Глава 2. Три товарища

«Некогда в наше время любить: автобусы переполнены, в магазинах очереди, ясли на другом конце города, нужно быть очень молодым и очень беззаботным человеком, чтобы оказаться способным на любовь».

Аркадий и Борис Стругацкие — «Хромая судьба»

Солнце еще только показало свои первые холодные лучи, окрасив горизонт в бледную мягкую сирень, а трое мужчин уже забрасывали удочки на глиняном бережку, поросшем редкой тусклой травой, больше похожей на зеленую проволочку. Эту компанию любя называли «Три Гэ»: так сложилось, что трое коллег по работе, у каждого из которых фамилия начиналась на букву «г», издавна были близкими товарищами.

Гордеев разматывал спутанную леску, сидя с широко расставленными ногами на крошечной деревянной табуретке, взятой из дому, и с удовольствием напевал себе под нос что-то знакомое, но неразборчивое. Гордеев любил петь, и петь в голос, но сейчас приходилось сдерживаться, потому что была опасность спугнуть утренний клев. К тому же, не хотелось нарушать таинственную тишину этого прохладного утра, когда им с друзьями наконец-то удалось вместе выбраться на рыбалку.

Гаев проверял червей на наличие признаков жизни, перебирая их скользкие бледно-розовые тельца в комочках сырой земли, а также проводил ревизию всей остальной приманки: кукурузы, хлеба, соленого теста и опарышей. Время от времени он поглядывал на спокойную воду, в которой отражалось серебристо-стальное небо, находил глазами пуговку поплавка и возвращался к прежнему занятию. Рыба не спешила быть пойманной, Гаев тоже решил не торопиться.

— Гордей, — обратился он вдруг, выпрямив спину и сморщившись от того, как хрустнули позвонки, — ты мормышки взял?

— Взял, а как же? — откликнулся Гордеев. — Вон там, в свертке посмотри. Нет, в брезентовом.

— Наше-ел, — довольно протянул Гаев. — И блесна тут как тут.

Он стал копаться в брезенте, извлекая рыболовные снасти и бережно раскладывая их на видном месте. Он любил, чтобы все было под рукой и в полном порядке.

Вот уже час не клевало. Речка словно издевалась над ними. Товарищи переглядывались, понимая, что терпение — главное для рыбака, и торопиться некуда. Решили перекусить, но тут у Гаева клюнула и сорвалась, блеснув серебристым хвостом.

— Гай, ну что ж ты! — прошептал Гордеев, кинувшись к своей удочке. Он подумал, а вдруг и у него сейчас клюнет, раз у Гаева ушла?

— Первый блин комом, — с улыбкой сказал Гаев, подтянул леску и, насадив на крючок ароматизированную кукурузу, снова закинул поплавок метрах в пяти от берега. Поплавок весело булькнул в тишине и закачался на воде, как маленький буек. — Теперь мы хотя бы уверены, что рыба здесь водится. А то я уж думал…

О перекусе все забыли моментально, с азартом и надеждой не сводя глаз со своих поплавков. Рыба «проснулась», раздразнила, клев пошел, теперь только и успевай вытаскивать, думали они.

— Донку поставлю, пожалуй, — поднялся Горбовский спустя десять минут тишины, нарушаемой только вкрадчивым шумом листвы на деревьях и хлопками ладоней. Беспощадно грызли утренние комары.

— Хорошее дело, Лев Семенович, — одобрил Гордеев, прихлопнув очередного комара на шее, и стал растирать кровь между пальцев.

Горбовский выпрямился, хрустнул засиженными суставами, размялся и покрутил головой. На природе, подальше от города, дышалось гораздо лучше, чем в лаборатории. Он вдохнул полной грудью этот влажный и вкусный прозрачный воздух и задумался, глядя туда, где всходило солнце. Горбовскому очень редко удавалось вырваться из круговорота институт-лаборатория-дом куда-нибудь еще, поэтому сейчас внутри него царило странное спокойствие, а в чертах лица угадывалось умиротворение, которое так редко посещало его. Он думал о своем, редко и напряженно моргая большими синими глазами и покусывая тонкие бесцветные губы.

