Глава 2. Вот тебе и чтение на ночь!

… начнется дождь. Словно там наверху кто-то открутил гигантский кран на громадной трубе и эти тонны воды разом опрокинулись на меня.

Дрожу так, что начинаю переживать за свои зубы — как бы не повылетали. На мне — ни одной сухой ниточки. Да что за чёрт! Видимо, последствия сумасшедшего дня!

Сейчас сильно-сильно зажмурюсь и проснусь. Всегда срабатывало.

Раз, два, три.

— Айринн!

Я всё ещё здесь.

Итак, где у нас это здесь? Последнее, что помню — кликнула по ссылке, выскочил какой-то текст, пафосный и зубодробительный… Оборвался. И буквы посыпались.

Стоп? Я что — в книге? Это бред. Ну ладно ещё попадание в какой-то альтернативный магический мир, которым изобилуют современные романы. Но в книгу? Как?

— Айринн, тварь!

Визгливый голос перекрывает грохот воды.

Айринн? С утра вроде была Ириной.

Хорошо, пусть Айринн. Это ещё не самое страшное. Главное не паниковать. Постараться сосредоточиться на происходящем. Разобраться что к чему и где здесь заветные строки «The end».

— Остолбенела что ли, гадина?!

Оглядываюсь и оказывается зря: тётка размером со шкаф способна напугать любого. Ёжусь — не знаю даже от чего больше: от её ли внушительных габаритов, или от адского холода — вымокла насквозь же, к тому же пижамные шорты и топ облепили тело, и я как голая, особенно, учитывая бежевый цвет моего неглиже.

— Всякий стыд потеряла, убогая, — не унимается тётка. — В таком виде во двор. Позорить меня вздумала?!

— Извините, — выдавливаю я, зубы стучат, язык онемел и сама скоро превращусь в кочерыжку, — вы не подскажите, где можно согреться и обсохнуть?

Наверное, — а судя по одежде этой дамы тут где-то середина девятнадцатого века — мне стоило бы сделать книксен, но я не умею. Поэтому кланяюсь в пол, искренне надеюсь, что это сойдёт.

— Ты что, ещё и умом тронулась?! — досадливо морщится незнакомка. — Что это за цирк?

— Извините… — бормочу уже тише. Обнимаю себя руками и понимаю, что если сейчас не попаду в тепло, восполения лёгких не избежать.

Тётка разворачивается, грузно, всем корпусом и кричит:

— Агнесс, клешерукая, зонт неси! Она мне живой нужна!

Только тут я замечаю длинное серое здание, похожее на барак, под навесом которого толпятся девушки разного возраста. Они все одеты в серые платья из грубой ткани. Жмутся в стайку, на намокшие воробушки. Через группку пробирается одна, она тащит зонт и какую-то ветошь.

Когда подходит ближе, вижу, что толста и прыщава. Да и вообще — вид доверия не вызывает. Как и барахло в её руках — явно не первой свежести.

Но мне выбирать не приходится. Всё лучше, чем стоять под проливным дождём.

Агнесс, кажется так назвала её та тётка, набрасывает мне тряпки на плечи, поднимает над моей головой зонт и грубо шпыняет в бок:

— Пошли, принцесса.

Она сильно шепелявит, и когда скалится в подобии кривой усмешки, замечаю, что у неё не хватает зубов.

Она ведёт меня к крыльцу, где девушки расступаются, пропуская внутрь. Холл длинный и одинаковый: окно-простенок-окно… Стены — белённые по штукатурке. Грубо, грязно, наспех. И создаётся впечатление, что серость въелась в этот мир.

Меня заводят в какую-то комнату и бесцеремонно толкают на кровать.

— И чего тебе неймётся, убогая? — зло кидает Агнесс.

Не отвечаю, поджимаю ноги, дрожу. Тут не до разговоров.

— Тётушка для тебя всё! Кормит-поит-одевает, а ты! Вот чего надо? Куда ты, дура, пойдёшь? Мир за Болотной пустошью разомнёт тебя в труху. Если на салигияров не нарвёшься.

— Кто такие салигияры?

