Глава вторая

Когда лорд Чедвиг впервые оказался в родовом поместье, он вовсе не догадывался о том, что он лорд, а поместье принадлежит ему, также как и акры земли вокруг. Он был Уиллом Дженинксом, ему было пять лет и он всё знал о мире вокруг: отец и его кабинет – вот весь мир. В этом мире вкусно пахло табаком, пылью и мятой, а иногда овсяным печеньем. Тут было так много книг, что перечесть за всю жизнь невозможно. Тут было темно, уютно и…

— Накурено! Как же у вас накурено, мистер Дженинкс!

Женщина, страшная и высокая, отдергивала в стороны шторы, то и дело демонстративно чихая от пыли. Она так сурово смотрела на папу, что Уилл едва не расплакался.

— А вам, сэр, я не советую плакать!

Естественно, Уилл разревелся. Отец взял его на руки, успокаивая.

— Простите, леди Чедвиг, кто вам позволил…

— Дайте-ка подумать… Вильгельм третий мне позволил! И всё славное древо Чедвигов! У мальчика хотя бы есть отдельная комната?

— Разумеется, у нас большая квар…

— Не смешите меня! – женщина опустилась в кресло. – Мальчику нужен воздух и достойное воспитание.

— Простите, но я не понимаю…

— Чего вы не понимаете, Дженинкс? Я забираю мальчика с собой. И вы не посмеете мне помешать. Он станет достойным продолжением достойнейшего рода!

В тот же вечер машина увезла Уилла в дом, где он превратился в Сэмюэля — бабушка ненавидела имя, данное мальчику отцом, потому никогда не использовала его, — графа Чедвига. Его отец не был слабым: его почти невозможно было запугать, нельзя было подкупить. Его адвокаты год от года тщетно боролись за право забрать ребенка, а университет год от года отправлял Дженинкса в геологические экспедиции всё дальше. Естественно, финансирование исследований подворачивалось совершенно случайно, кандидатура доктора Дженинкса становилась самой подходящей, а районы исследований очень важными в стратегическом смысле…

Огромный дом поначалу пугал мальчика, затем он освоился, перестал плакать по ночам, взялся за изучение родословной, языков, географии. Конечно, изучать дом было веселее, чем учиться, поэтому юный лорд предпочитал прятаться от учителей усерднее.

Из цокольного этажа, где располагались комнаты слуг и кухня, его немилосердно гонял Хоппкинс, а первый этаж для пряток был почти непригоден. Белая столовая для торжественных празднеств, алая гостиная, такая скучная: одни стулья, шкафы с книгами да прозрачные шторы, огромный холл с огромной же вазой ежедневно сменяемых цветов, пара темных комнат под лестницей, используемых как гардеробные и по большей части запертых.

Второй этаж хранил мир за рядом плотно закрытых дверей. Здесь была спальня Сэма, классная комната, спальня бабушки, её кабинет и гостиная, куда ему иногда разрешали войти, несколько комнат для гостей, тоже чаще всего закрытых на ключ. А вот третий этаж… Да, там было волшебно. Несколько больших комнат, заставленных дивными старыми вещами: мебелью, игрушками, книгами, подсвечниками, посудой. Почему-то их не выносили на чердак, а предпочитали хранить здесь. Это место стало царством Сэма: здесь был его корабль, сейчас захваченный пиратами, его тайная лачуга на острове, где он хранит клад, его замок, куда он никак не может вернуться, потому что злой колдун наложил на дороги свои чары. Сэм столько раз пытался его найти!..

Лишь один лестничный пролет отделял волшебное королевство от чердака. И вот туда-то Сэм стремился попасть всей душой. За запертую накрепко дверь. Быть может, там и находится его замок?

Вот и теперь вместо того, чтобы учить историю корнуольской ветви Чедвигов, он лежал на полу под столом, затянутым белой тканью, и размышлял о том, что странные события вечера наверняка как-то связаны с чердаком.

