Капитан Брамы - часть первая (гл. 4-6)

Человек из Брамы

По обочинам дороги показалась целая цепочка плакатов. И каких! Я такие лет пятнадцать, если не больше, не видел. Плакаты эпохи перестройки. Причем, плакаты были не то что бы свежеокрашенные, но и не ржавые, не ободранные и не облупленные, что бы с ними неминуемо произошло за пятнадцать с лишним лет. А значит, за плакатами изредка, но следят. Но, зачем, с какой целью?!

Всему виной аномальная зона, — подумал я. — У них что-то случилось со временем. Ни с самим временем, а, скажем, с осознанием времени. То есть, объективно люди знают, что на дворе начало 21 века — приходится же им выезжать, или телевизор смотреть, радио слушать. Но, по ощущению времени, они там, в перестроечной, а скорее даже советской эпохе.

Я принялся жадно рассматривать плакаты, будто ища в них самих разгадку. Первый плакат гордо гласил:

«Мы от своей линии на мир не отступим!» Прямо под лозунгом красовалось — М.С. Горбачев. Ниже, во весь плакат были изображены красные серп и молот. С ручки серпа свисал кроваво-красный ленинский декрет о мире, а на фоне тяжелого молота порхал белый голубь, голубь мира.

Следующий плакат был настолько классически-перестроечным, что вызвал в моей душе целую ностальгическую гамму чувств по безвозвратно ушедшей юности. На плакате были нарисованы советские люди разных профессий. И такая до боли знакомая надпись была над ними: «перестройка, демократия, гласность».

Дальше шли — «постановления XXVII Съезда Партии в жизнь». Потом — «ускорение», и «пьянству бой».

— Как все это понимать? — ошарашено спросил я отца Ивана.

— Не знаю, Дима, какой-то Советский Союз, просто, — батюшка выглядел изумленным не меньше меня. — Да, забросил меня епископ… Ладно, расслабляться нельзя, вперед и с именем Христовым.

Сразу за плакатами шел указатель с надписью «село Красный Кут».

— Прибыли, брат, наконец-то, — устало сказал отец Иван. — Теперь нам к сельсовету. В самый центр.

Едва только миновали указатель, как тополя по обочинам дороги расступились, и взору открылось село. Я ожидал увидеть небольшой хуторок. Но даже невооруженным глазом было заметно, что село будет, пожалуй, раза в полтора (если не больше) крупнее Черноморки. Вот тебе и «страшная дыра», «глушь», «отдаленнейшее село»!

Трассу, по которой мы шли, пересекала одна улица, вдали змеилась еще одна параллельная ей. За ней, по контурам лесопосадки, смутно угадывалась еще одна. Уже на первой от нас улице, отчетливо блестела на солнце крыша двухэтажного здания, гораздо крупнее, чем сельсовет в Черноморке — что-то похожее на школу.

При входе в село нам навстречу попалась легковая машина. Опять это был «москвич». На этот раз вызывающе-красного цвета. И за рулем, о, ужас, сидел кореец. Только другой. Помоложе, поплотнее и не такой загорелый.

Подъехав к нам, машина сбавила ход. Водитель-кореец неотрывно смотрел на нас. Его взгляд показался мне очень странным; в нем ощущалось нечто мутное и холодное, даже мертвецкое, словно на нас смотрел зомби, а не человек. В то же время взгляд водителя «москвича» был наполнен довольно живым и очень недобрым вниманием к нам, как, наверное, к опасным конкурентам. В общем, ничего хорошего нам этот взгляд не обещал.

Вдоволь на нас наглядевшись, кореец дал полный газ, и вскоре машина скрылась среди тополей.

— Итак, Дима, — грустно сказал отец Иван. — Первая проблема у нас есть. Корейцы-иеговисты. Впрочем, думаю, это наименьшая из проблем… Ладно, друг мой, входим в село. Хоть и устали, но постараемся выглядеть бодрее и жизнерадостнее. Мы теперь представители церкви. И от того, как мы войдем, многое зависит. Поверь моему опыту.