Переспрашваю, потому что слово кажется мне слишком неуместным, чтобы произносить его в холодной каморке, похожей на сарай.

— Забыла?! — Агнесс округляет глаза, будто увидела паука. — Они следят за исполнением интердиктов Великого Охранителя.

— Интердикт … запрет … это слово было там …

Агнесс набросывает на меня пальто, становится теплее. Смаривает сон.

Да, скорее! Заснуть и проснуться в своей постели.

Последнее, что, кажется, произношу вслух:

— Пустьзакончитсякошмар!

Быстро, на выдохе. Как загадывают желание прежде чем потушить свечу на именинном торте.

И проваливаюсь в черноту ...

Не просыпаюсь, но заболеваю. А болеть здесь также непристойно, как и наслаждаться. Ты становишься обузой, виснешь на шее других.

Это стараются показать мне каждый раз — Агнесс и другие — вливая в меня какие-то мерзкие зелья, после которых меня трясёт и выворачивает, и я становлюсь настолько слаба, что не могу даже пошевелить рукой. Кормят плохо, только чтобы не уморить совсем, потому что я — ценный товар.

У болезни есть одно преимущество — ты долгое время находишься наедине с собой, и можешь подумать, взвесить и разложить по полочкам всё, что узнал, увидел, услышал. Я стараюсь, но это непросто, особенно, когда появляется она. Айринн.

Чужие воспоминания, чужие мысли, чужие слова. Но мои. Я чувствую, живу, болею ими.

Некоторые — страшные, до одури, до желания наложить на себя руки. Они выжигают душу, оставляя пустоту и слякоть. И вечный неизбывный дождь — слёзы, что бегут по внутренней стороне век.

Тогда тоже лило.

.… здесь всегда осень, дождь и свинцовое небо.

Я сижу у окна и смотрю, как ветер свивает в тугие спирали опавшие листья. Деревья вокруг нагие и продрогли едва не до корней. Мне холодно, я дрожу. Хотя сегодня у тётушки топят.

Я жду, сама серая и в сером, как эта осень, вытянув руки вдоль чистенького белого передника. И вот они приходят за мной. Как обычно — Агнесс и Люси. Мы зовём их «надсмотрщицы». Тётушкины прихвостни. Норовят толкнуть, щипнуть — торопят так. Дескать, идём быстрее, господа, мол, не любят ждать.

Я прошу их. Они хохочут. Моя мольба веселит. Упираюсь — бьют в живот, до спёртого дыханья, и тащат силком.

Открывают дверь, вталкивают меня.

Их трое. Они обнажены и отвратительны. Их руки и лица лоснятся от жирного обеда. Я не хочу, чтобы они касались меня этими руками. Я не хочу, чтобы они вообще касались меня. Я плачу, умоляю их. Но им тоже смешны мои слёзы.

Старший, потный и лет за пятьдесят, сжимает мне пальцами подбородок и поворачивает мою голову к товарищам:

— Губки пухленькие. Сладенько отсосёт.

На его слова я отзываюсь тоненьким воем. Нет. Я не буду. Нет.

— А ну цыц, — рыкает он, — мы и так тебя нераспечатанной оставим. Мардж сказала: ты — ценный товар. А мы уважаем Мардж. И не станем ломать её бизнес. Поэтому и ты не ломай нам кайф — за твой ротик мы заплатили с лихвой.

По мере того, как до меня доходит смысл его слов, меня охватывают сперва ужас, потом — апатия. Я — товар. Глупо сопротивляться. Ведь уже заплачено.

Дальше они раздевают меня, лапают везде, отпуская сальные шуточки, связывают мне сзади руки и пихают в рот свои члены. По очереди. Я давлюсь. Меня мутит. От них воняет. Меня заставляют сглатывать.

Я не плачу. За меня заплачено.

Потом меня рвёт горькой слизью. Я долго полощу рот щёлоком и ложусь спать. Наутро меня секут.

Я не плачу. Только кусаю губы.

Потом отец Григорий. Он выспрашивает подробности. Его интересует, что я чувствовала. Ему не нравятся мои сухие глаза. Он набрасывает мне на голову епитрахиль, и я вижу дыру в сутане и обмякший член. Он толкает меня вперед. Я знаю, что надо делать. Мне не положено отпущение. Я грех усугубляю грехом. И продолжаю жить.