Сэм уже не боялся. Страх отступил, как только верх взяло любопытство. Во всех историях, что рассказывали ему отец или Перкинс, за закрытыми дверями прятали несметные сокровища, волшебные мечи или прекрасных принцесс. Сэм уставился на свои ладони. Вот бы сейчас иметь меч, острый и тяжелый, им можно было бы разрубить дверь и защититься от тех, кто скрывается за ней. А вдруг они могут угрожать всему дому? Сэм представил, как много-много лет назад еще молодой Хоппкинс с трудом удерживал дверь чердака и рвущихся из-за нее тварей, бабушка склонялась над раненым дедушкой и с отчаянием умоляла Хоппкинса помочь. Сэм скривился: бабушка умоляет? Такое точно невозможно. Скорее, она накричала бы на дедушку за то, что он растяпа, позволивший себя ранить, пригрозила бы Хоппкинсу увольнением, если он не закроет дверь, а сама в это время лупила бы кочергой по костлявым рукам, цепляющимся за косяк, пытающимся выбраться из чердака на свет.

Сэм был в самом разгаре Великой битвы за Чердачное графство, когда кто-то быстрыми шагами прошел по коридору. Мальчик приподнял край ткани, прислушался. Шаги удалялись. Сэм вовсе не хотел быть обнаруженным за игрой, а не за уроками, но всё-таки очень любопытно, какую вещь сослали на третий этаж в этот раз. Он был уверен, что это жуткие подсвечники из гостиной бабушки. Кажется, они принадлежали какому-то троюродному прапрапрадедушке леди Чедвиг, который привез их из Константинополя. На мгновение Сэм представил, что на чердаке могут прятаться сарацины со своими страшно изогнутыми саблями. Наверное, если бы они увидели эти подсвечники, то вспомнили бы о храбрости прапрапрапра и испугались…

Сэм выглянул в коридор. Свет лампы скрылся за углом. Неужели кто-то идет на чердак?! Сдержав победный клич, Сэм бросился к лестничному пролету, задержавшись лишь на секунду у первой ступеньки: а вдруг стены коридора снова захотят заключить его в вечную каменную ловушку? Нет, сейчас медлить нельзя. Нельзя поддаваться. Сэм поднялся по лестнице. Чердачная дверь была открыта и чуть поскрипывала, поддаваясь сквозняку, гуляющему под крышей. Кто же там? Сэм подкрался ближе, опасливо заглянул в щель.

Темнота. Мальчик прищурился, протискиваясь в проем так, чтобы не выдать своего присутствия, и замер. Темнота не желала рассеиваться даже спустя минуту. Тишина. Словно бы и нет никого здесь. Сэм подавил желание позвать того, кто только что вошел. Огня лампы нигде не было видно. Потухла? Или её потушили? Сэм резко присел, словно бы в это мгновение удар изогнутой сабли мог снести его голову с плеч. Дверь вновь скрипнула. Тонкая полоска света из коридора становилась всё уже, глаза Сэма всё расширялись. Линия света была не толще волоска, и этот волосок рвался… Ему бы броситься к двери, подставить ногу, протиснуться в коридор и нестись вниз, но Сэм не мог пошевелиться. Лязг захлопывающегося замка был оглушительным, волос порвался. Сэм остался в темноте и тишине. В чужом царстве. И без подсвечников.

Как долго он сидел там, на полу, боясь пошевелиться, Сэм не знал. Зато точно знал, неизвестно откуда, но совершенно точно, что никто не придет, даже если он начнет кричать, бить кулаками в дверь, прыгать или попытается выбраться на крышу. Отсюда нельзя выбраться. Потому что это – не просто чердак. И всё же…

— Эй! Кто-нибудь! – Сэм отчаянно забарабанил по двери, он пинал её ногами, сбил в кровь ладони. – Хоппкинс! Бэтси! Мэри! Бабушка-а-а! Помогите!

И ничего. Словно бы за дверью вдруг выросла стена – или пустота. Сэм еще много раз звал на помощь. Уже без надежды. Затем устало сел на пол, обняв колени руками, и тоскливо уставился во мрак.

— С-с-сэр Че-е-едвиг пожа-а-аловал, — откуда-то справа донесся едва слышный шепот.

Сэм вздрогнул, повернул голову.

— К-к-кто здесь?

— З-з-здесь я, с-с-сэр Че-е-едвиг, — голос звучал всё яснее, всё ближе. Сэм вжал голову в плечи.

— Кто это – я?

— Я.

