Глава 9. Огненный шторм

«Среди них никто точно не знал, что такое счастье и в чем именно смысл жизни. И они приняли рабочую гипотезу, что счастье в непрерывном познании неизвестного и смысл жизни в том же».

Аркадий и Борис Стругацкие — «Понедельник начинается в субботу».

Сам того не понимая, Горбовский своим тестом спровоцировал Марину действовать решительно. Он рассчитывал на противоположный исход, но девушка, опробовав свои силы и увидев, что ее результат близок к высшему баллу, внезапно поверила в себя и всерьез начала готовиться к комиссии. Ее немного беспокоило то, что пришлось соврать Горбовскому, но ведь это ее личное дело, тем более к нему в отдел она точно не пойдет. Нужно только очень постараться во время комиссии, а дальше беспокоиться будет не о чем. Главное — прорвать первый фланг, на котором будет ждать ее атаки проницательный Горбовский, готовый ответить на любое нападение. И как он догадался? Неужели выражение лица выдало ее?

«Подумать только. Я проведу это лето с пользой, я буду практиканткой в настоящем научно-исследовательском институте! Вершина моих мечтаний почти достигнута», — рассуждала Марина, и этим рвением напоминала героев советских книг, для которых самым лучшим вариантом траты свободного времени была научная деятельность. Людей с таким складом личности не могут остановить никакие трудности, так и Марину не мог остановить огромный объем информации, должный быть выученным как дважды два. На следующий день она записалась в претенденты, с удивлением обнаружив, что в списке уже имеются две фамилии. Как и она, эти два студента предпочли молчать перед Горбовским, а записаться у другого человека, также ответственного за набор желающих.

Жить после этого шага стало страшнее, но с другой стороны и легче. Теперь все было решено, все было точно и безоговорочно. Была ясная цель, к которой надо было стремиться, ради достижения которой стоило тратить все свободное время. У Марины не оставалось ни сил, ни желания ругаться с отцом, и на его провокации в период подготовки она реагировала вяло. Скандалов не получалось.

Зато время побежало так быстро, как может убегать лишь раненый и сильно испуганный зверь. Май утекал сквозь пальцы, пока не настал день Страшного Суда. Горбовский до самого конца ничего не знал, и был весьма удивлен, когда в аудиторию явилось четверо смельчаков. Он был уверен, что полностью владеет ситуацией, но оказалось, что студенты обошли его окольными путями, а из преподавателей никто не стал его оповещать. Лев Семенович сделал вид, что не удивлен. Однако скрывать свой гнев было намного труднее, чем удивление.

Кроме Марины, пришли еще два студента из параллельной группы, один рыжий и конопатый, другой — высокий, с породистым лицом, а четвертым был Матвей. Для Марины его появление стало неприятной неожиданностью. Бессонов предпринял этот смелый шаг только из-за личного эгоизма — он многое бы отдал, чтобы провести все лето бок о бок с Мариной, иметь возможность видеть ее, говорить с ней, может быть, даже помириться и все вернуть. Откуда он узнал ее планы? Ему были прекрасно известны амбиции и мечты своей бывшей девушки. Сопоставив факты реальности с тем, что знал о Марине, он здраво рассудил, что она, скорее всего, постарается не упустить такой великолепный шанс зарекомендовать себя и пробить себе дорогу вперед, к вожделенной карьере. Если бы он оказался не прав, он бы ничего не потерял. Но Матвей оказался прав, и теперь торжествовал, восхищенный своей догадкой, несмотря на то, что был практически не готов, хоть и обладал недюжинным умом.

Горбовский был взбешен. Он целый месяц допрашивал студентов, а они бессовестно обманывали его. Лев Семенович физически не переносил ложь, наряду со многими другими признаками безответственности и несерьезности. Жизнь сделала из него жестокого циника, не верящего ни во что, кроме голых фактов, но не лишила морали, а возвела ее в абсолют, изуродовала и оставила в форме прокрученного через мясорубку мировосприятия.

Горбовского грела мысль о том, как он отыграется на беспечных глупцах. И только это позволяло ему держать себя в руках. Кроме Льва Семеновича, членами комиссии были три специалиста из НИИ, Юрек Пшежень (по личному желанию) и Борис Иванович, как организатор идеи. Не тратя времени на разговоры, каждому студенту раздали листы и пятьюдесятью вопросами и пятью практическими заданиями, которые были составлены самим Горбовским, и потому требовали нестандартного ума и большого опыта. Претенденты приступили к работе.

