Глава 4. Японская вишня

«Если во имя идеала человеку приходится делать подлости, то цена этому идеалу — дерьмо».

Аркадий и Борис Стругацкие — «Хищные вещи века».

Чувство озлобленности и отвращения не покидало Марину с того самого момента, как она стала свидетелем бездушности и бесчувственности Горбовского. На всех остальных занятиях в тот день она ощущала себя так, словно ее помимо воли обмакнули во что-то гадостное, липкое, скользкое, и теперь она вынуждена находиться в этом мерзком состоянии, и, что самое ужасное — искать в себе силы смириться с ним.

Мысли об утренней ссоре с отцом время от времени всплывали в ее памяти, но надолго там не задерживались. Теперь они выглядели такими легкими и несерьезными, что об этом даже не хотелось думать. Ее отец хотя бы жив — этого достаточно. Все остальное приложится, наладится, устаканится. Все можно исправить, пока человек жив. И эти мелкие дрязги, ссоры и перепалки не имеют никакого веса, пока живы мы и наши близкие.

Думать о практике Марине теперь и вовсе не хотелось. Любое воспоминание о Горбовском вызывало в ней дрожь негодования и омерзения, которая была настолько сильна, что мысли путались в голове, и невозможно было ни на чем сосредоточиться. Она решила отложить этот вопрос на потом, к тому же, еще было достаточно времени, чтобы пятьдесят раз изменить свое окончательное решение.

Занятия кончились. Марина сходила в столовую, пообедала, затем несколько часов провела в библиотеке, листая толстые тома медицинских справочников. Она специально оттягивала тот момент, когда ей нужно будет вернуться домой, откуда ее выгнали. Она давала время отцу, чтобы тот одумался, осознал свою неправоту, успокоился. Раз уж он выгнал ее, то она не зайдет даже в подъезд, пока он сам этого не захочет. Марина уже придумала план, который обязан был сработать.

Дорога домой была достаточно долгой, чтобы успеть поговорить по телефону. Марина позвонила тете — своей бессменной утешительнице, слушательнице и советчице на все случаи жизни. Родная сестра ее отца жила в другом городе, но была в курсе всей жизни Марины, заменяя ей близкую подругу и мать, когда к тому была потребность. Марина могла звонить ей раз в месяц, а могла и каждый день, если ей того хотелось.

— Привет, — сказала тетя веселым голосом, — как жизнь молодая?

— Ты старше меня всего на девять лет, неужели ты считаешь себя старухой?

В трубке рассмеялись.

— Что-то мне голос твой не нравится. Что случилось уже?

— Так… вообще много чего, но…

— Давай по порядку.

— Тебе удобно разговаривать?

— Со своей племянницей? Всегда удобно! Рассказывай.

Пожалуй, тетя была единственным человеком, при общении с которым Марине приходилось разговаривать длинными фразами, да и вообще — подчистую высказываться, вываливая все, что накопилось внутри.

— Все началось еще с утра. Отец отчего-то был не в духе, ну и слово за слово, в общем, обычная история. Ты мне не дочь, пошла вон.

— Ох, Леня… Ну, ты же знаешь его. Перебесится.

— Мне идти некуда, — напомнила Марина.

— Переночуй у друзей — пусть поволнуется. Сам потом прибежит с распростертыми.

— Было бы у кого. Ладно, на этот счет у меня уже есть план. Неважно. Сколько раз уже так было.

— А что еще случилось?

— Матвей.

— До сих пор?

— Да.

— Просто стоит и курит?

— Угу. Провожает глазами. Потом идет за мной. На пары стал ходить чаще после разрыва. Думаю, из-за меня.

— Из-за кого же еще? ..

— Садится в самом конце аудитории. Не видно его, не слышно. Не балагурит, как прежде.

— И ничего тебе не говорит?

— Словами — ничего. Зато его взгляд довольно красноречив.

— Пройдет. Он парень. Месяц-другой и встретит новую девушку. Его уровня. Не переживай. Мужчины причиняют нам столько боли, обманывают и предают нас, а мы волнуемся из-за таких мелочей… Не бери в голову.

Марина кивала, слушая тетю, но вслух не говорила ни слова, уверенная в том, что тетя может и так ощутить ее согласие и понимание. И это было действительно так. На том конце провода, в другом городе, ее тетя представляла себе, как племянница слушает ее и утвердительно качает головой, по привычке кусая губы.

— Появилась возможность пройти этим летом практику в лаборатории при институте, — сказала Марина, угнетенная тем, что пришлось вернуться к этой теме.

— Отлично! Попробуешь?

— Не знаю… правда, не знаю…

— Что это с тобой? Я тебя не узнаю. Мне казалось, ты мечтала об этом.

— Мечтала и мечтаю, но я, пойми, в каком-то замешательстве. Я боюсь, — призналась Марина и тут же постыдилась своего признания.

— Чего? или… кого?

— Кого, — подтвердила Марина. — Нужно будет пройти комиссию на профпригодность и стрессоустойчивость. В общем, туда кого попало не возьмут. Но меня пугает на это — это мелочи. Меня пугает то, что членом этой комиссии будет Горбовский.