Гордеев и Гаев уже много лет называли друг друга кратко, даже как-то по-ребячески — Гордей и Гай, а вот Горбовскому никогда не решались видоизменять фамилию. И на то были свои причины.

Во-первых, Лев Семенович был старше них на семь лет, хоть и являлся другом еще с института. Дело в том, что Горбовский поступил на первый курс, когда ему было 25, а Славе Гаеву и Саше Гордееву — по 18. Он получал второе высшее образование. С тех пор прошло семнадцать лет. Гордей и Гай обзавелись семьями, а вот Горбовский… у него судьба сложилась иначе.

Во-вторых, Лев Семенович был старшим научным сотрудником, правой рукой Пшежня, его уважали и ценили, несмотря на множество вещей, из-за которых обычно увольняют. Рабочая субординация, отточенная за столько лет, сказывалась и в обыденной жизни. В-третьих, Горбовский никогда не был человеком, к которому уместно было бы обращаться в той или иной мере шутливо, пусть даже таким давним друзьям. Его характер определял отношение к нему, и два близких товарища звали его чаще по имени-отчеству, реже — по фамилии. Это устраивало всех.

Горбовский очнулся от думы и принялся заниматься снастью. В этот момент у Гордеева клюнуло — он с азартом вытащил красноперку с ладонь длиной, и теперь удовлетворенно улыбался, отправляя рыбку в водак.

— Ну вот и пошел клев-то, — сказал он самодовольно, насаживая червя на крючок.

— Где тут поглубже? — спросил Горбовский, приготовив донку и подойдя к самой кромке воды.

Ему показали, где глубже, и он, по-молодецки замахнувшись, лихо забросил грузик почти на середину речки — только леска засвистела от трения с воздухом. Затем Горбовский установил донку на берегу, соорудив держатель из раздвоенной коряги, и ощутил, что вот сейчас ему — действительно спокойно и в уме, и в сердце. Он глянул на наручные часы и предложил все же позавтракать.

— Вот сейчас отвлечемся — и заклюет, — уверенно сказал Гордеев, распаковывая галеты.

Горбовский извлекал из рюкзака покупные закуски, в то время как два его товарища — преимущественно домашнюю снедь, приготовленную руками сварливых, но любимых женушек. То были бутерброды в ассортименте, гренки с чесноком, домашние сухари, зелень, румяная жареная картошка. Все угощали друг друга, выкладывая еду на импровизированный столик, крытый грубой покоцанной клеенкой, старостью не менее двадцати лет.

— Лев Семенович, как ты думаешь, Пшежень не обидится, что мы его не позвали?

— Пожалуй, ему сейчас не до рыбалки.

Три товарища удобно разлеглись на траве, с удовольствием вытянув ноги, затекшие от долгого сидения.

— А что, снова ревматизм?

— Если бы, — сказал Горбовский. — Начальство.

— Лев Семенович, пока суд да дело, расскажи-ка нам, как совещание прошло.

— Нечего рассказывать, — нахмурился Горбовский, испытав, однако, странное желание поделиться с друзьями несправедливостью, — идиоты, вот и вся беда.

Сейчас он был не так зол, как на совещании — природа успокаивающе действовала на него и приглушала возмущение в зародыше. Не хотелось даже начинать злиться, когда вокруг такая красота и тишина.

— И что там за комиссия, я слышал? ..

Горбовскому пришлось рассказать, как он был категорически против, но его не послушали и назначили (без его же ведома!) председателем комиссии по отбору студентов на практику в лабораторию, о чем он сам узнал позже, ибо в знак протеста покинул совещание.

— И сколько раз ты успел назвать Бориса Иваныча добрым словом? — усмехнулся Гаев.

— Это неважно. К тому же я этого не считаю, — ответил Горбовский раздраженно. — Дело в том, что они действительно не понимают и не хотят понять, насколько это опасно — неопытные студенты в лаборатории вирусологии. Ведь я у них преподаю, и… поверьте, — заверил он с каким-то затаенным злорадством, — я знаю их как облупленных. Даже самые лучшие из них недостойны сделать и шагу в НИИ. И я очень постараюсь, чтобы никто из студентов даже не приблизился к порогу лаборатории.

