Глава одиннадцатая. Жизнь.

Вот уже и вернулись перелетные птицы, своими громкими криками они рассказывали о видимых ими странах и чудесах, которые не оставят ни одного ребенка равнодушным. Но среди этого птичьего гама можно было услышать и хвалу столь опоздавшей весне. Лёд на реке Язька, на которой крестьянки обычно стирались, совсем исхудал и крупными слоями отправлялся по течению. На ветках деревьев набухали свежие почки, а трава, сытно политая растаявшим снегом, бурно росла покрывая собой землю. Одним словом — жизнь.

Исчезновение кузнеца никого не удивило, все-таки все страдания его души были видны каждому. Некоторые сельчане считали, что Богомил покинул родные края, а остальные, что тот умер. Софья мочила слезами подушку лишь семь ночей, а на восьмой смирилась со своей судьбой. "Надеюсь, ему так будет лучше".

Только одна мать — за исключением убийцы — знала, что сына больше нет. В тот злосчастный вечер она почувствовала, что ее сердце сжала чья-то когтистая рука, крепко и болюче. Острые ножи протыкали все тело, а по жилам расходилась холодная кровь. Всю старушку сильно трясло, а по лицу сползали капли пота.

— Матушка, с вами все хорошо?

— Добра все, Софочка, стамилась я, — голос сильно дрожал, но пугать беременную не хотелось. — Нужно просто полежать… года уже не те.

Сноха помогла истощенной свекрови дойти до кровати. Всю ночь мать осматривала углы комнаты, вспоминая, как когда-то именно здесь бегали совсем крохотными два ее чертёнка, а теперь остался у нее один, только один. Нет, слез не было, все она выплакала, когда смотрела на вернувшегося сына, в котором уже почти не замечала ничего родного. С того рокового дня, когда он пришел с одним глазом, нечто в ней умерло. Желание жить отпало само собой, как сухой лист с осеннего дерева. Но где-то внутри еще теплилась надежда: найти счастье в схожести внука и его отца, может, это поможет жить дальше?

***

По хате бегали чертята громко перебирая своими копытцами. Они подбегали к шкафам с различным склянками, забирались на полки и рыскали в поисках нужных ингредиентов.

— Нашел хмель!

— А вот и расковник!

Один бес обнял копытцами баночку и аккуратно ее поглаживая, очень нежно произнес: А вот и сироточка, травка сонная.

— Хорош галдеть! Несите все, — крикнул хозяин с кухни. Он сидел за столом, одной рукой придерживая маленькую ступу, а во второй держа округлый пестик. Нечистые с шумом прибежали к владельцу и, открыв банки, стали высыпать содержимое. В дверь с силой постучали.

— Открывай! — заревел незнакомый мужской голос.

Колдун встал из-за стола, а чертики втроем продолжали нечто толочь. "Снова кто приехал с другой деревни? Даже не вежливо. Вот откажу я вам невежам и ревите сколько хотите", — Ратибор открыл дверь. На пороге стояло трое: огромные асилки, чуть больше брата, на крепких шеях висели медные кресты, а одеты они были в легкие кафтаны и кольчуги, головы покрывали шишаки с изображением крестов, на поясах висели ножны. От одного только вида в глазах помутнело, нечто невидимое стало сжимать голову, колени чуть подкосились.

— Лекарь?

— Так.

Солдаты схватили Ратибора и поволокли со двора. За хлипким забором стояла двойка лошадей с возом, на котором располагалась железная клетка. Черти испуганно смотрели издали.

— А не выпорхнет из клетки-то?

— Не, свецоная она. Сам отец Афанасий святил, тут хоть сам Дъябал буде, а не вырвется.