— Верю, — охотно согласился я.

Мы вошли в село и двинулись к центру. С виду все было как в Черноморке. Только местность плоская. А так, те же сельские хаты, где побогаче, где победнее. Редкие прохожие здоровались с нами. Правда, бывало, останавливались и смотрели вслед. С несколько странным выражением лица. Или это мне только казалось.

В центре села было сразу несколько двухэтажных зданий. Одно здание представляло собой сезонное общежитие, второе сельсовет, третье, было бывшим детским садиком. Именно в детском садике, на втором этаже и должна быть церковь.

В центральной пуповине села, в месте пересечения улиц, было даже что-то вроде мини-площади, в центре которой, как и положено, стоял памятник вождю мировой революции. Ленин точно такой же, как и в Черноморке, только, может быть, немного более ухоженный.

Возле памятника Ильичу рос большой раскидистый тополь и пара плакучих ив. Под деревьями было несколько скамеек для отдыха; обшарпанных, с частично переломанными «ребрами», но вполне годными для сидения. Центр Красного Кута производил даже некоторое культурное впечатление.

Мы направили свои стопы к сельсовету. Здание сельсовета и по форме и по размерам было таким же, как и в Черноморке. Возле единственного входа в казенную двухэтажку красовалась черная «Волга». Машина подобной марки могла принадлежать только председателю сельсовета. В этом ни у меня, ни у отца Ивана сомнений не было. А значит, начальство здесь… Мы невольно прибавили шаг.

Председателя краснокутовского сельсовета (или голову, по-украински) обнаружили на втором этаже. Поначалу мы нерешительно топтались на первом этаже, удивляясь полному отсутствию людей в здании. Простучав во все двери (их было всего четыре и все без табличек) и услышав в ответ сухую канцелярскую тишину, решили подняться наверх. Где и столкнулись с невысоким кучерявым и жизнерадостным человеком, лет пятидесяти, который и оказался председателем. Он как раз выходил из собственного кабинета.

— Вы до мэнэ? — Весело спросил нас голова. Отец Иван кивнул. Затем вежливо и лаконично объяснил, кто мы такие и что нам нужно.

— Проходьте, — сказал председатель, отворяя нам дверь своего кабинета.

Кабинет у головы был небольшой, чистый и уютный. На стене, напротив входной двери, висело увеличенное фото ныне действующего президента Украины. Фото было вставлено в рамку. Из книжного шкафа робко выглядывал портрет вождя мировой революции. Рядом с книжным шкафом, на подставке, красовался дорогой телевизор с плоским плазменным экраном.

На большом рабочем столе лежал объемный старомодный портфель из желтой крокодиловой кожи и с двумя замками. Такие портфели мне приходилось видеть разве что в старых советских фильмах, в руках мелкой партноменклатуры.

Едва я подумал о «совдеповской» партноменклатуре, как портфель мелодично затренькал. Председатель открыл портфель, порылся в нем руками и извлек на свет Божий самый обычный мобильный телефон.

— Прошу прощенья, — сказал нам голова и бросил несколько слов в телефон о том, что он будет, где-то через час, как договаривались. Положив телефон обратно в портфель, голова, как ни в чем не бывало, сказал нам:

— Слухаю вас.

Пришлось отцу Ивану объяснять все сначала.

Голова произвел на меня впечатление человека постоянно думающего о каких-то своих делах (так и хочется сказать — делишках). Все остальное, что к делишкам отношения не имеет, он воспринимает вполуха, вскользь.

Вот и сейчас, говорит нам, что не против возобновления в селе церковной деятельности. А сам думает о чем-то своем. Думает о своем даже когда нас спрашивает, мол, не будем ли мы пропадать, как предыдущий поп пропал.

На осторожный вопрос отца Ивана, что же все-таки с иеромонахом Василием произошло, председатель простодушно пожимает плечами и отвечает:

— Пропал. Пропал и все тут. Никто ничего не знает.

