Глава 6. Девятьсот девятый

«Великий стратег стал великим именно потому, что понял: выигрывает вовсе не тот, кто умеет играть по всем правилам; выигрывает тот, кто умеет в нужный момент отказаться от всех правил, навязать игре свои правила, неизвестные противнику, а когда понадобится — отказаться и от них».

Аркадий и Борис Стругацкие — «Град Обреченный».

По пути из институтской столовой в здание НИИ Горбовский уже предвкушал — вот-вот он окажется там, где чувствует себя как рыба в воде, где знакома каждая полочка и каждая колбочка, где кресло и стол — самые родные сердцу вещи. Он обожал свою лабораторию и подсознательно считал ее вторым домом, который был ему милее неуютной маленькой квартиры, где он коротал ночи — не более того.

Лев Семенович вошел в проходную и направился к своему личному шкафчику сменной одежды и обуви. Там он переобулся и переоделся в стерильные мягкие ботинки и специальный лабораторный халат. На лестнице он встретил пару знакомых из секции генной инженерии и поздоровался с ними коротким сдержанным кивком. Если в институте, среди студентов, он ожесточался до максимума и весь напоминал дикобраза, то в НИИ он немного смягчался, потому что здесь он контактировал с коллегами, которые хотя бы были адекватными и серьезными. Вместо того чтобы открыть дверь всем корпусом и ворваться внутрь, как получалось в институте, здесь Горбовский входил в помещения, как обычные люди, а не как порыв урагана.

Секция вирусологии занимала все восточное крыло здания и состояла из пяти просторных помещений. Лев Семенович вошел в первое из них — ученые шутливо называли его комнатой отдыха, хотя на самом деле в нем никто никогда не отдыхал, кроме обеда. Просто именно здесь занимались самой скучной и нудной бумажной работой: составляли отчеты и сметы, заполняли анкеты, проводили расчеты и многое другое. По комнате отдыха равномерно были распределены шесть компьютерных столов, на каждом из которых помимо «Пентиума» и принтера была навалена кипа документов. Метровые стопки бумаги почти никогда не разгребались по причине тонкой душевной организации вирусологов, полагающих, что в науке есть дела и поважнее печатной статистики.

На стенах висели портреты первооткрывателей и важнейших деятелей вирусологии: был тут и Дмитрий Ивановский, и Мартин Бейеринк, и Луи Пастер, и Фридрих Лёффлер, и другие не менее важные микробиологи. Вместо обоев все было оклеено масштабными плакатами с различным теоретическим материалом, начиная классификацией вирусов по Балтимору и заканчивая информацией о структуре, геноме, жизненном цикле вирусов и многом другом, что имело к ним прямое отношение. Стоило только какому-нибудь факту вылететь из головы, как можно было повернуть эту самую голову влево или вправо и освежить память. Масштабные плакаты были идеей многоуважаемого ученого-поляка, заведующего секцией, которого Горбовский застал в комнате отдыха.

— Здравствуй, Лев, — сказал седой пожилой мужчина, на мгновение отрываясь от заполнения документов и окидывая взглядом из-под спущенных на носу очков человека, которого давно считал своей правой рукой.

— Здравствуйте, Юрек Андреевич. Все заполняете?

— Все заполняю, — кивнул дедушка-поляк и перевернул страницу. — Тебе тоже вон принесли, придется посидеть.

— Обойдутся, — хмыкнул Горбовский и прошел мимо своего рабочего стола, даже не удостоив беднягу взглядом.

— Так я и предполагал, — улыбнулся Пшежень в длинные белые усы. — Твои товарищи уже там. Должно быть, обсуждают последнюю статью Колесника из Московского центра. Ты уже читал?

— Впервые слышу. А стоит?

— Понятия не имею, спроси у Гордеева, если рискнешь. Как ты успел понять, с этими проклятыми сметами мне некогда заниматься теорией. Из главного требуют строгой отчетности — только бы лишней копейки на науку не упустить.

— Возьмите себе практиканта, пусть заполняет, — мрачно посоветовал Горбовский, натягивая на руки белоснежные перчатки из тонкой резиновой ткани, и этими действиями он всегда напоминал Пшежню серийного маньяка, собравшегося кого-нибудь расчленить.

— Лев, ты же знаешь, в этом вопросе я полностью на твоей стороне, — размеренно и неторопливо заговорил Пшежень, не упуская из внимания документы. — Ситуация остается в твоих руках, поступай, как тебе заблагорассудится.