— Тот самый! — воскликнула тетя, наслышанная о Горбовском во всех ужасающих подробностях.

— Тот самый. Теперь ты понимаешь?

— Бессовестный тиран.

— Он сам объявил нам об этом, и как я поняла, он настроен очень враждебно к этой затее, так что не намерен кого-либо пропускать через комиссию, будь то даже сам господь бог. Мне кажется, он изначально был против, но его заставили в этом участвовать. Так что теперь он из чистого желания отомстить сделает все, чтобы проект не удался.

— И есть ли в таком случае смысл идти туда, если эта попытка заведомо обречена на провал?

— Вот и я задаю себе тот же вопрос! — оживилась Марина. — И никак не могу понять, чего во мне больше — сомнений или желания идти напролом.

— Если хочешь знать мое мнение, я бы не пошла. Какой смысл? Мне хватает с лихвой твоих рассказов, чтобы понять, что Горбовской не из тех людей, которым свойственны снисходительность, понимание, доброжелательность и все в этом роде. Чудес не бывает. Он не изменится в лучшую сторону именно в этот день и в этот час.

— Сегодня он назвал нас инфузориями.

— Вот и я о том. Вы для него не люди, а очередные микроорганизмы под микроскопом, в который он смотрит всю свою жизнь. Он никому из вас не пойдет навстречу. Так что… я не вижу смысла. Риск нажить себе врага не оправдан.

— Согласна. Да, я все это понимаю. Но… есть во мне и второй голос, который тоже находит доводы в свою пользу.

— Знаешь, Марин, если не можешь решить, да или нет, оставь все на волю случая. Бывают в жизни такие моменты, когда самое умное решение, которое ты можешь предпринять — это пустить все на самотек. Все само встанет на свои места, безо всяких людей. Позволь спонтанности сыграть свою роль, если не можешь склониться к чему-то конкретному.

Марину словно осенило. Это был выход, который она искала полдня!

— Ты знаешь, именно так и поступлю, — сказала она немного заторможенно, тем голосом, которым люди говорят, когда осознают нечто важное.

— Вот видишь — все решаемо. Стоит только тете позвонить!

Марина остро ощутила эти сильные узы родства, крепко связывающие ее с человеком, находящимся в этот миг за много десятков километров от нее. Кровная связь умаляла любые расстояния. Она была универсальным средством преодоления любых препятствий. Марина каждый раз осознавала эту связь так явственно, словно тетя ее находилась с ней рядом, стоило только получить действительно дельный совет своей родственницы, которая зачастую решала проблемы племянницы, сама того не замечая.

Несмотря на то, что все вопросы, волновавшее ее, странным образом разрешились и ушли на второй план, Марине не хотелось прекращать разговора с тетей. Ее одолевало желание поболтать, так редко посещающее ее. И почему-то поговорить хотелось о Горбовском. Слишком глобальные отрицательные эмоции вызвал в ней сегодня этот человек, и ей хотелось выговорить то, что тяготило душу.

— Знаешь, сегодня Горбовский очень сильно обидел одну студентку с моего курса…

— Так-так? ..

— Она подошла к нему после пары, чтобы отпроситься. Милая рыженькая девочка. По лицу видно, что совестливый человек.

— И что он?

— А он в своем репертуаре. Сказал, что ему плевать, даже если у нее кто-то умрет в семье. Только ее личная смерть освобождает ее от занятий.

— Выродок, — сказала тетя и помолчала. — У него вообще есть душа?

— Сомнительно. Но вся соль не в этом… После этого девчонка разревелась и пулей вылетела из аудитории. Выяснилось, что у нее действительно умерла мать совсем недавно.

— О, господи… А он это услышал?

— Думаю, что да. Но ему все равно, — пустым голосом ответила Марина.

— Бедняжка… Ох, моя хорошая, теперь ты думаешь об этом, да?

— И это не дает мне покоя. Как будто на моих глазах изувечили невиновного. А я просто стояла рядом, и… могла что-то сделать, если бы действительно захотела, но не сделала… Я поступила трусливо. Малодушно. Понимаешь?

— Ну-ну, девочка моя, не вдавайся в самобичевание. Жизнь жестока, а политику отношений нужно поддерживать всегда. Если бы ты высказала ему в лицо, что ты о нем думаешь, что бы ты изменила? Его характер? Или, может быть, мать этой девочки вернулась бы к жизни вследствие твоей смелости? Ты ничего не в силах изменить, как бы нравственна ты ни была. Мораль — это еще не всё. Должна быть стратегия. И то, что ты промолчала, вовсе не делает тебя малодушной. Ты поступила грамотно. Представь, что бы было, если бы ты не сдержалась и поведала ему все, что ты о нем думаешь? Как бы ты себя сейчас чувствовала? Гораздо лучше, как считаешь?

— Но все же мне тяжело, когда я об этом вспоминаю.

— Иначе и быть не может. Это жизнь.

— Убедительно, — сказала Спицына и помолчала. — Сердце болит.