За двадцать лет своей жизни я узнаю, что существует масса способов опорочить девушку, не лишив её девственности.

Но мне уже всё равно. И я смеюсь, если кто-то из младшеньких начинает мечтать, что однажды выберется от сюда и выйдет замуж за красивого и благородного джентльмена. Только дуры в наши дни мечтают о замужестве. Это до неприличия старомодно.

Я не питаю иллюзий. Я вместе с тётушкой жду того самого покупателя.

И вовсе не потому, что меня, как говорят романчиках, что украдкой читают некоторые глупышки из наших, «мучит сладостная истома». Просто…

Хочется другой жизни. Без изнурительной работы и мерзкой повинности. Хочется, по крайней мере, принадлежать одному, а не многим. А время идёт. Скоро я сделаюсь перестарком. И тогда мной вообще никто не заинтересуется. Чего же ждёт тётушка?

Когда меня первый раз накрывает этим воспоминаем, реву от отчаяния. Ненавижу этот мир и людей, сделавших такое с ней. А после понимаю — со мной. И становиться невероятно гадко на себя. Но после пятого повтора — уже всё равно, как и ей.

«Обитель лилий» — приют для девочек-сирот. А если точнее — бордель. И тётушка Мардж — бандурша, сутенёрша и тварь.

Вот я влипла.

Долго валяться мне не дают. По моим подсчётам, — хотя засекать время, когда у тебя провалы в памяти и лихорадка, непросто — прошло около трёх дней. На четвёртый за мной приходят Агнесс и Люси.

— Хватят лодырничать, Айринн! — кричат они и бесцеремонно стаскивают меня с кровати. — Еду нужно заработать.

Мне бросают вещи — грубое серое платье и передник. Дают ведро, тряпку и швабру.

— За тобой холл, — говорит Агнесс и пространно проводит рукой.

И плевать им, что я с трудом стою, шатаясь, как новорождённый телёнок.

— Давай, одевайся и пошевеливайся. Сегодня гости.

Люси ухмыляется противно, меня накрывает то воспоминание, и к горлу подкатывает тошнота.

Нужно стараться быть незаметной. Максимально. И ещё лучше — невзрачной. И слушаться, слушаться, а то накажут. Наказания, как я успеваю понять, здесь бывают весьма изощрёнными.

Холл — ледяной и длинный. Окно-простенок-окно… И ветер. Унылый, хнычет о чём-то на водосточной трубе… Музыка умирания. С рваным ритмом дождя. И безумным танцем опавшей листвы.

Теперь знаю, Болотная пустошь — Осенняя губерния. Здесь всегда осень… Слякотная. Чавкающая. С болотами на севере и Сумрачным Лесом на юге. Окраинная земля. Дальше — ничего.

Осенняя губерния длинная, — видела на карте в каморке, где болела — тощая, серая, как безысходность. Она полна попрошаек и похожа на них — истощенных и замызганных, с пустыми глазами. Они вереницами ходят по размокшим дорогам и тянут заунывную песнь голода…

… наслаждение непристойно…

Эту истину тётушка вбивает девочкам, как правило, брошенным теми самыми попрошайками, с пупоньку. Линейкой по ладоням. Розгами по ягодицам. Все, что окружает их (нас?) — должно быть некрасиво. Красота — наслаждение, а оно — непристойно.

Пища груба и безвкусна. Одежда мрачна и убога. Чтенье — список смертных грехов. Семь интердиктов Великого Охранителя.

Так думаю, а сама драю полы.

Меня отвлекает грохот и лязг. Дрожу… Вместе с хлипкой «Обителью лилией».

Вижу их в окно. Шагомеры, девушки пугливо шептались о них, когда забирали одежду из комода и думали, что я сплю. Громадные. Сыплются из брюха летуна. Они похожи на устриц с ножками. С хлюпом приземляются в лужи. Дымят трубами. Урчат медной утробой.

