стражи. Мягким голосом, но ему повинуются сразу.

И как только удается? А Донован только рычать и может! Недовольные мысли усиливают недовольство собой.

Донован сбрасывает плащ и рубашку. Ожидание хуже, страшнее боли, холодит спину.

Хорошо хоть, Лили-Анн увели. Давно. И заперли. Не положено девушке смотреть на дела мужчин. Зато не накажут, а ведь она уже взрослая, пусть не железо, но розги ей полагаются. Полагались бы…

— Мой король, может, не стоит? — тихий голос советника слышен слишком хорошо. — Старый ожог толком не затянулся. Ваш сын достаточно взрослый, чтобы осознавать…

Его считают слабым! Его! Ярость клокочет в горле, шумит в ушах.

Донован не дослушивает фразу, не оборачивается на своих взрослых, ждет. Его Лили спасала котенка, забравшегося в замок и ухнувшего в старинную вазу. И разбила ее.

Отец все равно молчит, и не стоит ему говорить вовсе. И без того все понятно! «За глупость надо платить», — разве скажет. А потом отвернется. Но король молвит неожиданное, еще обиднее:

— Да какой он рыцарь, раз ведется на девчачьи шалости…

Донован, не дослушав в очередной раз, сам подставляет плечо под раскаленный металл. Губы предательски дрожат, а закусишь — выдашь себя.

Кожа шипит, мерзкий запах забивает ноздри, боль стрелой бьет под сердце, а колени предательски слабеют.

Раскаленное железо, едва коснувшись, отнимается от еще не поджившей с прошлого раза руки. Шипит, опущенное в воду.

Доновану что-то говорят, но он, окончательно оглушенный болью, не слышит. Отмахивается, боясь упасть.

Уходит сам. Шатаясь и придерживая руку, которая вот-вот отвалится. Забыв взять одежду, не видя дороги. В мареве жара стены и коридоры тают, размываются, не дают идти, смыкаясь в кольцо…

… Все вновь тонет в вязком тумане. Донован у себя. Кажется. Потому что все вокруг словно ненастоящее.

— Я рыцарь, — шепчет Донован, как заклинание. — Мне неведомы страх и боль.

Но боль есть. И страх рядом. Он всегда рядом. Страх тихого голоса советника: «Держись, Донован. Твоя мама умерла». Страх живет в замке, прячется в черных зеркалах, в сумеречных тенях, в гневе отца, в испуганном шепоте слуг.

Донован судорожно дергает ногой и ломает изножье. Когда оказался на постели, он не помнит. «Я — рыцарь», — шепчет он, а тени все чернее. Кажется, рассвет не придет никогда. Утром должно стать легче. Наверное.

— Ты рыцарь, — слышится низкий голос.

Донован улыбается, не открывая глаз. Видно, он все же задремал. Хороший сон: отец не может прийти. Он никогда, никогда не приходит. Значит, видение, морок, мечта. До чего же реальная!

К плечу прикасается что-то прохладное, и рука неожиданно перестает болеть. Совсем. Кто-то принял на себя его боль. Туго скрученное болью тело распрямляется, как ослабленная пружина. Доновану больше не кажется, что он вот-вот сорвется. Только шевелиться уже не хочется, поднять веки — непосильная задача.

Донована поднимают, прижимают к груди, он вдыхает знакомый запах и не верит даже носу, которым утыкается им в вышивку королевского платья.

— Ты рыцарь, конечно же, ведь ты мой сын, Донован. Спи, мой маленький и очень храбрый рыцарь, — бархатным флером растекается голос Алистара.

Бархат лечения охватывает Донована. Отец гладит по голове, легко касается щек, щелкает по носу.

Донован вздыхает блаженно и погружается в дрему. Подле отца бояться невозможно. Отец выручает всегда. Отец сильнее всех страхов и всех теней на свете…

Возможно, его уже не вернуть, приходит в голову Доновану. А возможно, есть то, что сильнее смерти.

***

Донован понимается с колен. Он очень осторожно обнимает Алистера. Обнимает, как отец его когда-то. И выходит из зала. Подходит к жене, склоняясь, целует руку.

— Лили-Анн, дорогая…

— Я позабочусь о нем, обещаю, — шепчет она. — Он вернется к нам, я уверена!

— Мы выступаем, — говорит Донован советнику, и шепот вокруг стихает. — А когда вернемся спустя полгода — нас встретит Алистар, наш король. Живой и здоровый.