Глава 3. Коллизии без Колизея

Справа от меня тоненько голосят. Присматриваюсь — девочка лет десяти. Агнесс гаркает на неё:

— Заткнись, Лэсси.

Но та мотает головой и упрямо твердит:

— Я не хочу умирать! Не хочу! Не хочу!

— Ты не умрёшь! — шепчу ей и обнимаю. — Тише-тише, кот на крыше, а котята ещё выше… — В детстве я любила эту песенку и мама баловала меня ей. Лэсси явно никто никогда не баловал. И хотя все смотрят на меня злобно, девочка успокаивается. И самой становится легче, особенно когда замечаю в полумраке, как она улыбается мне.

— Айринн, а котята — они красивые?

— Да, очень … — честно признаюсь я. И становится почти дурно от осознания, что десятилетний ребёнок ещё ни разу не видел котят. Обнимаю малышку крепче, баюкаю и продолжаю петь.

— Они невкусные, — влазит в наш разговор сидящая у стены Кайла. Она, как успеваю узнать за время болезни, попала в приют в семь лет. До этого — была попрошайкой. Её продали тётушке за два гроша: — Я ела как-то.

Лэсси испуганно смотрит на меня, ищет поддержки. В её белокурой головушке сейчас рушится мир: есть красивое!

Улыбаюсь горько…

… Наслаждение непристойно…

Время виснет, лишь шагомеры измеряют его...

Мы молчим. Всем слишком страшно. Всё слишком неопределенно. Одна надежда — что всё-таки сразу убьют.

Останавливаемся. Выгружаемся на вымощенный булыжником крытый двор. Дорогой толкаемся и ругаемся.

— Леди! Леди! Вспомните, что вы — леди!

Мы — леди? Оглядываюсь на этого ненормального: молоденький, лет восемнадцати, высокий и хорошенький. Весь в черном. На кокарде фуражки — дракон изрыгающий лилии. А выше красуется — S.A.L.I.G.I.A. [i] Вспоминаю, как до болезни услышала впервые — салигияры. Так вот они какие. Их же зовут ангелами, и скоро понимаю — почему.

Люси, виляя бедрами, подходит к салигияру и говорит:

— Эй, красавчик, если ты нам расскажешь, кто такие леди, мы может и вспомним.

А сама пытается обнять.

Он шарахается от неё. Глаза — невинно-синие — наполняются ужасом.

Хм…

И это ими-то пугают детей?!

Но тут он прокашливается, красивое нежное лицо становится жёстким и строгим.

— Мне приказано позаботиться о вас, но для это вы должны вести себя прилично. В противном случае буду вынужден заклеймить вас Печатью Греха, и тогда разговаривать с вами будут уже другие и по-другому, всем понятно?

Мы затихаем и киваем.

— Вот и славно, — почти ласково говорит он, — меня зовут Вячеслав Дрогов. Исполнительный дознаватель. Пока мы идём, советую вам вспомнить семь основных интердиктов Великого Охранителя.

Молчим. Не знаю, кто там что вспоминает, я думаю лишь об одном — скорей бы всё закончилось. Хоть чем-нибудь.

Лэсси хватает меня за рукав и что-то бормочет. Прислушиваюсь — молится. И откуда только знает? Молиться здесь вроде не учат. А ещё не учат надеяться, мечтать, питать иллюзии. С ранних лет девочки живут в реальности: никто не поможет, не спасёт, чуда не случится. Холод, голод, работа, сношение — это всё, что им известно о жизни. Иной раз кажется: а зачем живешь? И думаешь сам себе: а просто ничего другого не умеешь. Вот и цепляешь за это единственное, что у тебя есть, вроде как Лэсси сейчас за меня.

Трясу головой. Снова не мои мысли. Они уже не пугают, но по-прежнему настораживают. А мне нельзя терять себя. Поэтому улыбаюсь Лэсси — улыбаюсь собой, а не запуганной Айринн, — и позволяю себе ложь, которую всегда ненавидела сама:

— Всё будет хорошо.

Глазёнки блестят. Лэсси мне верит.

Наш проводник останавливается у огромной решетчатой двери, опускает какой-то рычаг, и та со скрипом отъезжает в сторону.

Камера десять на десять. Мы набиваемся до отказа. Сидеть нельзя. Только стоять. Дознаватель уходит. Появляются они.

Вот эти уже могут напугать.

Потому-то девушки шарахаются всем скопом подальше, в ужасе лепечут:

— Душегубцы!

И иного названия эти тварям подобрать сложно. Серые, бугристо-осклизлые. Глаза водянисто-сизые, без зрачков. Сами громадные, неповоротливые. С отвислых губ капает слюна. Облепив нашу камеру, они гыкают, пялятся и жестами показывают, что будут делать с нами.

