Глава 8. Привкус железа

«Жизнь — болезнь материи, мышление — болезнь жизни».

Аркадий и Борис Стругацкие «Гадкие лебеди».

Горбовский был не в духе. И сегодня это осознавали не только люди, с которыми ему приходилось контактировать, но и он сам.

Накануне, ближе к двенадцати ночи, произошло событие предсказуемое, но оттого не менее печальное. Лев Семенович остался в лаборатории допоздна, так как не мог бросить незавершенным анализ крови инфицированной особи, клетки которой боролись с геномом вируса бешенства. Оставалось совсем немного, тем более что в образцах обнаружились антитела, способные послужить материалом для более сильной вакцины, чем № 210. Горбовский воспрянул духом, но решил не бросаться в открытие сломя голову, а отложить это на завтра, так как время близилось к полуночи. Он мог бы остаться и работать всю ночь в любой другой раз, и этому бы никто не удивился, но сегодня он не чувствовал себя настолько работоспособным. Оставив биологические образцы в хранилище, Лев Семенович отправился в последний раз проверить состояние девятьсот девятого. Крыса была мертва, и Льву пришлось утилизировать тельце, на которое возлагались такие надежды, пока в нем теплилась жизнь.

Мало того, ночью вертолет снова забрал у него близких, и ничего нельзя было сделать. Как бы ему ни хотелось противостоять всемогуществу силы, заключенной в образе серо-зеленой металлической стрекозы, он не мог даже сдвинуться с места, будто застыл в желе. Так бывает во многих кошмарах, когда тебе нужно бежать со всех ног, а ты не можешь даже сдвинуться.

Горбовского угнетала собственная беспомощность. Сон заканчивался, но каждый раз оставлял отвратительный осадок, будто на глаза оседала пелена, на зубы — песок, на кожу по всему телу — липкий белесый налет, видимо, следы того самого желе, из которого невозможно было выбраться, чтобы спасти жену и ребенка.

А сегодня утром, для полноты картины, дома не обнаружилось никакой еды. Абсолютно ничего съедобного. Горбовский всегда забывал о таком важном деле как покупка продуктов и питался в основном где-нибудь и лишь бы чем. Как все ученые, помешанные на своем деле, Горбовский мало внимания уделял питанию, внешнему виду и прочим мелочам чисто человеческого характера. Зачем ухаживать за собой и баловать себя, когда есть занятия посущественнее? Оттого и телосложение у него было далеко от упитанного, особенно это выделялось на фоне роста. Приятной внешностью Горбовский тоже не был наделен: все, что происходило у него в душе, без промедления отражалось на лице, придавая ему желчность и злобливость, рисуя морщины и складки. От женщин бегать не приходилось — они сами сторонились Льва. И это отнюдь его не волновало — единственным его увлечением была вирусология.

Сегодня Лев Семенович планировал дать студентам небольшую работу на проверку знаний. Его все еще мучила мысль, что кто-то из инфузорий планирует обмануть его. Эта мысль буквально становилась навязчивой, и Горбовскому хотелось вычислить этого человека и наконец покончить с этим. Он без раздумий ударил бы того, кто сказал бы ему: «Лев Семенович, да ведь это паранойя!» Ему до одури надоели эти безмозглые недолюди, которых он тщетно пытался обучить и развить, не встречая с их стороны никакой инициативы, никакого интереса и никаких потенциальных талантов.

— Последние учебные дни приближаются, — мрачно сказал он, едва вошел в аудиторию, — никто из вас еще не передумал по поводу практики?

Ну вот, снова пытать будет, подумала Марина. Она сидела на первом ряду, как всегда, чуть поодаль от кафедры, и следила за тем, как преподаватель, будто белое привидение, проносится мимо нее. Она заметила, что Горбовский бледен и изможден, словно спал очень мало или мучился от бессонницы. Ей вдруг стало тошно оттого, что она рассматривает его, примечает и неосознанно пытается расшифровать какие-то мелкие детали, на которые все остальные просто не обращают внимания. Одновременно она хотела и не хотела понимать этого отталкивающего человека.

Аудитория затихла настолько, что не было слышно даже дыхания. Горбовский встал за кафедру и прищурился, протер переносицу, зажмурился на секунду. «Да, и правда, красные глаза. Кажется, они у него всегда такие были? Почему я раньше не замечала?»