Что ж, нам оставалось перейти к более конкретным делам. Переезжать решили через два дня. Председатель пообещал прислать машину. Жить будем, как и предполагалось, в совершенно пустом общежитии. Ну а дальше разберемся.

Кинув очередной беглый взгляд на часы, голова доверительно сообщил нам, что он, лично, не против церкви и вообще православный коммунист, если можно так выразиться. А пока он очень просит его простить. Ему надо срочно отбыть в Алексеевку.

Сразу после этих слов председатель быстро вскочил и буквально выкатился вместе с нами из кабинета. В коридоре он еще раз махнул нам своим старомодным портфелем, пожелал всех благ и стремительно скатился с лестницы.

— А ведь в Алексеевку-то можно только через Черноморку попасть, другой дороги нет, — сказал отец Иван и горько вздохнул. — А он и подвезти не предложил… Коммерсант.

Мы вышли из сельсовета и тронулись в обратный путь. Тут только я почувствовал, насколько устал. Ноги буквально налились свинцом и едва волочились. Но только оказались за пределами села, как свинцовая тяжесть покинула нас. И словно второе дыхание открылось.

Мы миновали плакаты. Стали приближаться к Браме. Разговоры затихли сами собой. Наконец, показалась Брама, и я ощутил, как колотится мое сердце.

Хочется, чтобы мое видение оказалось сном, не больше — тревожно подумал я. — Ибо больше — это опасно для души, мир духов, прелесть бесовская… И все же, положа руку на сердце, разве не возникает в глубине души желания еще раз увидеть прекрасный холм с прекрасными деревьями. Может, теперь пойму, что они хотели мне сказать…

Поравнявшись с Брамой, мы невольно замедлили шаг. Я опять вгляделся в проем, теперь немного освещенный заходящим солнцем, и вдруг, к немалому своему удивлению увидел, как оттуда вышел человек.

Человек не был видением, он был абсолютно реален, как и мы, из плоти и крови. Я это понял как-то сразу, наверное, «шестым чувством» и тут же дернул за рукав отца Ивана:

— Смотри! Там человек!

— Точно, человек! — отец Иван был удивлен не меньше меня.

Человек из Брамы неторопливо оглядел местность возле проема. И тут заметил нас. Махнув нам рукой, вполне дружелюбно (это одно уже согрело душу), он поднял с земли велосипед и двинулся к нам.

Через минуту «человек из Брамы» уже стоял со своим велосипедом у самой обочины дороги, возле непроходимого колючего кустарника. Приветливо улыбался. Дружелюбие, приветливость, казалось, сквозили в каждой его клеточке. И это было так необычно после угрюмых, настороженных, озабоченных, усталых лиц, виденных нами до этого.

«Человек из Брамы» был не похож на местного жителя, не похож и на современного горожанина. Больше всего он напоминал старого советского интеллигента — средних лет, среднего роста, худощавый; густые русые волосы по-старомодному зачесаны назад, широкий открытый лоб, прямой немного мясистый нос и очень худое загорелое лицо с большими карими глазами. И очень интересный взгляд: открытый, пронзительный и одновременно мечтательный.

На мгновение в моей голове промелькнула фантастическая мысль, что человек с велосипедом не из нашего времени, а в наше… ну, конечно же, через Браму угодил!

Впрочем, уже через секунду все стало на свои места. Человек с велосипедом улыбнулся своей обескураживающей улыбкой и спросил отца Ивана:

— Простите, Вы наш новый батюшка?

— Точно так, — ответил отец Иван, — а Вы?

— Николай, — тут же назвался человек и, подняв над головой свой велосипед, быстро прошел через непроходимый колючий кустарник. Буквально секунд через десять он уже стоял перед нами, точнее, перед отцом Иваном, сложив руки лодочкой:

— Благословите.

Отец Иван немного растерялся. Но после короткой заминки, благословил Николая от души, даже обнял.