Внезапно Лев Семенович подорвался с места и принялся ходить между рядами, заложив руки за спину. Он следил за тем, чтобы никто не списывал, а также изрядно действовал на нервы студентам, и без того взвинченным. Когда он натыкался взглядом на Марину, изнутри его обжигала ярость, он терял самообладание. «Мерзавка, гадина», — говорил он сам себе, лавируя между партами и заставляя студентов сжиматься от страха. Больше всего его раздражало то, как эта Спицына сейчас была беспечна и до хамства самоуверенна. Горбовскому хотелось как можно скорее завалить ее, он был до глубины души возмущен ее дерзостью. Из всех четвертых он проникся лютой ненавистью только к той, которая нагло солгала ему прямо в глаза и теперь пришла сюда, не постеснявшись этого.

Прекрасно зная, как студенты его боятся, Горбовский решил извести Спицыной нервы: он ходил мимо нее чаще, чем мимо других, слегка наклонялся, заглядывал в лист с ее работой, желая сбить с толку, периодически задавал вопросы на счет ее готовности. Внешне невозмутимая Марина на самом деле чертовски боялась и нервничала. Ей было настолько страшно, что адреналин активизировал работу мозга и освежил память. Она вспоминала даже то, что вскользь пробегала глазами, и идеально отвечала на то, что знала или помнила плохо.

Верно ответить на вопросы и безукоризненно решить все задания, которые составлял Горбовский, рассчитывая всех завалить, Марина не смогла бы, если бы не испытывала такого стресса. Сам того не желая, Лев Семенович, усердно нагнетающий обстановку, вторично помог девушке преодолеть себя и пройти это сложное испытание.

Спустя час Горбовский в очередной раз спросил, готова ли Марина, и когда она тихо ответила, что готова, вырвал лист из ее рук и впился в него глазами, не сходя с места. Он жаждал разбить ее самоуверенность, сокрушить амбиции, приведшие ее сюда, наказать за ложь. Марина смотрела на него снизу вверх, почти теряя сознание — Горбовский возвышался над нею, он был накален докрасна, глаза-прожекторы как никогда мощно источали столбы света, воздух перед лицом дрожал, как в знойный день дрожит над асфальтом. Марина держалась, повторяя себе, что если сейчас упадет в обморок, то точно не зарекомендует себя стрессоустойчивой.

Оскалившись, Горбовский держал в руках лист с абсолютно правильными ответами, его трясло, он был в предвкушении того, как вот-вот унизит эту выскочку и навсегда растопчет ее самомнение. Он пробегал глазами строку за строкой и не находил ни одной ошибки. В отчаянии он обнаружил, что ему даже не к чему придраться, чтобы не выставить себя идиотом перед коллегами. Проверив работу Спицыной один раз, он не сдался, а стал проверять по-новой, подозревая, что в гневе мог что-то пропустить.

— Лев Семенович, позвольте, это неправильно. Проверять работы должны все члены комиссии, и на это отведено специальное время и место. Я требую соблюдения протокола, — сказал Зиненко, заведующий секцией генной инженерии.

Горбовский на миг обернулся к столу, за которым заседала комиссия. Этого хватило, чтобы Зиненко замолчал, стиснув зубы. Горбовский перепроверял работу в третий раз.

— Лев Семенович, и все же, дайте же проверить остальным, — мягко попросил Пшежень.

Горбовский не реагировал. Поднялась какая-то сумятица, потенциальный ажиотаж. Заволновались студенты. Никто не понимал, что происходит, что на этот раз затеял Лев Семенович. Лицо у него вдруг изменилось.

— Я понял, — произнес он, оборачиваясь, — она списывала!

— Как можно было, Лев Семенович!

— Да что вы такое говорите, Лев Семенович! Ведь вы сами ходили по аудитории, наблюдая за ними.

— Списать было невозможно!

Все заговорили вразнобой. Кое-кто даже привстал от возмущения.

— Ну, это уж выходки. Помешался он, что ли?

— Лев Семенович, я требую, чтобы вы немедленно сели на свое место, отдали тест нам и спокойно дождались завершения работы других студентов, — сказал Борис Иванович.

— А я требую, чтобы она, — Горбовский показал пальцем, — ответила мне устно!

— Это не по протоколу!

— Не по правилам, Горбовский!

— А остальные студенты как же?

Горбовский был поражен, ошарашен. Он не верил своим глазам. Как она могла ответить на все вопросы, составленные им? Как она смогла решить все задания верно? Откуда у нее такой запас знаний? Естественно, это невозможно. Следовательно, она списывала. Списывала, значит, обманывала. Вторично. Он понимал, что эту девушку могут утвердить на практику, и чтобы предотвратить эту ошибку, готов был нарушать все принятые порядки.

— Мне плевать на протокол, правила и других студентов, — процедил Горбовский.

Его ужасало, что может вот-вот случиться то, против чего он так яростно выступал все это время. И у него даже нет оснований не допустить ее, он и так уже пересекает последнюю черту субъективности. Председатель комиссии не должен так себя вести.