Мутит. Почему дознаватели не уберут эту мерзость от нас? Они же пугают младшеньких: вон, ревут ревмя. И я взрываюсь, наверное, даже у апатии есть предел и точка кипения. Продираюсь к решётке и ору прямо в их бестолковые слюнявые морды:

— Эй вы, уроды, валите отсюда! Ничего не получите! Вы… — и дальше уже совсем нецензурное, плохоосозноваемое и неимоверно злое.

А я могу, когда доведут.

Все — и девчонки по сю сторону, и душегубцы по ту — замирают, потрясённые моей яростью. Пучеглазые твари что-то бурчат и медленно уходят. А мои товарки, чуть повременив, разражаются радостными возгласами:

— Ну, Айринн! Ну, дала!

И глядят на меня, как на спасительницу. А я только сейчас понимаю, что сделала. Сползаю по стене и вою: громко, навзрыд, от запоздало накатавшего страха.

Потом приходит всё тот же дознаватель и уводит троих. На фильтрацию.

Потом — ещё троих и Агнесс. Она идёт понурая, куда девался былой задор подначивания. И мне становится её жаль. Так их и уводят, одну за другой…

Никто не возвращается.

В камере становится пусто, можно даже сесть, вытянув ноги. Молчим. На слёзы нет сил…

Время повисает опять. Становится осязаемым и вязким.

Младшенькие — Лэсси, Тинка, Зоя и Кэлл — собираются вокруг меня. Я теперь их героиня. Старших, негласно, тоже, но они не так откровенны.

Лэсси, на правах моей первой подопечной, просит:

— Расскажи ещё про котят…

— Лучше их увидеть, — отвечаю честно. Но малышки смотрят на меня так просительно. И я решаюсь, прокашливаюсь и начинаю: — Жил-был котёнок… Он был…

— … пушистый и рыжий… — снова встряёт Кайла, но в этот раз я ей даже благодарна. И дознавателям, которые ещё не забрали её.

— А что он делал? — спрашивает Зоя. Ей всего пять, а уже такая сообразительная.

— Айрин, а что делают котята?

— Мяукают, наверно… И мурчат ещё

— А как? Как?

Требует малышня наперебой.

Смущаюсь.

— Покажи! — не унимаются младшенькие. Да и остальные поглядывают с любопытством.

— Вот так — мяу! Мяв! Мяуууууууу! Муррр!

Выгибаю спину и слегка прикрываю глаза. Получается, наверно, смешно. Но девочки улыбаются серо. Они полны грусти. Но так всё же лучше, чем тупое уныние и унылое ожидание.

— Итак, — итожу, — получается следующие:

Жил-был котёнок.

Был он пушистый и рыжий.

Громко мяукал

и очень любил поиграть…

Дальше слова льются сами. Снова не мои, словно диктует кто:

… Он в лютый холод

длинной зимою выжил.

И вот теперь

будет весну встречать.

Будет резвиться,

и солнцем гонять взапуски,

будет лакать

воду из теплых луж…

И он поверит —

больше не будет грусти,

больше не будет

ливней, ветров и стуж…

И солнце рыжее

вовсю ему улыбнётся,

пуще пригреет, пообещает любить.

Рыжий котёнок —

он никогда не сдаётся,

Только мурчит,

если тяжко и хочется выть…

Под конец голос срывается. Сокамерницы тоже хлюпают носами. А я сама не понимаю, что это только что было: никогда прежде не сочиняла стихов. Только вижу свет, яркий-яркий. Свет их душ — солнечно-рыжий. Он хлещет весной по вечной осени этого мира…

— Простите меня…

Оборачиваемся. Мальчишка этот, дознаватель, стоит, схватившись за решетку, испуганный какой-то. Пальцы побелили и дрожат. Потупился.

— Простите меня… — говорит он, запинаясь и хрипло… — Я вынужден буду доложить… У вас нет лицензии… Интердикт…

Дальше лишь несвязное бормотание, не разобрать.

Уходит, шатаясь.

Страх волной прокатывается по девчонкам. Они отползают от меня, даже мелкие.

Я согрешила. Я приобщила их к своему греху. Но они ещё могут спастись.

Хочется хохотать.

Ведь знала же — наслаждение непристойно… А стихи ведь наслаждение.

Дурацкие правила дурацкого мира. Но пока что мне остаётся лишь принять их.

… Позже дознаватель возвращается за мной.

И я иду по гулким коридорам. Руки за спиной, голова опущена. Но уже не страшно, просто апатия. Меня ведут на фильтрацию. У них это называется поэтично — отделить зерно от плевел. Хотя на самом деле всё прозаично: выявить степень греховности. За время пребывания в темнице успеваю назубок выучить градацию греха.