— Значит, нет. Мудрое решение, кстати. Что совсем не свойственно таким существам, как вы, — Лев Семенович помолчал, озадаченно глядя куда-то в сторону, потом опомнился. — Ну что ж. Сейчас мы проведем тест. Небольшой. Десять вопросов. Это поможет мне, а в большей мере вам всем, узнать свой уровень знаний и в очередной раз понять, что работу над собой никто не отменял.

Студенты зашелестели, вырывая листы из тетрадей и чуть слышно перешептываясь. Никто не мог понять, зачем этот тест — Горбовский не любил такого метода проверки и не считал его серьезным. Марина — догадывалась. Сдерживая усмешку, она смотрела на свои костлявые кисти и ждала, пока ее догадка оправдается.

— Можете не подписывать. Сдавать не будете. Проверите сами. Если у кого-то будет хотя бы пять верных ответов, вы уже меня удивите, — проговорил Лев.

Его уже давно не трогало то, что аудитория предпочитает не отвечать ему. Как будто он не дает им слова, даже когда задает вопросы. Самым ясным ответом на эти вопросы всегда было молчание, и Горбовскому этого хватало. У него не было обратной связи со студентами. Говорил — он, они — молча внимали и фиксировали его слова либо в памяти, либо на бумаге. Мало кто осмеливался проявлять инициативу и спрашивать о чем-то Льва Семеновича. Студентам было неприятно не то что первыми заговаривать с этим человеком, а в принципе находиться в его обществе.

— Действуем так, — сказал Горбовский, закладывая руки за спину и начиная прохаживаться вдоль первого рядя парт, как надзиратель в тюрьме, — я высказываю утверждение — вы оцениваете его на правдивость, делаете вывод и записываете: «да» или «нет». Все предельно просто, вы должны справиться. Итак. Первое утверждение. Прионы — это инфекционные белковые молекулы, не содержащие ДНК…

Примерно на пятом вопросе, когда Горбовский был совсем близко, взгляды Марины и Льва Семеновича случайно пересеклись. Самое странное было в том, что никто из них не отвел глаз. Они как будто оба ожидали, что глаза отведет другой, а когда этого не произошло, оба удивились, и оттого продолжали настойчиво смотреть. Прошло несколько секунд, и Горбовский стал догадываться, что именно это — она, она, та самая мерзавка, возомнившая из себя не пойми что. Неясно, как он это понял, скорее, он это почувствовал, вместе с презрением и глухим гневом где-то в недрах сознания. Что-то было в выражении ее лица…

Горбовский отвернулся и продолжил диктовать.

За эти несколько секунд Марина успела рассмотреть даже цвет глаз этого жестокого человека, затеявшего тест ради того, чтобы наглядно показать студентам, что в практической микробиологии они находятся где-то на уровне дна морского, и отбить у кого-либо малейшее желание пробовать свои силы ради практики в лаборатории, а не в обыкновенной больнице.

«И что же он так уперся рогом? Неужели он настолько нас не переносит, что не сумеет стерпеть хоть одного студента в своей цитадели?»

Глядя в глаза Горбовского, синие, с оттенком стали, казалось, будто кусаешь зубами железо, а рот наполняется соленой теплой кровью. Это ощущение нельзя было долго терпеть, но Горбовский отвернулся первым. Марине очень захотелось доказать этой сволочи, что она — достойна. На секунду ей показалось, что преподаватель прочел ее мысли, догадался о ее намерениях.

Резкие и неприятные черты лица преподавателя при ближайшем рассмотрении странно гармонировали между собой, создавая правильное, почти аристократичное единство. Подобная эстетика отвратительного была чем-то новым для Марины. Это словно находить прекрасными самых мерзких насекомых — долго наблюдать за ними и вдруг заметить странную, прежде невидимую гармонию в их внешнем виде.

Высокий лоб, идеально прямой нос, длинные плавные изгибы темных бровей, глубоко посаженные большие умные глаза, обрамленные тенью, как черным кружевом. Страшные глаза, пугающие, слишком проницательные. Это два мощных фонаря, только они не освещают, а наоборот, затемняют область лица от бровей до носа, и воздух, находящийся перед ними, сгущается и дрожит подобно мареву над костром. Огромной силой обладает этот взгляд, силой, которую его владелец сам не знает и не использует.

Прекратив смотреть на главную подозреваемую, Горбовский додиктовал утверждения, выждал полминуты и сказал правильные ответы. Его великолепная память позволяла ему запомнить каждый вопрос в нужной последовательности.

