Глава пятая

Сэм вскрикнул, когда на голову ему рухнул толстый альбом, обтянутый телячьей кожей, все еще мягкой. Альбом шлепнулся на пол и раскрылся, обнажая листы, покрытые узким постоянно скользящим вверх почерком. Сэм присел, а светлячки сгрудились над страницей.

«Сегодня был очень хороший день. С утра мы с мамой поехали в Лондон. В дороге я так устала, что не хотела выходить из поезда, но потом мне очень захотелось все увидеть. Я редко бываю в городе, мама говорит, что там плохо пахнет, и нет нигде лучшего воздуха для маленькой леди, чем в нашем саду. Но мне нравится и в городе. Очень много красивых дам, у некоторых такие странные платья… Мама гордо проходит мимо них, а я очень хочу такие же яркие юбки, когда вырасту. Еще сегодня я подала монетки нищему. Он сидел у стены красивого дома такой несчастный. Святой отец, который обедает у нас по воскресеньям, говорит, чтобы мы всегда были милостивы к тем, кто несчастен. Я подала бродяге. Кажется, маме понравилось, что я так сделала. Она сказала: «Ты верно поступила, Полли». В следующий раз, когда мы поедем в город, я возьму побольше монет из копилки. Мне показалось, что тот нищий благословил меня взглядом…»

Сэм сглотнул. Он еще раз вдумчиво прочел запись. Дневник. Дневник его мамы. Сэм однажды слышал, как Хоппкинс рассказывал Перкинс о том, что молодая госпожа вела дневник. Еще дневники вели капитаны кораблей, они назывались «бортовой журнал», и там описывалось все, что произошло на судне за день. Его мама тоже была почти капитаном. Сэм тут же решил, что попросит у бабушки тетрадь, чтобы записывать все, что ему понравится или не понравится. Он погладил пожелтевший лист и перевернул страницу.

«Очень страшно. Тот человек очень напугал меня. Он словно вырос из тени кустов и смотрел на меня. Теперь я точно знаю, что это тот самый нищий, которому две недели назад я дала монетку. У него такие же страшные глаза. Когда я давала монетку, он не так смотрел, но глаза были точно такие же. Я побежала к дому, там слуги собирали осколки окна. Кто его разбил, до сих пор никто не знает, но на шум все сбежались, и я спряталась за Хоппкинса. Он спросил: «Что случилось, юная леди?», и я рассказала ему о страшном человеке. Хоппкинс тут же позвал маму, она куда-то звонила, приезжали какие-то люди и еще полицейские. Они обыскивали сад и долго не уезжали. Мама сказала, что они просто ищут мое любимое пальто, но я-то знаю, что они ищут не его, а того человека. Когда два полисмена завтракали на кухне, они рассказали Перкинс, что, скорее всего, именно этот человек убил много маленьких девочек, как я. И они все пели. Перкинс сложила руки на груди и качала головой, а другие слуги охали и удивлялись. Я убежала в комнату и долго там сидела. Мне очень жалко тех девочек…»

Сэм обомлел. Кто-то пытался обидеть его маму, когда она была совсем маленькой. Даже он, Сэм, знает, что обижать девочек – очень низкий поступок. Должно быть, тот нищий был злым, раз так обиделся на маму и тех, других, девочек. Сэм рассеянно листал альбом.

«Сегодня я случайно услышала разговор. Мама говорила с кем-то по телефону, и тон ее был очень обеспокоенным. Того человека, который год назад напал на меня, все еще не поймали и вряд ли когда-нибудь найдут. Мне стало не по себе. А вдруг он и сейчас наблюдает за мной? Я рассказала об этом маме за чаем. Она долго и сурово смотрела на меня, а потом сказала, что в этом доме я в полной безопасности, что дом защитит меня. Я сказала, что не смогу все время находиться здесь, а мама вздохнула и сказала, чтобы я была осторожной, даже если просто гуляю в саду…»

Следующая запись была короткой.

«Кто-то снял качели с дерева. Все так серьезно и печально смотрят на меня, что я не стала спрашивать, где они».

Сэм прочел несколько страниц, предваряющих историю. Каждая из них полностью была исписана: рассказы о новых учителях пения, о выступлениях, об уроках рисования и снах, обедах и погоде. Еще несколько страниц вперед.