Из кабинета, где «фильтруют», назад не вернулся никто. Слово «дознание» звучит недобро. Хотя дознаватели вроде весьма приятные молодые люди.

Но меня ведут к инспектору. О нём даже дознаватели говорят шепотом. Уж он взыщет с меня за всё…

Их ровно девять. Кругов ада. И коридоров, по которым меня ведут. Даже не надо считать. Они круглы, походят на лабиринт и пропитаны отчаянием. Чудится, по серым стенам мечутся тени. Скорченные. Убогие. Они жалобно причитают. Их вздохи наполняют пространство запахом тлена. В этих застенках умирают долго.

А потом мы выходим на крытую террасу, и меня оглушает тишина. Когда я только попала сюда — лил дождь. Он глушил другие звуки. Сейчас небо голубое до рези в глазах. Ни облачка. И только теперь понимаю — здесь нет птиц. Врочем, деревьев, чтобы шумет, тоже нет: вижу это с террасы. Город внизу гол, серо-ржав и дымит. Но солнце — ласковое, обнимает, извиняясь за серость и страх казематов. Задираю голову, улыбаюсь ему и не сразу слышу своего проводника.

— Сникните! Сейчас будет Зал Реликвий! Только Обличённые могут на них смотреть.

Не совсем понимаю, чего именно от меня хотят, но на всякий случай опускаю голову и, искренне надеюсь, что выгляжу покорно и сникшей. Дальше — вижу только мельтешение ботинок дознавателя. Солнце робко трогает в спину: эй! Наверное, считает предательницей.

О том, что вошли в тот самый зал, понимаю по изменившемуся цвету пола — теперь из-под ног разбегается шахматная доска: чёрный-красный, чёрный-жёлтый, — и по гулким шагам. И усугубляю грех грехом — нарушаю запрет не смотреть.

По чёрному полю — семилепестковый цветок. Иероним Босх «Семь смертных грехов и четыре последние добродетели». В центре Господь. Грозит сурово и надпись переводит его жест: «Бойся, бойся, бог всё видит». И мне кажется — что да, до дна души. Где сжимаюсь в комочек и скулю, крошечная, обнажённая, бессильная пред властью Его. А потом и вовсе всё немеет — нам бархатном ложементе кошмар моих школьных лет — «Божественная комедия» Данте. И строки — золотые на чёрной дощечке:

А если стал порочен целый свет,

То был тому единственной причиной

Сам человек: — лишь он источник бед,

Своих скорбей создатель он единый.

Ты грешен уже потому, что рождён. Надежды нет. Красота умерла. Агония затянулась. Наслаждение непристойно.

Яркий свет выжигает зрачки — из пола, обвивая выступ с дремлющей в бархате книгой, вырастает огненно-белая роза. Тянется, выше и выше, пробивая потолок, и белоснежные лепестки кружат пухом ангельских крыл.

Вот — спасение. Огонь. Он пожрёт бренную меня, и я тоже рассыплюсь сияющими искрами. Что может быть прекраснее! А сказали — красота умерла. Моя смерть будет мгновенной и ослепительной.

И переполняющее меня счастье стекает по щекам росинками слёз. Шагаю вперед с улыбкой.

Когда в нас подлых мыслей нет,

нам ничего не следует бояться...

Меня хватают за шиворот, резко тянут. Потом пощёчина — обжигает, но и отрезвляет.

В синих глазах дознавателя Вячеслава плещется ярость.

— Вы спятили, миледи? — спрашивает робко, хотя желваки так и ходят. И уже куда резче, встряхивая: — Я же велел не смотреть! Когда вы уже выучите, бестолковая, что нельзя, значит, нельзя! Совсем! Никогда!

Его трясёт.

Жутко стыдно. Хочется провалиться на месте. Букально.

Больше он не церемонится — берёт за ворот, как нашкодившего котёнка, и волочёт за собой, будто я — тряпичная кукла.

Не сопротивляюсь. Терплю. Натворила делов, дура! А ведь намеревалась выбраться отсюда. Злюсь на себя.

Вячеслав распахивает толстую, массивную дверь и зашвыривает меня внутрь.

Приземляюсь на четвереньки. От соприкосновения с полом клацают зубы. Прошивает электричеством — забила локоть.

Морозит, пробирает.

Пытаюсь собрать себя и встать. Кое-как поднимаюсь на колени. Вскидываю голову и … торопею.

Потому что медленно, лениво и сыто ко мне поворачивается он ...

____________________________

[i] Анаграмма, составленная из латинских названий семи смертных грехов.