Мир скукоживается, я уменьшаюсь до мышонка. Такой гробине раз шагнуть — и поминай как звали. Это даже не страх — паралич воли. Так и стою с открытым ртом. Восхищенно-пораженно-удивленная. А с тряпки льёт ливмя. У ног уже приличная лужа. Да и подол совсем вымок.

Тут их головотуловища, похожие на лягушачьи тельца, открываются вверх и оттуда вылетают клубы тьмы. Несутся будто прямо на меня, по пути обретая плоть. И плевать, что между нами стена — ей не выстоять.

И только тут слышу голоса — вокруг носятся, гомонят.

— У-у, слетелись! — возмущается Агнесс. От неё разит потом, она потлива из-за полноты.

Встаю на цыпочки, пытаюсь посмотреть из-за голов. Я мелкая, папа (милый, дорогой, любящий папка) зовёт меня «метр с кепкой». Кепок не ношу, да и ростом побольше, метр пятьдесят семь. Много не разглядеть, даже встав на цыпочки.

— Интересно, по чью грешную задницу они притащились? — сюсюкает Люси. У неё нет передних зубов. И нос картошкой. — Но как бы там не было, молитесь, девахи, от одних их взглядов — кожа дыбом. Ух!

А вот и тётушка. Явилась не запылилась. Небеса разверзлись. Взлохмаченная. Глаза белёсые и полны ужаса.

— Бегом вниз, построиться. Экзекуторов нам только не хватало. От этих чем откупиться не знаешь. — И тут замечает меня: — А вот тобой, принцесса, и откупимся. Уже почти двадцать один лет — а всё целочка! Будет тебе даром хлеб жрать! Хотела продать тебя подороже — ну, видать, не судьба! Пойдешь на корм этим стервятникам.

Вырывает у меня тряпку, бросает с громким всплеском в ведро, а меня саму хватает под руку и тащит к двери.

Я ору, лягаюсь, пытаюсь укусить. Но Агнесс со всей дури бьёт меня кулаком в живот, и перед глазами мельтешат звёздочки. Повисаю тряпкой и лишь тихонько подвываю.

— Ну, что стали, — обернувшись, кричит остальным тётушка: — вам что, особое приглашение надо! Пошевеливайтесь, шалавы!

Младшенькие пугливо жмутся друг к дружке. Агнесс ухмыляется гаденько и подначивает их.

А у меня сердце ухает вниз. Страшно настолько, что глохну, деревенею.

Меня трясут, бьют по щекам, волокут, как колоду, по лестнице.

Следом несутся остальные — знатное будет представление.

Экзекуторы парят над полом. Все чёрные, а глаза краснющие и рыщут.

Тётушка швыряет им меня, я падаю, больно ударяясь коленками. Тихо скулю. Один наклоняется ко мне. Дыхание ледяное, обжигает. Страшно, но не зажмуриваюсь. Его взгляд сейчас выжжет мне зрачки. Обхватывает меня за голову холодными длинными пальцами, и мне кажется, что в мозги забираются щупальца и роются там, словно в мусорной куче. Больно до тошноты. Темнота — блаженна… Лечу…

Просыпаюсь… Суется… Куда-то тащат вновь…

— Тётушку арестовали… — кто-то рядом говорит. — Нас везут на фильтрацию…

— Не хочу, — упрямо трясу головой. — Пусть лучше сразу убьют.

Агнесс ехидно улыбается:

— Не надейся! Сначала они тебя отымеют!

Кайла, тощая, с серой кожей, говорит загробным голосом:

— Я слышала, душегубцы, после того, как потрахаются, сжирают оттраханную девку. А ещё — у них сперма как кислота.

— У-у, — неопределенно тянет Агнесс.

Дальше не говорю и не слушаю. Нас грузят в самоходный рыдван с решётчатыми окнами, и мы трогаемся. Эта колымага вся дребезжит. А шагомеры, сопровождающие нас, добавляют лязга.

Прощай, папочка.

Извини, Машка, не вытащила тебя, хоть и обещала.

Не поминай лихом, Фил.

И только где-то на периферии сознания: главные герои не умирают в начале книги. А я определённо главная, и это только начало.