«Мне никто и никогда не поверит. Скорее всего, это был простой (только очень сложный) сон. Там я гуляла по нашему чердаку, куда мама обычно не пускает меня. Я даже не помню толком, как оказалась там. Но чердак был необъятный, как настоящий город. И со мной происходило так много чудесного. Я читала однажды книжку о том, как девочка попала в Зазеркалье, а потом проснулась. Вот и я проснулась. Только теперь, мне кажется, после всех этих приключений, дом решил защищать меня. Я ему нравлюсь. И я сегодня ни разу не споткнулась о ковер в зеленой гостиной!»

Сэм никак не мог насытиться строчками. Он хаотично выхватывал предложения, слова, буквы, легкие завитки «е» и жирные уверенные точки. Поначалу он даже не пытался сложить какую-то картину жизни, он просто листал дневник, сидя на полу, даже не рискуя положить его на колени. Светлячкам тоже передалось волнение мальчика, она светились ярче и даже как будто задумывались над каждой страничкой. Сэм все читал и читал, со временем все внимательнее, пока не дочитал до оборванной словно на полуслове фразы о том, что Полли пора куда-то ехать, кажется, поступать в какую-то дорогую частную школу, куда ей совсем не хочется. Дальше страницы пустовали. Сэм переворачивал их одну за другой, словно от этого движения на них могли появиться буквы. Ему стало грустно и тоскливо: мамы не было в его жизни точно так же, как не было и продолжения дневника. Может быть, был какой-то другой… Кажется, когда велся этот, маме было не больше лет, чем Сэму. Это было странно, но в то же время как-то приятно. Сэм перевернул еще один лист – и отдернул руку. С покрытой рябыми пятнами бумаги на него смотрел… Сэм заложил пальцем страницу с портретом и пролистал дневник, вновь найдя запись, попавшуюся ему первой. Да! На него смотрел тот самый убийца. Сэм вернулся к портрету. Человек на нем был почти как настоящий: брови его сошлись на переносице, а высокий лоб собрался в ряд морщин, на выкате, светлые глаза злобно сверкали, а рот походил на рыбий, всклокоченные свалявшиеся волосы висели до плеч. Сэму стало страшно. Весь он внутренне съежился, но никак не мог оторвать взгляд от странного и страшного мужчины.

Именно этот человек причинил людям столько бед, именно он так напугал маму и бабушку, что бабушка теперь так внимательно следит за Сэмом, именно он столько времени прожил в их собственном доме, спрятавшись портретом на страницах дневника Полли, единственной девочки, которая ему не досталась! Сэм захлопнул альбом, обхватил колени руками и закрыл глаза. Он должен найти этого человека. Именно он, лорд Чедвиг, должен наказать страшного убийцу, раз уж никому другому это не удалось!

Сэм поднялся и поправил рубашку и брюки. Он чувствовал, что в мгновение стал выше и сильнее. Сейчас он вернется к Шайну, попросит Хоппкинса собрать вещи и сбежит из дома, чтобы стать мстителем, чтобы найти злодея и покарать его. Сэм, преисполненный решимости, поднял дневник с пола, сжал его подмышкой и сделал шаг вперед…

— О-о-о, юный с-с-сэр Чедвиг! – Шайн неслышно переступил с одной ноги, обутой в тапочку, на другую. Сэм от неожиданности отшатнулся назад, угодив локтем прямо в живот Хоппкинса.

— Сэр Сэмюэль! Осторожнее, — Хоппкинс выдавил улыбку сквозь боль.

— Как?! Вы?! Откуда вы здесь?

— Ка-а-ак откуда, молодой лорд? Я з-з-здес-с-сь живу, — Шайн указал неимоверно длинным пальцем на дверцу своей комнаты. – Мы выш-ш-шли выкурить по с-с-сигаре, а тут вы.

— Вы не поверите, Шайн, Хоппкинс, что со мной произошло!

— Отчего же, сэр, мы не только охотно вам поверим, но с удовольствием послушаем.

Пока Сэм сбивчиво рассказывал о том, что произошло с ним с того момента, как он вышел за дверь жилища домового, светлячки радостно вились вокруг Шайна, а Хоппкинс совершенно спокойно дымил узкой сигаркой, лишь изредка приподнимая брови в знак крайнего восхищения, как посчитал мальчик.

— И ч-ч-что ж-ж-же произош-ш-шло потом?

— А потом он напал на маму! Я прочел об этом вот здесь! – Сэм протянул домовому дневник.

— О-о-о, вы наш-ш-шли его!

— Он просто свалился мне на голову.

— А те камни, о которых вы рассказывали?..

— Вот они, — Сэм достал из кармана конверт, протягивая дворецкому.

— Та-а-ак, я предлагаю вернуться к тебе, Шайн, нам есть о чем подумать.

— С-с-совершенно верно, мой друг, идемте, — домовой уже распахивал дверь.