Слабые огни зажглись под потолком. Словно светлячки в саду летней ночью. Несколько секунд они повисели на опорной балке, затем медленно поплыли вниз, освещая огромный чердак. Сэм наконец разглядел заставленное старой мебелью пространство, белые чехлы на портретных рамах, своды крыши, крохотное слуховое окно – и странное существо, похожее на скорпиона, только раз в двадцать больше. Восемь лап загадочного Я были обуты в разномастные тапочки, вместо клешней у существа оказались руки, вполне похожие на человеческие, только ладоней не было, а пальцев три, а не пять; спина и живот Я грелись в меховом жилете, а глаза в обрамлении густых золотистых ресниц сверкали ярко-синим. Сэм бы вскрикнул, только никак не получалось – как в страшном сне.

Светлячки удобно устроились на спине существа после того, как изобразили в воздухе улыбку, выстроившись в изогнутую линию. Сэм потер глаза, поморгал, видение не проходило и, кажется, не торопилось нападать. Мальчик вспомнил о том, что говорила ему бабушка не так давно: «Лорд, Сэмюэль, — это не только привилегии, лорд – это достоинство, долг и манеры». Сэм поднялся, несмотря на то, что колени его дрожали, и вежливо поклонился.

— Рад приветствовать вас в моем доме.

— Это я рад тебя приветс-с-ствовать в моем доме, сэр Чедвиг.

— Но я…

— Юный с-с-сэр Чедвиг еще ничего не з-з-знает? – казалось, существо было удивлено.

— А что я должен знать?

— Пойдем с-с-со мной.

Светлячки сорвались со спины неизвестного создания и, освещая дорогу, двинулись вперед. Сэм последовал за ними. Странно. Казалось, что чердак можно обойти за несколько минут, но они шли никак не меньше получаса. Существо молчало, Сэм ни о чем не спрашивал, только оглядывался по сторонам. Шкафы, поцарапанные, с отломанными ручками дверей, стулья, у которых не хватало одной ножки или порвалась обивка, картины, которыми нельзя полюбоваться из-за полумрака, свернутые в рулоны ковры…

— Приш-ш-шли.

Светлячки всей гурьбой остановились, превращаясь в зависший в воздухе шар света. Сэм оглядывался. «Тропинка», проложенная между вещей, шла дальше, конец ее терялся в темноте. Синие глаза сверкнули на мальчика.

— Меня з-з-зовут Ш-ш-шайн. Я – домовой.

— Домовой? Ой, — Сэм помотал головой. – Ты настоящий?

Шайн презрительно фыркнул, толкнув дверь одного из шкафов. Сэм икнул. Дверь открылась в уютную комнату, выдержанную в нежно-розовых тонах. Здесь был камин, два кресла, чайный столик и книжный шкаф. Только вместо книг в нем находились фотоальбомы. Фотографии были рассыпаны и по полу, они украшали стены, неровными стопками лежали на каминной полке.

— Вх-х-ходи, сэр Чедвиг, выпьем ч-ч-чаю.

Сэм неуверенно сделал шаг вперед. Дверь за ним закрылась бесшумно. Шайн уже расположился в кресле, держа в руке чашку. Сэм последовал его примеру.

— Пожалуйста, объясните…

— Что вс-с-сё это з-з-значит, кто вы, где я, з-з-зачем я здесь, где Хоппкинс-с-с… Знаю-знаю вс-с-с-е, что хочешь с-с-спросить. Только пока нельз-з-зя.

— Почему?

— Потому что, с-с-сэр Чедвиг, мы ждем еще одного гос-с-стя.

Сэм еще раз икнул, сделал глоток чая, бросил взгляд на одну из фотографий. Пара, изображенная на ней, рассмеялась и приветливо помахала мальчику. Сэм едва не выронил чашку.

— С-с-спокойнее, юный с-с-сэр, это всего лишь герцог и герцогиня Нортумберлендские. С-с-седьмая вода на кис-с-селе, но вс-с-сё же родс-с-ственники.

— Но они же…

— Приветс-с-ствуют лорда Чедвига. Уверен, не они одни.