— Простите, — еле слышно пробормотал покрасневший Николай — и когда Вы к нам, на жительство?

— Рассчитываем на послепослезавтра.

— Значит, послепослезавтра, — мечтательно повторил Николай, поднимая своего «коня».

— Еще раз, извините за беспокойство, — он снова улыбнулся своей доброжелательной улыбкой и вскочил в седло.

— Если не секрет, а что Вы там делали? — не удержался я.

Николай проследил за моими глазами.

— Возле Брамы? — переспросил он и как-то весь напрягся, ушел в себя, словно улитка в раковину.

— Угу, — подтвердил я, — возле Брамы.

— Да, так, — нехотя выдавил Николай, — ключик искал… Значит, послепослезавтра.

И он помчался от нас в сторону села.

Мы молча смотрели ему вслед. Пока он не скрылся среди тополей и плакатов перестроечной эпохи.

— Слушай, а как это он через кусты прошел? — спросил я батюшку.

— Не знаю, давай посмотрим, — рассеянно ответил отец Иван и добавил — странный, очень странный человек. Но, добрый. И на нашей стороне! И это, Дима, меня начинает радовать…

Мы спустились с дороги и сколько ни ходили вдоль непроходимых кустов, даже намека на тропинку не нашли. Продраться через кусты напролом, да еще и с велосипедом казалось невозможным.

Снежинки

— Да, брат, все в жизни взаимосвязано, — сказал мне отец Иван на следующий день. — Я вчера так это ясно, возле Брамы, увидел. Я всю свою жизнь, как бы со стороны, на ладони, увидел! И все это в несколько секунд! Говорят, так бывает перед смертью. Я и подумал, что умираю… Да, дружище, мне и сейчас кажется, будто я умер. И заново родился. Точнее, переродился.

Отец Иван сделал небольшую паузу и продолжил, с трудом роняя слова:

— Понимаю, немного отдает мистицизмом, причем дешевым — умер-переродился — но, друг мой, я просто по-другому не знаю, как все это объяснить.

Батюшка мучительно напряг свой загорелый лоб и быстро, скороговоркой закончил:

— Только не подумай, что я стал там каким-то просветленным, или прочее. Нет, конечно. Думаю, духовности во мне немного прибавилось, но что-то внутри изменилось, почти неощутимо изменилось. Что, пока и сам не пойму… Впрочем, Дима, это так сказать, личное. Самое же интересное для нашего дела, вот что… Даже не знаю, как подать… я видел отца Василия! Да, именно его, в какой-то пещере. Странно, конечно, откуда здесь пещеры, но, тем не менее, это был он! И это не все! Он стоял в окружение каких-то бородатых карликов. Знаешь, как лилипуты в цирке: все в старинных таких кафтанах. Все с длиннющими, пышными, прямо архиерейскими бородами и с… топорами. Огромные такие топоры, странно изогнутые. В жизни таких не видел. Да и лилипутов, кажется, таких не бывает.

— А это точно иеромонах Василий был? Ты же говорил, что незнаком с ним.

— Да, незнаком, — вздохнул отец Иван, — но в этом видении, у Брамы, я точно знал, что это отец Василий.

— Тогда интересный образный ряд получается, если символически толковать. Смотри: пещера может означать, что отец Василий ушел из Православной церкви в какую-нибудь катакомбную секту. Лилипуты с архиерейскими бородами, это их лжеучителя. Ну а топоры у них в руках, могут означать их отношения ко всем, кто не с ними. То есть, неприятие, если ни ненависть.

— Может быть, может быть. Только, Дима, не думаю, что ларчик открывается так просто.

Отец Иван уставился невидящими глазами в серое и мутное пространство за окном, где сеялся унылый, ледяной дождь, периодически переходящий в мокрый снег. Еще вчера сияло весеннее солнышко, зеленела травка и паслись овечки… и вот, на тебе. И, кажется, во всем этом виновата эта аномальная зона.