Ангел давно уже не замечал солнца. Он вообще ничего не замечал. Ему казалось, что и сам он скоро перестанет существовать, он чувствовал себя луковой шелухой, прозрачными рыжими пластинками, которые ломаются и крошатся в руках, стоит только стать чуть менее осторожным.

Он не помнил, как добрался в тот день до Лондона: какие-то телеги, шумные люди, может быть, даже цыгане, подобрали его, измученного и рыдающего, на обочине неизвестной ему проселочной дороги. Они не спрашивали Ангела ни о чем. Должно быть, сочли за разорившегося фермера, который не смог справиться с утратой тщательно взращиваемой пшеницы. Сейчас Ангел презрительно сплевывал, стоило ему только вспомнить об этом. Как эти глупцы могли подумать, что ему есть хоть какое-то дело до злаков! Однако его довезли до города и высадили на окраине промышленного района: очевидно, таким образом стараясь помочь, вдруг бедолаге удастся найти работу.

Однако Ангел не задержался там. Он даже не попытался зайти ни в одно конторское помещение. Он брел по улицам, а по лицу его струились слезы, смешанные с каплями накрапывающего холодного дождя. Как он мог так подвести Создателя? Почему он так поторопился? Почему не был достаточно силен для того, чтобы завершить свою миссию? Нет, он должен вернуться! Нет! Нельзя. Теперь уже нельзя. Он упустил последний шанс, он не смог, теперь его подарок Господу навсегда останется незавершенным…

Ангел отчаянно перебирал в голове варианты того, как можно исправить свой промах, но не находил ни единого. Его не страшила полиция, родители Полли, расстояния, его пугало лишь одно: Бог не станет больше ждать. Ангел и так потратил слишком много времени на то, чтобы собрать идеальный хор, а последний голос не стал последним, его просто не стало… И теперь Отец обрушит на него свой гнев. Остается только смиренно ждать кары.

День за днем, год за годом Ангел исчезал, стирался, истончался, перебиваясь случайными заработками, обитаясь в ночлежках или у добросердечных грузчиков, которым помогал иногда. Он никогда и никому не рассказывал, кто он, откуда, чем занимался и как планирует жить дальше. Ангел просто был никем, он хотел быть никем, смиренным рабом, тишиной и темнотой. Он распродал всё, что когда-то составляло его богатство: трость, золотой крохотный крестик, часы, чтобы хоть как-то сводить концы с концами, но что-то все еще держало его на грешной земле; он никак не решался уйти из жизни, хотя мысли эти посещали его еженощно. О нет, он не боялся падения в геенну, он считал, что только его и заслуживает, но было что-то в изгибах улиц, в кладке домов, в дыму, стелящемся под ноги, в рессорах и заборах, в булыжниках и фонарях, что останавливало от последнего шага.

Однажды он незаметно для самого себя оказался у той самой церкви, где впервые увидел бриллиант своей коллекции. Ангел захотел уйти, сбежать из страшного места, но некая сила держала его у входа, медленно затягивала в высокие двери, протаскивала по проходу к алтарю.

— Простите, — окликнул его священник, но Ангел даже не услышал. Он смотрел на распятие, на мягко сползающий со свеч воск, на теплый огонь, приветливо приманивающий его. Ангел поднес ладонь к горящей свече – и не почувствовал боли. Он поднял взгляд к расцвеченному алым и голубым витражу: слезы на щеках высыхали, а свечи целовали его пальцы, льнули к нему, словно овцы к пастырю.

Неужели Он простил Ангела, неужели так Бог подает ему знак? Ангел сбросил ладонь священника со своего плеча, кинулся к выходу, смеясь от счастья, от переполняющей новой надежды, от клубящейся в нем веры и любви. Да! Он прощен, ведь недаром же он не чувствует боли, недаром такое светлое чувство снова заполнило его душу до краев… Да! Теперь он знает, что делать. Он снова вернется в тот дом и вернет Полли. Отдаст прекраснейший голос Богу. Сейчас в нем есть все необходимые силы, чтобы не сдаться, чтобы вырвать последнюю душу из лап разврата, чтобы все прожитые девочкой годы стерлись и она смогла предстать перед Создателем такой, какой полюбил ее Ангел.

Он не собирался медлить ни секунды: собирать в дорогу все равно нечего. Он бежал по улицам, расталкивая прохожих, опрокидывая лотки, он не скрывался, как прежде, он видел собственное сияние и знал, что теперь его ничто не остановит. Он шел за последней каплей дивного напитка чистейших голосов.