— Так нельзя, Лев Семенович. Вы забываетесь…

— Я проверю работы остальных! Проверю! В тесте этой девушки нет ни одной ошибки, и Я говорю вам — это невозможно честным путем. Но если вы настаиваете на обратном, тогда принимайте мои условия: три ошибки в тесте остальных — это недопуск.

Ошеломленная столь необъяснимой и острой реакцией Горбовского на происходящее, комиссия молчала. Ученые растерялись, не зная, что предпринять, чтобы побороть ярость этого урагана.

Горбовский выхватил лист Матвея, пробежал глазами, нервно рассмеялся.

— Первые же три ответа неверны. Есть ли смысл проверять дальше? — сказав это, он разорвал лист надвое и бросил на пол. — Вы свободны.

Бессонов поднялся и вышел, не сказав ни слова. Никто так и не узнал, сколько надежд он возлагал на это предприятие, и как сильно он расстроился, когда оно не удалось. Та же самая участь постигла и двух оставшихся парней — конопатого и породистого. Они тоже ушли молча, понимая, что воевать с Горбовским — себе дороже. Но, в отличие от Матвея, эти двое не расстроились неудаче, а наоборот, обрадовались тому, что этот ужас, наконец, кончился.

Глядя на все это бесчинство и ожидая исхода, Марина прониклась еще большим презрением к Горбовскому, чем ранее. «Он ненавидит людей и не дает им шанса. Сам как машина, и требует того же от остальных. Вредный самовлюбленный мерзавец. И кажется, его бесит один мой вид», — задумалась Марина. И в этом приступе страха, омерзения и ненависти ей в голову пришла безумная идея, которая могла зародиться только в состоянии острого стресса.

В аудитории остались только члены комиссии, ее председатель, стоящий особняком, и дрожащая нутром Марина.

— Проверка остальных студентов лишь яснее доказывает мою правоту, — сказал Горбовский. — Итак, устный опрос решит все. Я знаю, что это не по протоколу, но я не верю ей. Устная беседа отбросит все мои сомнения.

Комиссия стала совещаться. Заранее все склонялись к тому, чтобы согласиться с Горбовским и дать ему ошибиться — это был однозначный способ угомонить его. Марина была абсолютно уверена, что ответит на все устные вопросы — пугая ее глазами, Горбовский одновременно и придает ей силы.

— Решение председателя комиссии было рассмотрено, — сказал Борис Иванович. — Комиссия постановила: провести устный опрос по желанию самого студента. В случае отказа студент не получает допуска на летнюю практику в лабораторию, в случае соглашения и успешного прохождения, студент будет допущен. Итак, Марина… Леонидовна? Да. Вы соглашаетесь действовать не по правилам, чтобы получить допуск и рекомендации комиссии?

Горбовский повернулся к парте, за которой сидела Спицына. Расправив плечи, девушка кивнула.

— Отлично, — Лев Семенович скрестил руки на груди и встал в позу, почти превратившись в камень. — Тогда, если уж мы действуем не по протоколу, покиньте помещение и оставьте нас с глазу на глаз — это мое условие как председателя комиссии.

Борис Иванович попытался запротестовать, но Горбовский осадил его:

— Прошу заметить, что не кто иной, как Вы сами, назначили меня председателем. Мое слово здесь — решающее. Так что извольте выйти, господа.

Пшежень попытался успокоить Горбовского, но тот еще больше взбесился и стал греметь мебелью. Пришлось действительно выйти всем. Спицына и Горбовский остались наедине. Стоит ли описывать, что Марина впервые в жизни испытывала такой животный, первобытный страх?

Коронным движением откинув полы халата, Горбовский сел напротив девушки. Так близко они еще никогда не находились. Марине казалось, что сама Смерть смотрит ей в лицо, и терять уже нечего. В ней проснулась запуганная наглость и прошептала, что умирать надо красиво, а проигрывать так, чтобы вкус победы у победителя сделался горьким. Марина решила быть дерзкой, ведь отступать, дойдя до такого, просто глупо. Она смело и открыто посмотрела в лицо Горбовского, с непреодолимым желанием довести его до предела ярости, до белого каления, чтобы он не сдержался и ударил ее, чтобы его уволили за превышение полномочий.

Они долго смотрели друг на друга и не произносили ни слова. Их взгляды и без того выражали весь спектр чувств и ощущений.

— Обманывать плохо, — сказал Горбовский, разлепив сухие потрескавшиеся губы. Голос его был так же сух, и глаза были сухими. Весь он казался Марине иссушенной бездушной деревяшкой, не заслуживающей ничего, кроме презрения.

— Это не вопрос по теме. Не тратьте времени зря, — развязно посоветовала Марина.