Сэм вгляделся в те фотографии, что находились ближе к нему. Все изображенные на них улыбались и кланялись. Сэм сильнее сжал в пальцах чашку, растерянно глядя на домового. Сон. Это всего лишь сон. И сейчас он проснется… Зажмурится – и откроет глаза под столом в одной из комнат третьего этажа. Конечно! Сэм зажмурился.

— Лорд Чедвиг!

— Хоппкинс! Как я рад… — Сэм открыл глаза. Он всё еще находился в розовой комнате, все еще держал в руке чашку, а Хоппкинс обменивался рукопожатием с Шайном, домовым.

— Знаете, я уже ничего не понимаю.

— Это неиз-з-збеж-ж-жно, юный сэр. Кто же согласится что-то понимать в домовых, — Шайн выглядел несколько обиженным и Сэм уже приготовился извиниться, — в русалках, в рыцарях и загадках? Никто в трез-з-звом уме.

Хоппкинс солидно покивал, поддакивая, Шайн продолжил:

— Однако вам, с-с-сэр, придется во всем разобратьс-с-ся, иначе никак нельзя.

— Но почему?!

Некоторые господа с фотографий испуганно вздрогнули, толстая дама в чепце презрительно скривила губы: где же манеры у этого ребенка!

— Потому что каждый, кто приходит в этот дом, чтобы связать с ним жизнь, должен познакомиться с теми, кто здесь жил до него, — терпеливый Хоппкинс попытался внести ясность.

— Но я знакомлюсь! Бабушка рассказывает мне о них, и вы, Хоппкинс, тоже, и книги заставляют читать, и смотреть фотографии…

— Это само собой, но разве вы, сэр Чедвиг, кого-нибудь полюбили после всего, что узнали?

— Н-не особо, — Сэм растерялся, начал теребить манжет.

— А этот дом, юный с-с-сэр, любит, чтобы его любили… и всех, кто в нем жил, любили.

— Зачем?

— Кто его з-з-знает, он очень забавный с-с-старикан, — Шайн подлил немного чая в чашку и сделал шумный глоток. – Иногда он и меня удивляет…

Сэм смотрел на домового, Хоппкинса, сосредоточенные лица на фотографиях. Он не любил зубрить родословные, он путался даже в спряжении французских глаголов, что уж говорить о ветвях семейного древа Чевигов. А тут… это нужно полюбить? Странно как-то… Сэм пожал плечами.

— Неужели с-с-сэр Чедвиг не любит приключения?

— Люблю. Но в этом доме так скучно, что никаких приключений не бывает, — пришла очередь Сэма обидеться, — а если и бывают, то бабушка потом так смотрит…

— О! Да разве стая голубей – это приключение?! Или скрипящая дверь? Настоящие приключения были у лорда Пакстона, у сэра Уэсли ничего особенного, но он не в счет, однажды даже сэр Брайтон поучаствовал, но он, кажется, не понравился дому, и даже после всего дом вышвырнул его.

— Да-а-а, — тоном знатока протянул Шайн, — с-с-сэр Брайтон был дурным мальчишкой, с-с-славился дерзостью и ложью, конечно, дом не любит таких.

— А каких любит? – Сэм представлял лорда Пакстона с ружьем и всеми африканскими кошками, пробирающегося по завалам старых вещей на чердаке, замирающего в стойке охотника и ожидающего нападения. Сэм расправил плечи.

— Смелых, сильных, упрямых, воспитанных, — Хоппкинс улыбнулся: он понял, что уже выиграл битву.

— Мне такие тоже нравятся, — Сэм взял в руки одну из случайных фотографий, ему помахал пухлый малыш, а его мать в длинном черном платье, что-то тихо шепнула мальчику на ухо, и тот замахал еще сильнее.

— Так вы хотите подружиться с домом, с-с-сэр Чедвиг?

— Хочу. Только я не совсем понимаю, что я должен сделать. Убраться тут?

Шайн и Хоппкинс совсем не учтиво расхохотались, Сэм отложил фотографию.

— Что вы, сэр Сэм, что вы! Вы всего лишь поближе с ним познакомитесь, гуляя по чердаку.

— И всё?

— А как иначе?

Сэм помолчал немного, а потом спросил:

— Шайн, а… бабушка, леди Чедвиг, она тоже здесь… была?

— Была, — Шайн внимательно смотрел на Сэма своими удивительными глазами и едва заметно кивал. – Дом очень любит ее и никогда не даст в обиду.