Поначалу, со стороны моря, появилась зловещая черная туча, в ней даже что-то сверкало и клубилось. Мы как раз возвращались обратно в Черноморку, только что миновали неприятный курган, случайно обернулись и тут ее увидели. Туча только еще вставала над горизонтом, но на фоне зловещего кургана выглядела жутко. Туча двигалась прямо на нас! Ничего не оставалось делать, как со всех ног кинуться в наше убежище, в Черноморку.

Несмотря на то, что до села было еще не менее десяти километров, мы все же успели достичь нашего дома раньше тучи. Когда входили в Черноморку, я был едва живой. Смутно помню глубокие сумерки, переходящие в ночь. На улице ни единой души, даже собаки не лают — гробовая, выжидающая тишина. На небе уже вовсю горят равнодушные звезды, а сзади, за нами, буквально по пятам движется стена мрака.

Едва мы ввалились в нашу «нору», как на мир обрушился сильный ветер вместе с тоннами песка. Поднялась самая настоящая песчаная буря. Буря, правда, довольно быстро стихла, но после нее сразу же похолодало. Пошел мелкий и частый дождь со снегом.

Сегодня с утра та же погода. Еще я ухитрился натереть огромную водянистую мозоль на пятке. Так что это просто счастье, что мы не сегодня переезжаем. Вот и сидим на кухне попиваем чаек и обсуждаем наши вчерашние приключения.

— Ты знаешь, — нарушил долгое молчание отец Иван, — а мне нравится даже, что все так получается. Эта Брама для нас, может быть, Милость Божья! Ведь не сами же мы все это придумали или выбрали! Более того, я именно и хотел подать за штат, когда узнал, что меня в аномальную дыру посылают, такую, что здесь попы пропадают. Но теперь вижу, что все не просто так. Правда, пока совсем не ясно, куда дело повернет, но то, что перемены будут, это точно. И это все изменит.

Отец Иван улыбнулся.

— Ну а что ты, все-таки, про мои видения возле Брамы думаешь? — спросил я. — Бесовщина?

— Свет на холме точно не бесовщина. Да и сам холм образ очень хороший, библейский такой. Деревья, как мне кажется, что-то личное, твое. Ну а вот тьма и лиловая луна… сдается мне, что местная нечисть очень недовольна нашим вчерашним появлением. Тучу помнишь?

— Еще бы!

— У меня такое чувство, — продолжил батюшка, — что нам поможет разобраться во всем Николай.

— Да, Николай! — воскликнул я, — этот человек из Брамы — интереснейший тип! До сих пор понять не могу, как он через кусты прошел?!

— Вот тебя зациклило на кустах, — рассмеялся отец Иван. — Как прошел, как прошел…. Ладно, придет время, лично у него поинтересуешься насчет кустов. — Отец Иван престал смеяться и снова впал в задумчивость:

— На самом деле, друг мой, мне интереснее другое. Что Николай вообще там делал?! В аномальной зоне! Я не думаю, что местные там особо любят гулять. Обратил внимание, рядом с этой Брамой нет ни колхозных полей, ни пасущихся овечек — ни-че-го! Мертвая зона.

— Да, — подхватил я, — а тут человек не просто возле Брамы гуляет, а выходит из самой что ни на есть Брамы. И ведь как смутился, когда я его спросил насчет того, что он там делал. Ключик, говорит, искал.

— Ключик искал, — эхом повторил отец Иван. — Знаем, брат, мы эти ключики. Есть у меня некоторое предположение… Он не местный, хотя и живет в селе. Это видно по нему. Для стандартного городского жителя так же странноват. Зачем-то лазит в этой Браме, что-то ищет. Внешность неординарная. Кто он тогда? Уфолог? Как там еще называются исследователи аномальных зон и паранормальных явлений? Вот. Скорее всего, когда-то приехал в Красный Кут, исследовать Браму. Да здесь по неведомым нам причинам и остался.

— Странно, уфолог и верующий, — возразил я. — Ведь это у него не поза была, когда он к тебе под благословление подошел. Ему требовалось, это было видно, требовалось благословление священника.

