Гудок

— Позырь, ангелы!

Тотошка счастлив донельзя. А мне как-то поровну.

— Пофиг, — говорю. — Они вечно тут шастают. А будешь на них зырить — зеньки повылазят, так-то.

— А я через стеклышко! — канючит он и хвостом вовсю вертит. Знает, что против его хвоста я не устою.

— Тада лан, — бросаю равнодушно и откидываюсь на спину. Небо здесь офигительно чистое, ни как в Залесье. А в небе, вон, ангелы. С огненными крыльями и рогатыми мордами.

— Они же красивые…

— Кто знает…

— … и живут в Небесной Тверди, ведь да? — он разглядывает пылающие фигуры через прокопчённое стёклышко. Моя школа. Ветер колышет его уши. И что-то колышется и щемит у меня в груди. К этому чему-то хочется прижать его голову, уткнуться в нежную шерсть и прошептать: «Дурында!». И улыбаться глупо. Накатывает вот…

Отворачиваюсь, промаргиваюсь и только вспоминаю, что спросил.

— А, да, — говорю, — а где же ещё. Они ж ангелы.

Он подбегает, присаживается рядом, заглядывает в лицо.

— Лизни только… — лениво грожу я.

Он фыркает:

— Придурошная! — и шпыняет меня в бок. Я тоже тыкаю кулаком, куда достала. Через минуту катимся кубарем, молотя друг друга. Сдаюсь первая.

— Всё, заканчивай!

Он тяжело дышит. Сидит на задних лапах, в раскоряку, молотит хвостом.

— Ну ты и бешеная, — говорит наконец. — Я ж спросить хотел.

Даю по загривку — а чё, пусть знает, как на старших вызверяться — и киваю:

— Валяй … — падаю опять на мох, руки в стороны, заплющиваюсь.

— А если залезть на «дом до неба» — увидишь Твердь?

Аж вскакиваю.

— Сдурел! Если падший увидит Небесную Твердь — он сгорит в синем пламени. Грех!!!

Делаю страшные глаза и стараюсь говорить грозно.

Он хохочет.

— Ужо я вам задам! — доносится снизу, возвещая о том, что баба Кора нас нашла и трёпки не избежать.

— Давай спрячемся? — предлагает Тотошка, а сам аж подпрыгивает на месте. — Пусть эта ластоногая нас поищет!

— Не смей называть её так! — цыкаю я и выпаливаю первое, что пришло: — А то буду дразнить тебя собакохвостым вислоухом.

Он проникается и грустнеет.

Баба Кора нагрянывает или нагрядает, не знаю, как точно, но выглядит это внушительно: тётка шести футов росту в малиновой рубахе и с ружьём. Торопеем. Не, стрелять в нас она не будет. Просто назад пойдем через базар. А там без ружья никак. Мы такие-сякие. Вечно ей проблемы делаем. И если Тотошку можно оттаскать за ухо, то мне-то, двадцатиоднолетней дуре, должно быть стыдно. И мне стыдно.

Потому винюсь:

— Ну прости! Так хотелось увидеть небо!

— Будет вам небо в алмазах, если Тодор до вас доберется! — печально качает головой и блестит на нас очками. Очков — две пары, так как глаза — четыре. Так я учила таблицу умножения на два.

Вешаю голову:

— Ну, правда, прости, не подумала…

— А пора бы уже! Здоровая!

Тотошка прыгает вокруг и тараторит:

— Не злись! Не злись!

— А вот и не буду! — с показным равнодушием говорит она. — Нужны вы мне — нервы тратить. Пусть вас Тодор со своими кашалотами сцапает и втулит кому-нить за гроши, как ту Арнику.

— Ну Арника ж страшная была, а нас-то почему за гроши?! — обижается Тотошка.

— А за твою тощую тушку никто больше и не даст. С тебя ж даже шаурму не сделаешь — кости одни!

— Ну почему как я, так сразу шаурму! — он плюхается на задницу в знак протеста и возмущенно складывает руки на груди.

— Пошли, Юдифь, а он поторчит тут сам — узнает, — хватает меня свободной клешнёй и волочёт прочь.

А мне жалко Тотошку и страшно за него.

***

— Да раз твою же ж мать! — орёт Карпыч. — Всем глаз на жопу натяну! Будете у меня землю жрать!

Карпыч всегда орёт на поезда.

Они всегда идут мимо. Пассажиры выкидывают из окон всё подряд, а ему потом выгребай. А то ведь начальство приедет и тогда уже он сам выгребет по полной. А выгребать Карпыч не любит — ни мусор, ни от начальства.

Сгровнув всё в одну кучу, поджигает из огнемёта и плетётся назад в будку.