— Знаю, — немного развязно сказал Горбовский и выпрямился, расправив плечи. — Практикантов у нас не будет.

Пшежень одобрительно кивнул, все еще глядя в бумаги, и Лев Семенович оставил его в одиночестве. Он очень уважал Юрка Андреевича по многим причинам. Во-первых, он был старше Льва не на один десяток лет. Во-вторых, нес ответственность за всю секцию и прекрасно с этим справлялся. Во-третьих, Пшежень был на редкость мудрым и справедливым человеком, никогда не участвующим в конфликтах, но всегда разрешающим их. В-четвертых, поляк в силу своего профессионального стажа пользовался негласным авторитетом и имел колоссальный по объему запас научных знаний и опыта, что, пожалуй, более остального восхищало Горбовского. Помимо этого, Пшежень был просто добрейшей души человеком, адекватным этой реальности; немного мягким для ученого, но сохраняющим здравый ум, свежую память и тот самый стержень, который, единожды проявившись в человеке, направляет его на поприще точных наук.

Комната отдыха была сквозной, и за ней следовало помещение, где располагалось основное научное оборудование: микроскопы, вычислительные машины, стеллажи с химикатами, реактивами и биологическими образцами, колбы и пробирки разных размеров из кварцевого стекла и пластика, застекленные металлические вытяжные шкафы, продуваемые изнутри, всех видов центрифуги, а также множество лабораторных мелочей, так необходимых вирусологам при практической деятельности. Здесь пахло стерильностью так, что с непривычки щипало глаза и разъедало слизистую носа; все было в светлых тонах, яркий свет тридцати рядов длинных диодных ламп не оставлял в тени ни единого сантиметра помещения; под потолком функционировала мощная система вентиляции.

Это было самое сердце секции вирусологии — собственно ее лаборатория. Она имела площадь приблизительно пятнадцать на десять метров. Но все пространство было так плотно заставлено различной мебелью и агрегатами, приборами и устройствами, что разгуляться было практически негде — изначальный простор помещения давно уже не был виден. Чтобы попасть из одного место в другое, ученые ходили по узким проторенным проходам, напоминающим разветвления лабиринта. Сеть этих «дорожек» была уже настолько привычна и настолько въелась в моторику машинальных движений, что любой из сотрудников мог бы ходить здесь с закрытыми глазами и ничего не задеть.

Горбовский замер на пороге лаборатории на одно крошечное мгновение, в течение которого внутри него развернулось нечто, заставляющее обычных людей улыбаться, а Горбовского — смутно задумываться.

— Вот Лев Семенович — прекрасно! — тут же воскликнул извечно возбужденный Гордеев, протягивая руку. — Иди сюда, побудь у нас третейским!

Гордеев и Гаев сидели каждый за своим микроскопом, занимаясь тщательной и скрупулёзной работой, не прекращая при этом спорить ни на секунду. Как ни странно, а в их случае одно другому не мешало — никогда. Вмешиваться в их вечные пререкания было чревато — можно оказаться виноватым, так никого из них и не переспорив, потому что эти двое никогда не слушали чужое мнение.

Слава и Саша дружили настолько плотно, что ежедневно ссорились, причем безо всякого вреда своим теплым отношениям. Даже, наверное, можно сказать, что в этих спорах и была вся соль их дружбы. Они всегда имели противоположные мнения, идеи, суждения и взгляды на все, что существует, и могли бесконечно долго доказывать друг другу свою правоту. Иногда Горбовскому казалось, что оба они — просто две ипостаси одного и того же человека, как две стороны одной монеты, не похожие друг на друга, но являющиеся взаимодополняющими частями целого.

— А где Тойво? — спросил Горбовский, по привычке игнорируя просьбу о помощи и боком пробираясь по проходу между вдоль шкафа у стены.

— На складе, — нетерпеливо и чуть недовольно ответил Гордеев, махнув себе за спину. — С новым оборудованием для ультрацентрифуг разбирается, сегодня утром привезли, теперь там не пройти. Мы с Гаем повозились до обеда и поняли, что на это весь день уйдет, а мы сюда устраивались далеко не грузчиками. По специальности, знаешь ли, тоже хочется поработать. Нет, ты все же послушай и рассуди нас, Лев Семеныч… Ты читал? Читал Колесника?… Это же просто нонсенс!