Шокированный вирусолог отстранился, облокотился о спинку стула. Он впервые настолько ненавидел человека, что у него перехватило дыхание, а в голове не возникало никаких слов для ответа. Лев Семенович даже не подозревал, что в этот же момент сидящая напротив него грубиянка буквально умирает от страха, но искусно маскирует это.

Опомнившись, Горбовский устроил Марине жесткий допрос. Что характерно, Спицына на все отвечала, потому что чем больше она боялась, тем больше вспоминала. В это время Борис Иванович и заведующий секцией микробиологии подслушивали под дверью. Пшежень ходил назад-вперед, периодически изрекая, что девчонка, в принципе, умна, и надо ее брать. Остальные сидели молча.

Наконец Горбовский пулей вылетел из аудитории. Пшежень схватил его за рукав халата и остановил, тщетно пытаясь успокоить:

— Лева, Лева, стой, остановись же, говорю тебе, приди в себя, хотя бы ради субординации. Я тебе говорю как начальник подчиненному: хватит, прекрати этот балаган.

Горбовский молчал. Скулы шевелились на его лице, как полуживые черви, ноздри гневно раздувались. Он был похож на жестоко обманутого ребенка, ни в какую не желающего принимать ту правду, которая ему не нравится.

— Ну? Говори что-нибудь?

— Я не знаю, как она это делает. Не понимаю… все верно, верно. Абсолютно правильно, — отвечал Горбовский, потихоньку успокаиваясь. Ему тяжело было это признавать, тяжело свыкаться с данной реальностью, он ощущал себя истеричкой, и ему было стыдно за свое поведение перед коллегами. Льву Семеновичу было не по себе — с ним довольно давно не случалось настолько сильных эмоциональных потрясений.

— Так что ж, собственно, — тихо сказал Борис Иванович, подходя и боясь того, что Горбовский сейчас бросится на него за то, что он хочет заключить, — значит, допускаем?

Прошло несколько секунд молчания. Лев Семенович потер переносицу, пытаясь прийти в себя.

— Да. Пропускайте, — сказал он, признавая свое поражение в интеллектуальной борьбе с этой наглой девчонкой и поклявшись себе, что это еще не конец. Проиграно сражение, а не война.

Крамарь, хлопнув в ладоши, поспешил заявить:

— Чур — моя!

— Нет, я ее себе беру! — повысил голос Зиненко, делая шаг на Крамаря.

— Пусть решает сама, — авторитетно рассудил Пшежень. — Девочка приложила немало усилий, чтобы пробиться, и чего ради? Чтобы потом ей не оставили выбора? Ручаюсь, у нее есть личные предпочтения.

— Юрек Андреевич прав. Идемте.

Все возвратились в аудиторию, Горбовский плелся последним. Он был морально истощен, но самое интересное ему только предстояло узнать. И он, и Марина уже успели прийти в себя после вспышки ярости, пронесшейся между ними, словно огненный шторм. Сейчас они не глядели друг на друга.

— Итак, Марина, э, Леонидовна, — начал Борис Иванович, понимая, что председатель комиссии не в состоянии сейчас подвести итоги, — комиссия решила допустить вас к практике в одной из лабораторий НИИ имени Златогорова. Ну, долой формальности, скажите же, иначе за Вас подерутся, в каком отделе вы хотите провести это лето?

Не дав Марине ответить, Зиненко и Крамарь принялись наперебой описывать преимущества генной инженерии и микробиологии, не забыв также напомнить о теплых отношениях в коллективе. Иначе и быть не могло. Выслушав их, Марина окончательно решила реализовать свою безумную идею.

— А что на счет отдела вирусологии? — спросила она, помолчав, у Юрка Андреевича, подчеркнуто не замечая Горбовского.

Пшежень растерялся. Растерялись все. Лев Семенович впервые за ведь диалог поднял голову, которую держал опущенной на грудь.

— Ну, в силу сложившихся обстоятельств… — забубнил Пшежень, — небезызвестных нам всем… я не могу гарантировать хорошего отношения к Вам, как мои коллеги, и в этом буду честен… Но, говоря за себя, я буду только рад, только рад… Кхм. Если Вы хотите в будущем посвятить себя спасению человеческих жизней, то должны прийти к нам. Однако предупреждаю, этой особый риск…

В ошеломлении Лев смотрел Марине в глаза. Он уже догадался, что она выберет, и снова чувствовал себя стукнутым обухом по голове. Лев Семенович не понимал, зачем она это делает, и недоумевал, почему она не боится его после всего, что только что было. Пшежень заметил, что они смотрят друг на друга, и каждый чего-то выжидает.

— Я выбираю секцию вирусологии.

Этого не ожидал никто, кроме Горбовского. Пшежень улыбался, держа на уме что-то забавное и никому неведомое. Ситуация напоминала сцену из гоголевского «Ревизора». Комиссия безмолвствовала.