— А мама?

Шайн и Хоппкинс переглянулись, нависло неудобное молчание, настолько неудобное, что Сэму захотелось стряхнуть его теплые нити с ушей и щек. Наконец Шайн произнес, сосредоточенно рассматривая тапочки:

— Если дом пож-ж-желает рас-с-с-сказать вам, вы уз-з-знаете…

— Я согласен!

Сэм даже подскочил с кресла и принялся расстегивать манжеты и закатывать рукава. Ему вдруг очень сильно захотелось узнать все-все тайны, что скрывают чердак, домовой с дворецким, сам дом. Ему очень захотелось увидеть маму. Или просто послушать о ней.

Домовой с хрустящим шелестом поднялся, собрал полупустые чашки и выбросил их в мусорное ведро, и без того набитое обрывками газет, листовок, бумаг с нечитаемым печатным шрифтом.

— Ч-ч-чтож-ж-ж, юный с-с-сэр, мы в вас-с-с не ош-ш-шиблись, пора, — Шайн распахнул дверь, выпуская Сэма в захламленные коридоры чердака.

Сэм замешкался на пороге:

— Разве вы не пойдете со мной?

— Нет, сэр, мы дождемся вашего возвращения здесь, — Хоппкинс покровительственно похлопал Сэма по плечу.

— Тогда дождитесь, пожалуйста. Сам я ее никогда не открою, — он кивнул вправо, где-то в глубине сложносплетенного лабиринта вещей тускло светилась входная дверь.

Дворецкий улыбнулся и кивнул. Шайн щелкнул пальцами – Сэм ожидал, что от щелчка они сломаются, до того тонкими и длинными были, – и несколько светляков зависли чуть впереди Сэма:

— Они помогут вам.

— Спасибо, — Сэм сглотнул и вышел из квартирки домового, тут же потеряв из вида вход в неё. Вокруг сгущался полумрак, слабо разъедаемый жадными до темноты светлячками.

— Ну что, пошли, — Сэм сделал несколько шагов и завернул за угол огромного серванта.

Девочки разлетаются из церкви подобно стайке птиц. Они уже сняли белые одеяния, оттого перестали походить на белых голубков, но за каждой из них тянется шлейф запаха мирры, чистейшего сопрано и неуловимый, только Ангелом чувствуемый привкус невинности, оседающий на губах и ресницах. За ними несложно идти: его ведет сам Господь. Он скрывает его за газетным киоском, когда девочка оборачивается, почувствовав пристальный взгляд на сутулой спинке, он бросает пыль в глаза полицейским, он заливает дождем окна и витрины, в которых Ангел мог бы отражаться.

Ангел идет за каждой из них, он провожает каждую до дома, он оберегает каждую по дороге в школу, он согревает их библии на прикроватных столиках; он ведом тонким нюхом, он похож на собаку, большую и поджарую, верную – и прячущую клыки.

Он знает, прекрасно знает, когда Барберри выйдет из дому. Да, на этот раз он избрал ее. Детская полнота еще не оставила её, темные волосы утянуты в две тонкие косички, пальтишко недавно купили: Ангел видел, как отец клерк выписывал чек в магазине, а Барберри с матерью радовались красной клетке. Если бы Бог знал, как падки его творения на материальное, если бы Барберри знала, что и безо всяких украшений она прекрасна, потому что создана по образу и подобию божьему. Но она не знает, пока еще не знает. Узнает, непременно узнает, как и те семь девочек, что уже поют по правую руку Бога.

Ангел очень осторожен. Он верит, что Бог защищает его, но нельзя собственной безалаберностью поставить под удар всю миссию. Ангел каждый раз тщателен, как и подобает истинному служителю веры. Он никогда не оставляет следов, он никогда не говорит о том, чем он занят, он вообще ни с кем не говорит. Ему не нужны друзья или отпущение грехов: у него есть Бог и дело. Ангел продумывает мельчайшие детали, он никогда не заходит в одну аптеку дважды, он подозрителен, ведь дьявольские слуги ждут его за каждым поворотом, стоит только позволить им, они вгрызутся в спину стальными зубами, разорвут глаза железными когтями, вывернут наизнанку всю ту музыку, что он копит в себе во имя Господа.