Горбовский, откинув полы халата, сел за свой стол и открыл журнал учетных записей. Он думал лишь о том, на чем остановился вчера перед уходом домой, и ему было не до безумных споров, не имеющих разрешения, и не до теоретиков микробиологии. Он слишком любил практическую сторону этого дела, чтобы уделять время на чтение чьих-то там статей.

— Как девятьсот девятый? — спросил он вскоре, захлопнув журнал, и стал настраивать увеличительную дужку на матовом теле микроскопа, касаясь прибора с особенной нежностью.

— Он издевается над нами, — констатировал Гаев смиренным тоном.

Гордеев знал, что Горбовский не станет вмешиваться в спор и не поможет им решить вопрос, если его основательно не достать. Но мнение Льва Семеновича, как редкого специалиста, было очень важно Гордееву, поэтому он и старался всеми путями докричаться, достучаться до теоретической базы товарища. Ему казалось, что если ответить на все вопросы Горбовского, то он снизойдет до их спора и рассудит, кто прав.

— Да в полном здравии пока твой девятьсот девятый, — раздраженно ответил Гордеев, ерзая в кресле, — в отличие от пятьсот третьего.

— «Mononegavirales«1? — уточнил Горбовский.

— Он самый. «Rhabdoviridae«2, а именно — деклассифицированный «Sigma virus«3, штамм-19. Вакцина номер двести семнадцать не оправдала себя. Но я не собираюсь сдаваться.

— В чем дело?

— Дело в денатурации белка4. Антивирус должен был повысить способность организма бороться с вирионами5 посредством ускорения обменных процессов. Поначалу пятьсот третий обнаруживал собой выздоровление, но я не учел того, что температура его тела все это время повышалась, разрушая структуру белка. Я должен был обратить на это особое внимание, но я решил, что это побочное действие стороннего влияния на скорость обменных процессов. В результате иммунная система «сломалась», произошел апоптоз6… В общем, организм пятьсот третьего оказался слишком слаб, чтобы это перенести.

— Жаль, — сухо заключил Горбовский и клацнул зубами.

— Я сейчас занимаюсь этим вопросом. Новая вакцина будет учитывать все недостатки предыдущей. В этот раз я инфицирую самую крепкую особь. Так что не теряйте веры — я все еще близок к прорыву.

— Не ближе, чем Лев Семенович, — усмехнулся Гаев, спустив коллегу с небес на землю.

Гордеев от такого заявления даже оторвался от окуляров микроскопа. Испепелив взглядом Гаева, который сделал вид, что не заметил этого, он произнес:

— Я понял, это так ты мстишь мне за то, что я прав по вопросу Колесника. Однако, мой дорогой друг, ты этого никогда не признаешь, но твои колкости говорят все сами за себя, — с каждым словом он все более распалялся, совсем было позабыв о статье, по поводу которой уже было столько оговорено в тот день.

— Колесник напоминает мне человека с улицы, который случайно попал в здание микробиологии и принялся там всем указывать, — парировал Гаев.

— Вы второй раз уже кормили? — вклинился Горбовский.

— Тойво кормил, он у нас сегодня как служаночка носится по лаборатории, — ответил Гордеев, и тут же, без перехода, продолжил спорить с Гаевым, — научная новизна, коллега! Все дело в новаторстве! Всех, кто проявляет самостоятельность, закидывают камнями! А, между прочим, когда-то было безумием опровергать то, что Земля плоская! Не будь дикарем и признай, что рано или поздно приходят люди, которые предлагают абсолютно иной способ решения насущного вопроса, который еще никогда не применялся, и через сто лет этих людей признают гениальными!

— Колеснику далеко до этого, — отрицал Гаев. — Он отвергает труды гениальнейших ученых, закрывает глаза на аксиомы микробиологии, ему плевать на научное наследие, на котором базируются все современные принципы…

Дальше Горбовский уже не услышал, потому что вышел в одну из трех дверей, уводящих из лаборатории, прихватив с собой личный блокнот наблюдений. Он оказался в виварии. Здесь находилось великое множество боксов с подопытными: крысами, морскими свинками, хомяками, кроликами. Выстроены они были так, чтобы образовывать между рядами длинные узкие проходы, похожие на коридоры. Особого шума здесь не было, впрочем, как и запаха, ведь современное оснащение боксов включало в себя и звукоизоляцию, и фильтрацию воздуха. Легкой поступью Горбовский направился к той клетке, где коротала свои дни черная крыса под опытным номером 909.