— У кого хотя бы пять верных ответов? — спросил он, понимая, что сейчас ему, как всегда, никто не ответит. Но ему внезапно стало интересно, как ответила подозреваемая, и он вновь направил на нее два фонаря, проецирующие не свет, а столб невидимого мрака. Марина смотрела на него и молчала, но ее взгляд всё сказал Горбовскому без слов.

— Сколько у Вас? — спросил он, клацнув зубами.

Аудитория замерла. Горбовский впервые обращался к кому-то лично, еще и «на вы». Теперь все смотрели на Марину. Она покусывала губу и дразняще глядела в глаза Горбовскому, решая про себя, какой стратегии лучше придерживаться. Ей так хотелось проучить эту тварь, и сейчас у нее для этого как раз были все козыри на руках.

— Девять, — ответила она.

— Девять, — повторил он насмешливо.

Последовала короткая пауза, в течение которой Марина торжествовала, Горбовский накалялся, а студенты ждали развязки, затаив дыхание.

— Неплохо, — оценил Горбовский, выказывая чудеса самообладания. — Как Ваша фамилия?

— Спицына.

— Подойдите после занятия.

Всю пару Марину трясло от волнения. «Зачем он это сказал? Что он собирается сделать? Ну не убьет же он меня! Надо было соврать, необходимо было соврать, прикинуться такой же идиоткой, как все!» Марина корила себя за то, что выбрала не ту схему действий и раньше времени открыла Горбовскому свой ум. Теперь она чувствовала себя незащищенной, без джокера в рукаве, без запасного плана, без плана вообще.

Лев Семенович решил не впадать в ярость, а тихо и мягко постараться вывести студентку на чистую воду. Он собирался сдерживаться до тех пор, пока она не скажет правду. Не стоило пугать ее сейчас — можно спровоцировать на вранье. Обрушиться на нее можно и после, когда догадка подтвердится. Собрав волю в кулак, Марина подошла к его кафедре, когда все остальные спешили скорее уйти. Она предвкушала предстоящую беседу так же, как осужденный на смертную казнь предвкушает рассвета. Она дала себе слово не проговориться и все отрицать. Блеф еще никто не отменял.

— Спицына, — констатировал Горбовский.

И так было необычно слышать свою же фамилию из уст этого нелюдя, голос которого трещал, словно сухое полено в костре; губы которого, тонкие и прямые, как лезвие, почти не шевелились; глаза которого источали полосы черного света, направленные на нее.

Марина не сочла нужным что-то отвечать, предоставив Льву Семеновичу сканировать себя. Горбовский молча смотрел на довольно высокую девушку, шатенку с густыми волосами, убранными в аккуратный хвост; одетую просто и неброско. Тут он понял, что молчание затянулось. Студентка не шла на контакт, глядя на него исподлобья карими с зеленцой глазами.

— Ваш результат впечатляет. С таким уровнем знаний Вы легко пройдете комиссию.

Марина снова молчала, как будто издевалась над ним. Горбовский решил спросить в лоб.

— Вы не думали об этом?

— Нет.

Горбовский почуял грубую ложь, и у него возникло сильное желание ударить студентку по лицу. Как она смеет лгать, глядя ему прямо в глаза, стоя вот так перед ним? Он сдержался.

— Тем лучше для Вас.

— Это все?

— Все.

Марина по-военному развернулась и промаршировала к выходу. Горбовский остался один. Примерно минуту спустя, заполняя учебный план, Лев Семенович вдруг понял, что внешность этой студентки врезалась ему в память. Однако, как только он попал в лабораторию, все мысли, не касающиеся работы, выветрились из головы.

Сегодня весь НИИ шумел о том, что в Мозамбике дала о себе знать какая-то новая болезнь — несколько человек скончались в течение двух суток с одинаковыми симптомами. Пока что об этом было настолько мало известно, что не о чем было и говорить. Однако говорить хотелось, причем всем. Ученые из разных секций собрались в зале заседаний на импровизированный симпозиум, куда мгновенно привлекли и Горбовского. Они взволнованно обсуждали ситуацию, пока что в шутливой форме, изредка перекидываясь фразами типа: «Вот, скоро нам работки прибавится», или «Кажется, скоро весь НИИ будет заниматься одной вирусологией», и тому подобное. Напряженные улыбки не сходили с обеспокоенных лиц.

Горбовскому было не по себе. В отличие от коллег, он ощущал опасность сильнее и четче. К тому же эти слухи болезненно напоминали ему о прошлом. Вернувшись домой поздно, он долго мучился от бессонницы, а когда уснул, под утро уже, ему ничего не снилось.