Гудок второй

Весна лезет внутрь нагло и зелено. А в башку — дурные мысли: а, чё, всё зеленое — такое наглое?

Да хрен с ней, с весной, там Тотошка один!

— Вернемся, а?

Тереблю бабу Кору за рукав и подскуливаю.

— Нет! — отрезает она. — Пусть умнеет.

Скисаю:

— Умнеть долго. А кашалоты — они ням и схрумали. Ну, давай?

Пока я её убалтываю — несётся сам. Только взрослые в сторону — сразу на четыре мосла. Пыль столбом, и задние лапы впереди. Уши по ветру, морда радостная. Гад.

Тотошка, вон, любит весну и за хвостом погонять.

А у меня из-за него в душе пискляво и тоненько-тоненько… воет…

Уууууу… Убила б…

Вернулся!

Реветь не буду, обтопчется.

Но, блин, самой хочется на четвереньки и носится по-тотошкенски. Чтоб слюнями забрызгать всё. И гавкать взахлёб.

Баба Кора в шоке.

— Тотошка! Немедленно! — и дрожит на него щеками.

— Ластоногая!

— Урою!

Все в порядке. Можно вздохнуть.

И «дом до неба», весь зеленый от мха и вьюна, теперь кажется добрым. И ваще, где ещё так клёво, как за Рубежом.

А спустимся вниз — и исчезнет всё: и зеленое, и синее. Будет только серое, и не поймешь, что весна.

Разрухи, наконец, остаются позади и сверху. Пересекаем Рубеж — и здравствуй Залесье! Будто в канаву нырнули: мутно и воняет.

Внизу нас ждёт Гиль. Смотрит строго, головой качает. Бабу Кору жалеет: мается она с нами, неслухами. Гиль, он хороший, хоть и зелёный. Кулаки у него, как моя и Тотошкина головы. Как даст!

— На базаре что?

Говорит баба Кора, мы стоим виноватые, потупились и молча.

— Тихо, — рыкает он. У него даже «тихо» выходит грозно. — Ангелы низко сегодня. Кашалоты в осадке.

Смеются. Тяжело и невесело.

— Живём! — кивает баба Кора нам. — Пошли, мелюзга. Жрать хотите, небось.

А я смотрю на неё и внутри щемит. И из-за Гиля тоже. Как раньше из-за Тотошки. То ли радостно, то ли до слёз. А может вместе. И хочется лезть с объятьями, но нельзя. Обидятся ещё. Особенно, Гиль.

Поэтому улыбаюсь, тру глаза и тяну:

— Блиииииннн!

На том и идём: они впереди, мы с Тотошкой следом.

И в сырости Залесья нам тепло.

***

Больше всего Карпычу нравится тереть за жисть. Тут он мастак. Днями готов. А в тёрках главное выяснить мужик ты или нет. Для Карпыча это выясняется распитием самогона и чисткой морды. В этом-то и заключается мужиковость. И будь у тебя хоть двухметровый хер — не прокатит: у педрил тоже члены, и что?

А ещё мужик должен баб трахать. По три за ночь. Хотя у Карпыча личный рекорд — пять. Он ещё ого-го, мог бы так жару дать, да денег нет. А Продажные и их дилеры нынче втридорога дерут, не то, что раньше. Прежде, бывало, баба за одни только россказни о счастливых билетах да чудо-поездах сама ноги раздвигала. А щаз… Махнуть рукой да плюнуть.

Женитьба, по его, — блажь.

— Зачем?

И действительно: топка горит, часы стучат, синтезатор-отец-родной пашет. А вообще б зашибенно было, если бабки печатал. И баб.

Наверное, никогда не научусь думать, как Карпыч.

Но зарекаться не стану. Самогон же, вон, пью.

***

— Почитай! Почитай!

Тотошка галдит уже битый час. А мне неохота.

Сам он не может — падший. Буквы им не даются. Как баба Кора научилась — загадка. Наверное, это из-за четырёх глаз. А Тотошка-то обычный.

— Ну плиз плизик! — донимает он.

— Вот же достал! — тихо бешусь. — Зачем тебе?

— Хачухачухачу… — и так до бесконечности. Веско.

Сидим в холщине. Хоть и день, а тускло, аж глаза на лоб лезут. Тут всё серое. Хорошо, хоть не сырое. Нам Гиль чем-то холщину обшил — теперь не течёт. Гиль — мастак всё устраивать. К нему даже синтезаторы носят, чтоб подкрутил. У него в холщине до чёрта железок. И светильник яркий, не то, что у нас.

— Не буду! — отрезаю я, и устраиваюсь на нарах. Их баба Кора сама сколотила. Вкривь и вкось, но крепкие. Заворачиваюсь в ветошь, так теплее. Тотошке — хоть бы хны: у него шерсть!

— Ну тогда расскажи!

— Отвянь…

— Ну чё те трудно?

Вздыхаю.

— Про чё те?

— Про Рай! — а сам лыбится вовсю.

— А те зачем?

— Просто. Он похож на Небесную Твердь?

— Наверное. Нам их всё равно не увидеть: ни Рай, ни Твердь.

— Данте же тот, чё ты читаешь, он же видел.

— Сравнил!

Кривит морду.

— Ты же слышал, что взрослые говорят: падшие, мол, сквозь землю проваливаются и летят-летят. Вниз и ниже.

Он крутит головой, так, что уши по шее бьют.

— Нихачунихачунихачу…

— Эй, ты чё?

Вон, в слезах весь. Что делать?

— Вниз — не хочу! — мусолит лапой морду. — Хочу — вверх, как ангелы и Данте.

— Глупый! — треплю по загривку: когда он ревёт, хоть самой начинай. — Нельзя же! Сгоришь!

— Пусть! Только бы полетать! Разок!

Блин…

Притягиваю к себе. Чмокаю в нос. Затихает. А внутри — муторно и серее, чем вокруг.

Тут он, как бешеный, вырывается и с воплем прыгает на нары. Чуть не сносит.

— Дебил!

— Сонник! — тычет дрожащим мохнатым пальцем.

Смотрю — и впрямь сонник. Спинку выгнул, шипит. Яркий такой, даже цвет не знаю. Миляга!

— Больной! — говорю Тотошке и кручу пальцем у виска. — Они же добрые! Вот смотри.

Осторожно сползаю, сажусь протягиваю руку, маню.

— Иди сюда! На-на! Вкусненькое дам!

Вру. Нет у меня ничего.

Но он то не знает. Шипеть перестаёт. Крадётся. Вытягивает мордочку. Носик остренький такой, кажется, и в нору зероножёрок влезет.

Нюхает пальцы, прикрыв глаза. Потом трётся.

Добрый.

Беру под брюшко — пушистое какое! — тащу на нары с собой.

Тотошка дрожит весь. Глаза блюдцами!

А я лыблюсь довольно: гляди, не боюсь.

Вот вернётся баба Кора с базара — попрошу оставить.

Будет веселей. А главное, ни у кого больше не будет ручного сонника: их убивают, как только видят. Дураки и звери.

Он свернулся клубочком у меня в руках и посапывает. И у самой глаза липнут.

Сонник… Соня… Спи…

Тотошка скулит где-то там…