Три дня назад Лев Семенович инфицировал девятьсот девятого вирусом «Lyssavirus», вызывающим бешенство, и ровно через двенадцать часов инкубации вакцинировал собственной сывороткой № 210. Особь стала медленно идти на поправку. Анализ крови показывал, что ее собственные клетки активно борются с геномами, но пока что истребить их полностью не могут. Все осложняется тем, что даже единственный вирион, оставшись неистребленным, вновь разрастается и подчиняет себе иммунную систему всего организма. Нужна была вакцина, способная убить вредоносные частицы, пока те не сломали иммунный механизм, не убив при этом саму особь и не навредив ей. Пока что такой вакцины найдено не было.

Девятьсот девятый смирно сидел в уголке одной из пластиково-металлических камер, которые по старой советской привычке назывались клетками, хотя давно ими не являлись. Черно-красные глаза крысы казались мутными и непонимающими, немного взбешенными. Животное судорожно дышало, и отсвет встроенной в камеру лампы играл на черной гладкой шерсти. Горбовский сделал несколько записей в блокноте, затем нажал на кнопку инфракрасного сканирования особи, сверил результаты со вчерашним днем и записал их в блокнот. Положение девятьсот девятого заметно ухудшалось. Горбовский предполагал, что минимум через пять дней в организме животного произойдет лизис, и вакцина проиграет вирусу.

— Эй, девятьсот девятый, — Лев Семенович постучал по стеклу, но крыса не обратила внимания, все так же содрогаясь, будто в ней происходило нечто, стремящееся вывернуть ее наизнанку, — держись, парень, я в тебя верю, — тихо добавил Горбовский.

Он выпрямился и захлопнул блокнот. На самом деле ему не было жалко бедное животное — на его глазах за все время, что он работал, от инфицирования погибло достаточно много живых организмов, включая людей, чтобы к этому выработался психический «иммунитет». К тому же, Лев Семенович был не того склада характера, чтобы сожалеть о закономерном итоге существа, которое изначально выращивалось для лабораторных опытов. Смерть подопытных была для него настолько же привычным и неотвратимым явлением, как ежедневный восход солнца. Никаких чувств она у него не вызывала. Да и как может вызывать какие-то чувства биологический материал, которого полно в любой лаборатории?

Горбовского интересовало только то, насколько успешен окажется изобретенный антивирус. Ради этого он шел работать в вирусологию — разрабатывать вакцину. Спасать жизни миллионов ценою жизней десятков — такая оплата была приемлема для него, прагматичного и рационального ученого. Жизнь человека, в отличие от жизни животного, неосознанно ценилась Горбовским, несмотря на то, что он ненавидел 90% людей.

Много лет назад он пошел обучаться в институт микробиологии с одной установкой — спасать жизни людей. Это стало его гимном, его слоганом, его щитом, эта цель помогла выжить ему самому. Он давно позабыл, что работает не покладая рук ради людей и только ради людей, которых в течение профессиональной деятельности отвык считать чем-то важным. Разработка вакцины и прочая работа вирусолога стала для Горбовского машинальным, автоматическим занятием, без которого не проходило и дня, без мысли о котором уже не обходилось. Если бы его сейчас спросили, зачем он этим занимается, он бы глубоко задумался и обнаружил странный парадокс. Семнадцать лет назад он поклялся себе, что отныне будет спасать людей — сейчас он занимался этим упрямо и успешно, но напрочь позабыв свою клятву, которая и привела его на поприще вирусологии.

Проверив общее состояние вивария, систему биоконтроля камер, режим температуры, вентиляцию и наличие корма, Горбовский вернулся в лабораторию. Почти всегда, когда он входил туда, он заставал разговор коллег на самом интересном и непонятном месте. Было слышно, что Тойво вернулся со склада, а значит, уже не могло быть не весело. Все дело в том, что Тойво Ли Кан был, как это попроще сказать, китайцем. И не просто китайцем, а китайцем, плохо понимающим национальную самобытность русского языка, но до жути любящим русские пословицы и поговорки, смысл которых зачастую знал лишь поверхностно либо искаженно. Естественно, это создавало свой юмористический эффект. И, разумеется, за это Тойво и любили. Работником он был хорошим, ответственным, серьезным, со своей должностью справлялся идеально, но всерьез его никто не воспринимал по причине мягкого характера и нерусского происхождения.