— Экий ты строгий, Лев Семенович. Да с ними и нельзя по-другому. А что говорит наш уважаемый Юрек Андреевич?

— А что может он сказать? Слушайся, говорит, начальство. Не гневайся, говорит. Остынь.

— И что ты, послушаешься будто?

— Послушаюсь. Но отыграюсь я на них со всем зверством, на какое способен. Ни один не пройдет через эту бессмысленную проверку.

— Думаешь, студенты рискнут идти на комиссию, узнав, что ей заправляешь ты? Они не настолько глупы. И слишком молоды, чтобы умирать.

— Зато наглости у них хватало всегда, — заметил Горбовский. — Беспредел, в котором мне предстоит поучаствовать, обернется в мою пользу. Эта комиссия — пустая трата времени, я все равно всех завалю, а директору даже этого непонятно. Этот набитый дурак не признает, что я прав, пока весь город не сдохнет от эпидемии, виной которой будет какой-нибудь Петя Иванов с дырявыми руками и пустой головой.

— Клюет! — подпрыгнул Гаев и ринулся к своей удочке, споткнувшись.

Пока он боролся с рыбиной, не желающей выбираться на отмель, Гордеев мечтательно закинул голову и произнес:

— А с другой стороны, Лев Семенович, было бы неплохо взять в помощники пару молоденьких студенточек…

Началось, подумал Горбовский, но промолчал, угрюмо пережевывая гренок и наблюдая за своим поплавком. Гаев вытащил карася, с крупной матовой чешуей, почти в локоть длиной, похвастался с глупой улыбкой и опустил рыбину в водак.

— Слышишь, Гай? Я говорю, было бы неплохо разбавить наш сугубо мужской рабочий коллектив девушками-практикантками. Как думаешь?

— О-о, да, разумеется! Что может быть лучше молодых девушек в личном подчинении?

— И не говори. Я бы их так напрактиковал — на всю жизнь бы запомнили, — сладко улыбался Гордеев.

— Женатые мужики, — сказал Горбовский с чувством. — Никак не нагуляетесь.

— Ой, не начинай, Лев Семенович! Я в самом расцвете лет, любой бы на моем месте рассуждал аналогично.

— Что с того, что я женат? — подхватил Гордеев. — Борщ борщом, а мяска хочется всегда.

Горбовский осуждающе покачал головой и вздохнул. Ему было противно, но привычно слушать подобные разговоры. Двое товарищей с самой молодости были такими. Смутное воспоминание тронуло его память и бесследно утонуло в речке. Он не стал вспоминать всерьез. Не стал портить себе настроение. Ему редко удавалось вот так забыться.

— Слушай, а может, все-таки, пропустишь хотя бы парочку девчонок к нам? Ну, чтоб не так уныло было. Пусть сидят в комнате отдыха и выполняют какие-нибудь незначительные поручения для отвода глаз, не ставя под угрозу население города. И глазу приятно, и мелкую работу всегда есть, кому сделать. М? Есть там, в институте, симпатичные девочки? Уверен, что есть.

— Для вас двоих любая юбка симпатична, — холодно сказал Горбовский.

— Ты сам мужчина хоть куда, не прибедняйся. Если бы ты не был таким суровым со студентками, многие из них бегали бы за тобой. Где твой мужской инстинкт? Неужели никого нет на примете?

— Прекрати, — чуть слышно предупредил Гаев, чувствуя, что товарища понесло в опасные воды. И оба они прекрасно знали, что есть темы, которых лучше не касаться в присутствии Горбовского. Гордеев прикусил губу и замолк.

— Мне это безразлично, — сказал Горбовский. — А вы бы лучше подумали о безопасности объекта, чем о собственном увеселении. Надоели жены? Сходите в стриптиз-бар, снимите проститутку, в конце концов. Только не путайте работу с развлечением. И не смешивайте. У нас слишком ответственная должность, чтобы успевать ухлестывать за слабым полом в рабочее время. К тому же женщине в науке делать нечего, тем более — в вирусологии. Сплетни, слюни, ненужные эмоции… — Горбовский скривился. — Нет. Женщин к этому подпускать нельзя — беда будет. Тем более — молодых. Дисциплина и субординация полетят к чертям. Женское дело простое — детей рожать. А все остальное и мужчина умеет. Так что закатайте губу. Наш мужской коллектив не пополнится ни на одного человека, это я вам обещаю.