— Что же конкретно заставляет его болеть?

— Не знаю… — Марина задумалась. — Не знаю. Трудно разобраться.

— Только лишь то, что ты безмолвно позволила этому произойти? Или что-то еще?

— Что-то еще.

Несколько секунд они молчали, обе пытаясь докопаться до сути.

— Тебя волнует то, почему он такой? — предположила тетя.

Марина задумалась и…

— Нет! — ответила она резко, уже понимая, что врет.

— Зачем обманывать тетю? Словно я не пойму тебя, осуждать начну.

— Просто я задумалась и испугалась, что это и правда может быть так. Но пока что я сама не понимаю, что меня так тревожит. Надеюсь, не то, что ты сказала.

— В этом нет ничего постыдного. Каждый человек рано или поздно задается вопросом, в чем корень зла…

— Мне не стыдно, мне противно, — прервала Марина, — это разные вещи. Я снова и снова вспоминаю о нем, несмотря на то, что мне это омерзительно. Я хотела бы прекратить думать о нем и обо всей этой ситуации, а не могу. Словно болючая заноза засела под кожей… Меня просто стошнит от этого.

— Вот что: тебе надо отвлечься. Найди что-нибудь, что сумеет заглушить эти ощущения.

— Надеюсь, это само пройдет. Мне надо быть более терпеливой.

— Мари, ты такая впечатлительная! Как бы чего не вышло…

— Что ты имеешь в виду? — прищурилась Марина.

— Да нет, ничего, не забивай голову. Это не имеет значения, к тому же я не хочу сглазить.

— Ладно, я уже подхожу к дому.

— Хорошо, родная, позвони, когда сочтешь нужным.

— Позвоню, — пообещала Марина, замедляя шаг.

— Люблю тебя, девочка моя. Миритесь с Лёней — это самое главное.

— Знаю. И я тебя.

Марина сбросила и спрятала сотовый во внутренний карман. Она в замешательстве постояла у входа во внутренний дворик, переминаясь с ноги на ногу и периодически сжимая кулаки. Затем она шагнула внутрь и направилась к детской площадке. Там, под розовым деревцем японской вишни, стояла новенькая ярко-зеленая качелька. Марина села на нее и принялась ждать. Она подхватила ноги и стала легонько качаться, глядя перед собой и силясь очистить голову от ненужных мыслей. Ветерок приносил дурманящий запах сирени.

Через полчаса из подъезда вышел отец. Должно быть, он увидел ее в окно и спустился, как и планировалось. Он медленным шагом подошел к Марине и встал напротив. Во всей его фигуре, рослой и крепкой, сейчас ощущалась приглушенная вина и скрытая неуверенность. Он прокашлялся, намекая на свое появление. Но Марина не подняла на него глаз. Она глубоко ушла в себя, и внутри нее сейчас происходили глобальные по масштабам процессы, в ней развертывались и угасали целые морально-философские вселенные, сияющие мириадами звезд и планет. Марина не видела ничего перед собой, поглощенная созерцанием этого действа, пока отец не вытащил ее из бессознательного космоса:

— Чего ты тут сидишь, домой не заходишь? — спросил он странным, не своим голосом.

В этой интонации ощущалась готовность со всем смирением принять обжигающий, обвиняющий, карающий взгляд дочери, которого он, несомненно, заслуживал; и узнать в нем взгляд женщины, которая ушла от него, оставив ребенка, но все еще была любима, и ужаснуться этому дьявольскому сходству, и обрадоваться ему. Точно так же, как Леонид Спицын обожал и презирал бросившую его жену, он любил и ненавидел свою дочь, похожую на мать и внешне, и характером, хотя матери даже не помнившую.

Одним своим существом дочь напоминала отцу о той сердечной трагедии, которую ему пришлось пережить, и он бросался из крайности в крайность, проецируя на Марину свое противоречивое отношение к бывшей жене. Он был готов презирать беглянку, срываясь на дочери по мелочам, и в то же время готов был простить ее, если она вернется — в этом настроении он обычно шел мириться.

Любимая женщина покинула его, но не полностью — она оставила большую часть себя в их общем ребенке. Это было щедро, но недостаточно. Марина не помнила мать, а поэтому даже не догадывалась о том, что невольно напоминает ее почти каждым своим движением или взглядом, иначе поведение отца стало бы более понятно, и было бы легче принять все обидные слова, которые он в исступленном гневе бросал дочери в лицо, как огненные комки.

… Марина очнулась от думы и подняла испуганные глаза на отца. Он понял, что дочь не собирается его обвинять, что онауже простила его, и у него защипало в носу. Марина протянула ему слабую руку, Леонид взял ее, и их пальцы сплелись с вновь возникшей родственной нежностью. Не нужно было слов — все разногласия между ними уже остались далеко позади. Отец присел рядом с дочерью и обнял ее за плечи.

— Папа, почему люди так жестоки? — потерянным голосом спросила Марина, глядя в пустоту.

— Потому что несчастны, дочка, — без тени раздумий ответил отец, не осознавая, насколько был прав и бесконечно мудр в этот момент.