Горбовский вошел и направился к своему столу. Не замечая его, троица продолжала свой разговор, суть которого вскоре стала ясна Льву Семеновичу.

— А вот если бы наш Горбовский не упирался рогом, этим летом мы могли бы работать бок о бок с парочкой студенток из института. Понимаешь, о чем я, Ли? — говорил Гордеев.

— Работать, студенты, — повторил Тойво задумчиво, — молодые? — он возился с новым фильтром Шамберлана-Пастера7, которых во всем НИИ было дефицитно мало.

— Да-да, девушки, понимаешь? Красивые и молодые.

— Это хорошо, — сказал Тойво.

— Да уж ничего плохого, — заметил Гаев, глядя в микроскоп, — только Горбовский не хочет. Он думает, здесь начнется бардак.

— Он считает, что женщине не место в науке, — добавил Гордеев, — эх… как жаль!

— Наверное, это правильно. Баба с возу — меньше навозу, — философски подметил Тойво с очень серьезным выражением лица.

Гаев и Гордеев коротко переглянулись — раздался взрыв смеха. А когда они еще и заметили Льва Семеновича, им стало неудержимо весело. Слава отстранился от окуляров, снял очки и стал протирать глаза от слез, Саша просто закрывал рот одной рукой, не прекращая гомерически хохотать. Горбовский спокойно сел за свой стол, включил компьютер. Ему не было смешно — он слышал подобное уже сотни раз. Ли Кан тоже не смеялся, он был растерян и не понимал, где ошибся.

— Что? Что я не так… сказать? — волновался китаец.

— Все… все правильно, — задыхаясь, произнес Гордеев, — верно же, Лев Семенович?… Меньше навозу… господи.

— Тойво, будьте добры в ближайшие пять минут представить мне полный отчет по регистрации и проверке нового оборудования, — строго сказал Горбовский.

— Так, Лев Симонович, так, точно, — заговорил Тойво, от испуга коверкая слова. Спешно удаляясь в соседнее складское помещение, он все-таки спросил у Гаева, что он не так сказал. Гаев посоветовал ему почаще использовать русские пословицы и пообещал, что подарит ему идиоматический словарь Даля.

— А вы двое — потише тут, — посоветовал Горбовский. — Развращаете бедного Тойво.

— Ни в коем случае, — отнекивался Гаев, надевая очки, — ни в коем случае. Кстати, с утра приходил Крамарь. Очень просил тебя зайти к нему, как найдется время. Говорит, у него есть «преинтереснейший экземпляр, который Горбовского приведет в восторг», конец цитаты.

— Завтра. Все завтра, — медленно произнес Горбовский, уставившись в монитор и скорее разговаривая сам с собой, чем с коллегами, — нужно брать кровь на анализ у девятьсот девятого, пока он жив. Возможно, на основе антител, выработанных его организмом, удастся создать новую вакцину… более сильную…

Гордеев и Гаев коротко переглянулись, взглядом сказав друг другу, что Лев Семенович снова забылся и говорит вслух, словно обращается к кому-то. Такое у него бывает, когда он очень глубоко погружен в исследование и ни на кого не обращает внимания.

1. Mononegavirales — порядок РНК-содержащих вирусов.

2. Рабдовирусы (лат. Rhabdoviridae) — семейство вирусов, содержащих одноцепочечную линейную молекулу РНК. Вызывают инфекционные заболевания у позвоночных, беспозвоночных и растений. Вирусы, поражающие животных, пулевидны, а растения — бациловидны.

3. Sigma virus — один из пяти видов вирусов семейства рабдовирусы, систематическое положение которых в семействе не определено.

4. Денатурация белка — изменение нативной конформации белковой молекулы под действием различных дестабилизирующих факторов. Процесс денатурации отдельной белковой молекулы, приводящий к распаду её «жёсткой» трёхмерной структуры, иногда называют плавлением молекулы.

5. Вирион — полноценная вирусная частица, состоящая из нуклеиновой кислоты и капсида (оболочки, состоящей из белка и, реже, липидов) и находящаяся вне живой клетки.

6. Апоптоз — регулируемый процесс программируемой клеточной гибели, в результате которого клетка фрагментируется на отдельные апоптотические тельца, ограниченные плазматической мембраной.

7. В 1884 году французский микробиолог Шарль Шамберлан изобрёл фильтр (сейчас известный как фильтр Шамберлана или фильтр Шамберлана-Пастера), поры которого меньше бактерий.