С шумом открыли клеть, ослабшего мага кинули прямо на дощатый пол. Дверца со скрипом закрылась. Пока церковники устраивались на воз, Ратибор чуть пришел в себя и заплакал. Вокруг была толпа сельчан, он чувствовал одобрительные взгляды большинства, мельком заметил ещё сильнее раскабаневшего попа с довольной ухмылкой. Но не он или кто-то другой из злорадников вызвал слезы, а мать. "Как же она изменилась. Так постарела, совсем сгорбилась, румянец сошел с лица, а щеки впали, как и глаза. Теперь и я понимаю тебя, брат, ох, как понимаю..."

Ратибор рухнул на пол. Чуть качалось синее-синее небо, немного подпрыгивал воз, фыркали лошади, на кочках звенели доспехи. Слабый ветер доносил громкий плачь матери, которая, видимо, так и осталась стоять у хаты, не замечая свой крик.

Через несколько верст колдун почувствовал нечто мягкое на себе, мурчащее и теплое.

— Хозяин мр ?

— Чего вам?

— Что делмять, батюшка?

Он чуть приподнялся и что-то начал шептать на ушко белому коту, тот только кивал.

— Иди отсюда, и так дурно.

И кот спрыгнул позади телеги, а после скрылся где-то в молодой траве.

— И не холодно ему было в хате? Морозейши, чем здесь. Только отварил и такой мороз лютый!

— Таким как он, что жар, что мороз — все одно.

Город издали казался маленьким селом, прямо как его, но стоило лишь пройти главные врата, как Ратибор удивленно начал осматривать огромные избы и в два, и в три этажа. Длинный и очень шумный рынок и, следовавшая за ним, улица ремесленников казались чем-то нереальным, ведь даже на ярмарке он не видывал столько людей. Вот и показалась церковь, напротив которой была огромная площадь, где проводили проповеди для горожан, когда желающих было больше, чем мог вместить в себя храм. Как только некромант увидел белые стены, то сразу отвел глаза, пытаясь избежать приступа боли, но тщетно. Три золотых купола свалили его обратно на воз, а очнулся он уже в темнице.

По длинному коридору бродила вонь и сырость, где-то пищали крысы, где-то жуки. Единственным источником света в камере было маленькое решетчатое окошко, в которое даже кошка не сможет протиснуться, возможно, и мышь. Из множества одинаковых комнат занято было лишь трое.

— Раньше было еще двое, — говорил старый охранник новичку во время службы. — Перевертыш и странный шаман в маске. Шамана поймали на недавнем празднике, мо слышал, он своей рыжей маской пугал людзей да и помочился на церковь… Вот за такую наглость его и умертвили конечно. А вот с перевертышем забавно вышло, отмечал свадьбу соседа, а ночь была лунная-лунная. Ну он то под горилочкой как завоет! Говорили, огурец кусает, а рожа вся шерстью обрастает! Ха-ха, жаль, конечно, что он нечестивым-то был, хороший мужик, много мне чаго рассказал. Ну и его тож туда — он показал пальцем вниз — в общем, служба хорошая.

С верху иногда капала вода, редко, но шум от падения капли разносился по всему коридору, словно огромный валун скатился вниз и разбился на мелкие кусочки. Первое время в камеры заходил молодой монах Прошка и читал проповеди. Бывал он у каждого по несколько часов и говорил без умолку о сотворении мира, Христе и его заповедях, об святых и ангелах, а самое большое место в его рассказах занимал ад, видимо, чтобы припугнуть, но заключенным было наплевать. Во время одного из таких монологов Ратибор все-таки спросил:

— Почему же твой Бог такой жестокий?

— Он милостив ко всем как к друзьям своим, так и врагам своим.

— Тогда почему же умер Василька?

— А кем он был?

— Мальчишка, он еще и седьмого лета не увидел. Утоп на реке, лед не выдержал.

— Это все из-за того, что не крещеный был.

— На шее крестик был.

— Тогда за грехи родителей его Бог и забрал обратно...

— И это милостиво?

Но тот не ответил, в тяжелой задумчивости монах вышел. С этого дня в душе Прошки поселилось сомнение и, если его вера — это крепкий дуб, то сомнение представляло из себя короеда.