Тут топчан, заваленный тряпьём, стопа древнючих, ещё бумажных, газет, колченогий стул, берданка да синтезатор.

Синтезатор — штука хорошая. Клацнул пару раз рычажками — и вот она, жратва-то. Правда, хлеб, вода и самогон выходят у него погано, но зато лук и селёдка — вполне съедобно. Карпыч на него не орёт, что вы, ни-ни. Кормилец же. А ну навернётся! Старенький. Лет пятьдесят назад помереть должен был. А всё жужжит, аки пчела. И кормит.

А ещё есть часы. Большие. С маятником. Они упрямо идут. Зачем-то считают время неизвестного дня в неизвестном году.

Карпыч достаёт нехитрую снедь, чмокает синтезатор в табло — спасибо, мол, отец родной, — и идёт к подоконнику. Стола нет. Ест на газете. Чавкает гнилыми зубами и читает. Некоторые буквы, а с ними и слова, похожи на нынешние. И получается занятная игра, головоломка целая. За пятьдесят лет Карпыч не разобрал и страницы. Долго крутил неприятное слово «кризис». Так и не понял, но созвучно было с анусом. Что такое анус — Карпыч знал. Потому и решил для себя: кризис — значит, жопа.

Ага.

Ещё нравилось ему слово стрелочник. Оно было родным. Только вот догнать Карпыч никак не мог, отчего стрелочник-то во всём виноват. И жалел беднягу.

Пообедав, сгребает остатки и кидает в топку. Та довольно взрыкивает, прожора. Озаряет комнату яркими всполохами своего насыщения.

Её Карпыч тоже любит, правда, не так, как синтезатор.

— Ты ни боись, — говорит, заваливаясь на топчан прямо в фуфайке и в сапогах, — мы ещё погудим.

И заводит снова свою байку про «Харон». Есть, дескать, поезд такой. Ездит он по всему белу свету. Собирает праведников. Где бы тот праведник не жил, хоть в самой чёртовой дыре, приедет за ним состав с голубыми вагончиками, оттуда высунется старикан и гаркнет: «Ты, что ли, такой-то. Садись уже, не задерживай. Отправляемся». Вскочит счастливец, билет сияющий покажет, сядет у окна — и чухнет прямиком в Небесную Твердь. А там селёдка и самогон уже настоящие. И небо в алмазах. И солнце играет крашеными яйцами…

А ещё Карпыч говорит, что у него есть билет на этот самый поезд. Хотя никогда не показывает.

Но я ему и так верю.

Мне и самому хочется, чтобы они были — и поезд тот, и билет на место у окна.

***

Я ведь чётко усвоила: «дом до неба» под запретом, а все-таки потащила туда Тотошку! А теперь его, одинокого, найдёт Тодор и пустит на шаурму.

Проклятый дом! И дался он мне! Падшие любят рассказывать, что в Далёкие времена таких было видимо-невидимо. Целые города! Только я не верю. Кто мог строить такие дома? Разве что ангелы? Только ангелы домов не строят, они охраняют Розу. Там, на крыше «дома до неба» растёт удивительная Роза, которая называется «Эмпирея». Самая прекрасная из всех. Её лепестки — белее облаков. И она сияет. Так про эту розу написано в книге. Единственной книге о Боге, которая есть у бабы Коры, вернее, вообще в единственной книге, которая есть. Эта книга так и называется «Божественная».

Я спрашиваю как-то:

— А это смешно? Не хочу читать, если не смешно. Потому, что тупо это — просто читать. Никто ж не читает.

— Я читаю! — говорит она, поправляет очки и глядит сурово.

Баба Кора, как говорит Гиль, «пипец какая умная». Это потому, что она пришла из-за Сумрачного Леса. Там все умные. Только рассказывать об этом она не любит. Она вообще не любит рассказывать.

Я обычно начинаю ныть:

— Ну, чё трудно сказать, про чё там…

Она даёт мне подзатыльник и тычет носом в буквы:

— Читай, там всё сказано.

Она сама научила меня читать.

И я, вздохнув, читаю:

Увидеть Сущность, где непостижимо

Природа наша слита с божеством.

Там то, во что мы верим, станет зримо,

Самопонятно без иных мерил;

Так — первоистина неоспорима. [1]

Фиг что поймешь. Половины слов и умная баба Кора не знает. И даже Гиль. Но читаешь и начитает вибрировать внутри. И будто крылья растут. И небо обнимает тебя. И солнце лыбится, как дитёнка. Это потому что книга — божественная…

____________________________________

[1] Данте Алигьери «Божественная комедия», Рай, Песнь вторая. Первое небо — Луна.