Переглянувшись, Гордеев и Гаев не стали спорить. Оба знали, что переубеждать Горбовского тщетно. Продолжать эту тему дальше тоже было опасно. Все-таки они понимали, почему Горбовский так рассуждает, и помнили, как сложилась его судьба. Лишний раз напоминать ему об этом было бы совсем не по-дружески. Нужно было срочно перевести тему, но об этом не пришлось заботиться — у Горбовского клюнуло. Он с азартом поднялся, отбросив надкусанный огурец, и побежал к удочке. По-видимому, на крючок попался кто-то крупный и сильный, если даже такой мужчина, как Горбовский, прилагал усилия, подтягивая рыбину к берегу. В один миг ему даже показалось, что леска вот-вот порвется, и он испугался. Гордеев с Гаевым подбежали к нему и принялись помогать, обступив друга с обеих сторон.

Это оказалась щука — длиннющая, крепкая, зубастая и красивая, почти в руку от плеча до кисти. Она долго изворачивалась, брыкалась, била хвостом, даже было страшно, что пальцы откусит, но с ней все же справились. Не рискнув помещать ее в водак к остальной рыбе, так как щука могла просто напросто порвать сеть и уплыть, ее поместили в большой таз, припасенный как раз для таких случаев, и залили в этот таз речной воды, чтобы рыба еще пожила.

— Породистая, мерзавка! — оценил Гордеев, наклоняясь над тазиком и опасливо поглаживая щуку по спине. Рыбина без устали билась, разбрызгивая фонтаны воды вокруг себя. — И с характером. Надо бы ее накрыть, а то ведь, того и гляди, улизнет.

— Сеть накинь, — сказал Горбовский. — И таз подальше от берега.

Сам же он насаживал на крючок червя, и вид у него при этом был, как у человека, достигшего вершины Эвереста. Гордеев с Гаевым принялись перетаскивать таз к машине. Когда они возвратились, Горбовский спросил:

— Кто из вас заберет ее себе?

— Я чужих трофеев не беру.

— Я тоже, Лев. Такому улову любой позавидует, но… Ты поймал — ты и забирай.

— Во-первых, вы мне помогли ее вытащить. А во-вторых, на что она мне, вы подумали? Готовить я не умею, живу один, — Горбовский резко прервался, как будто вспомнил о чем-то, о чем не хотел бы вспоминать.

— Женщину тебе надо, — опасливо сказал Гордеев, не удержавшись. Слишком жалко ему было одинокого друга-холостяка, над которым жизнь вволю поиздевалась.

Пожалуй, все трое ощутили острую боль, развернувшуюся, как колючий бутон, где-то в горле. У Горбовского защипало глаза. Гордеев успел тысячу раз пожалеть, что не удержал язык за зубами. Он так боялся затронуть эту больную тему, и вот — затронул. И теперь он чувствует все то же самое, что и его товарищ, и ему больно, и ему тоскливо, несмотря на это прекрасное утро, несмотря на хорошую компанию и несмотря на неугомонную щуку.

«Наверное, поэтому он подпустил когда-то нас к себе, — в это же время подумал Гаев, — он понял, что все мы трое — родственные души, мы связаны, мы одинаково ощущаем этот мир и друг друга».

Горбовский, однако, отреагировал совсем не так, как ожидалось. Поникнув, он бесцветным голосом ответил:

— Обойдусь.

В тот момент Гордеев и Гаев как никогда прозрачно поняли истину, похороненную семнадцать лет тому назад под тоннами грубости, колкости, злости, эгоизма и замкнутости: Горбовский уверен, что не заслуживает больше никогда в жизни быть счастливым. И эту трещину в его панцире способны заметить лишь такие близкие люди, как они двое. Гордеев и Гаев переглянулись и отвели взгляд — им было стыдно смотреть друг другу в глаза, ведь они так остро ощущали вину и обиду за друга, но ничего не могли сделать. Ничего.