Барберри не успевает вскрикнуть, слабый затихающий всхлип давит бархатный платок, пропитанный снотворным. Ангел долго искал место, но его нашла сама Барберри: в узкую улочку, вдвое сокращающую путь домой, темный проход между глухими стенами контор, ее направил святой дух. Она недавно открыла для себя удобный маршрут и еще не успела поделиться им с подружками. Он появился за ее спиной, чтобы не спугнуть раньше времени, не поселить раньше времени радость в ее сердце.

Ангел выглядывает из-за угла. Туманом заволакивает сумерки, фонари еще не зажгли, народ вьется вокруг офисов, отец несет уставшую спящую девочку на руках, гордо улыбаясь прохожим и малышке. Кто-то, может, и обернется умиленно, а кто-то вовсе не обратит внимания: нужно спешить, дела не ждут. Ангел сворачивает и сворачивает, хитрой спиралью, запутанным лабиринтом он уносит от людских глаз сокровище, теплое, трепетное, маленькое, но бесконечно ценное.

Барберри проснется, но не сможет вскрикнуть. Ангел предусмотрительно использует кляп. Карие глаза девочки наполнятся прозрачными слезами чистого счастья, Ангел слизнет их, чтобы очиститься и самому. Очиститься перед самым важным действом. Он никогда не тянет. Ему нужно успеть как можно больше. Нет времени на то, чтобы наслаждаться, выполняя необходимое.

Он уже полчаса назад распял детское тельце на кровати, накрепко зафиксировав запястья и лодыжки веревками, он запер дверь, он убедился, что никто не видел его, а пьянчугам-соседям вовремя поднесли бутылки с ромом и кислым пивом. Он успел умыться и помолиться, он достал нож и бережно протер его детским платьишком. Он улыбается, когда поворачивается к Барберри. Он улыбается, когда прикрывает глаза, чтобы вновь воскресить в памяти ее звонкий голос, бьющийся в тенетах камня. Сейчас, именно сейчас он вонзит нож в ее сердце – средоточие музыки, которую он подарит Богу.

Вниз и вверх! Кровь разливается алым вином, пропитывает солому, предусмотрительно щедро усыпавшую пол. Ангел на секунду останавливает ритуал, как делает это всякий раз, чтобы заглянуть в изумительно красивые, широко распахнутые глаза, будто удивленные, не ожидавшие, что Бог так прекрасен и так добр. Ангел смотрит, как гаснет взгляд, а затем припадает к ране губами, целуя и причащаясь святого духа.

В этот момент он чувствует, что готов вот-вот взлететь, он понимает, что за его спиной распахнулись огромные белоснежные крылья, тяжелые настолько, что тянет позвонки. Ангел хочет покинуть этот мир, но не может: еще не все, еще не все… Не весь хор собран, чтобы петь на небесах восхваления Истине.

И Ангел ловко отрезает кусочек плоти, теплой, сладковатой, чтобы причаститься и телом, уже воспарившим духом над всеми мирскими горестями. Еще одно мгновение величия цели. Лишь одно мгновение.

Ангел знает, что не имеет права медлить. Он проворно собирает солому, пропитанную кровью в мешки. Река рядом, он черным ходом выносит красную влажную траву из дома, выбрасывает в мутную воду и возвращается. Барберри уже укутана в саван. Ее кровь не должна оставить следов. Ее тело должна омыть вода в знак нового крещения. Ангел относит тело к реке, бережно целует девочку в лоб и погружает в темные волны. Нет ни секунды, чтобы проводить Барберри взглядом, пора возвращаться.

Ангел убирает комнату долго, мягко сворачивает клееную подстилку, которой обычно оберегает матрас от крови, внимательно оглядывает свой костюм и застирывает рубашку. Хозяйка притона, в котором он снимает жилье, не может намолиться на молчаливого аккуратного педанта. Она никогда не сует нос не в свои дела, но каждый раз благодарно кивает. Ангел подарил бы ей благость Господа, но она слишком стара и уродлива. Слишком.

Ангел ложится на постель. Ему кажется, что она еще слабо подрагивает от высоких нот той музыки, что он подарил Создателю. Ангел улыбается. И засыпает.