— Верно. Я это почувствовал. Кажется, он верующий человек.

— Дык уфолог, — снова возразил я.

— Ах, тебя смущает уфолог и верующий в одном лице?.. Кстати, почему же, обязательно уфолог? Уфологи, это, по-моему, те, кто за тарелочками бегает. А Николай, может, просто исследователь аномальных зон. Понятно дело, что не монах, но и мы не без греха.

— Да, возможно, во мне говорят прежние привычки, борьба с сектами и прочее… Хорошо. Но почему тогда он так смутился, когда я его спросил конкретно, что он там делает, в Браме?

— Наверное, и смутился, — ответил отец Иван, — что ты его конкретно спросил. Может это его тайна. Может, его тот же отец Василий зашугал. Например — пока шастать на Браму не бросишь, к Причастию не допущу. Или что-то в этом роде. А он не в силах увлечение всей своей жизни бросить, или что там еще.

— Увидим. Только я не Василий. Я с ходу рубить не буду. Мне самому интересно будет послушать Николая.

***

На следующее утро меня разбудил бодрый, слегка гнусавый мужской голос на фоне космического свиста. Я открыл глаза. Отец Иван задумчиво сидел в кресле, он слушал радио.

— Неужели, — сказал я, зевая, — у отца Михаила ничего нет, кроме радио?

— Чем тебя радио не устраивает? — спросил отец Иван.

— Не знаю, не могу, хоть убей, информацию по радио воспринимать. Не привык.

Отец Иван выключил радио и подошел к окну:

— У меня такое чувство, — сказал он, — что в мире что-то происходит. Во всем мире! Что-то сдвигается с незыблемой многовековой оси… Тут, друг мой, или конец долготерпению Божьему, или, действительно, все изменится. Хочется верить во второе. Я оптимист. Не все еще так плохо. Хотя порой и кажется, что конец. Но это от малодушия и маловерия. Это от страха. Нет, не все еще потеряно… Вот, хочешь посмотреть? Это вселяет надежду.

Я встал и подошел к отцу Ивану. Мы, как зачарованные, смотрели. За окном была удивительная, для этих мест, погода: тихое безмолвие и безветрие и огромные, огромные снежинки медленно опускались на землю и таяли.

Снежинки появлялись как маленькие чуть-чуть синеватые точки на фоне светло-серого неба. Плавно и даже величаво они опускались вниз, становились белыми, увеличиваясь в размерах. Вот уже можно было легко разглядеть узор, на каждой из проплывающих мимо окна снежинок. А спустя какие-то секунды эти чудные Божии творения опускались в серо-коричневую грязь дороги и исчезали.

Не знаю, сколько мы простояли возле окна. Кажется, я «выпал из времени и пространства». Я погрузился в мир бесконечно летящих и танцующих от радости снежинок. Снежинки искренне радовались мне, стоящему рядом со мной отцу Ивану и всему этому унылому серому миру.

И тут сквозь светло-серые тучи внезапно блеснул луч солнца. Мы очнулись.

— Надо потихоньку собираться, — сказал отец Иван. — Надеюсь, председатель сельсовета свое слово сдержит.

Краснокутовский голова свое слово сдержал. Во второй половине дня за нами пришла машина. Это была старенькая заляпанная грязью «Нива» темно-синего цвета. За рулем сидел немного угрюмый, мордатый бугай, где-то тех же лет, что и председатель. Он и назвался «кумом головы».

Погрузив в багажник машины наши нехитрые пожитки, тронулись в путь. Вся дорога заняла от силы минут двадцать! У меня было такое ощущение, что машина словно сожрала время и пространство. Все чудесное, все, что нам казалось значительным, все эти тропки, пастухи и курганы — все исчезло, будто и не существовало вовсе! Будто это и не мы два дня назад совершали наш пеший путь. И не с нами случилось столько происшествий. Даже Брама из окна машины выглядела унылым мокрым холмиком. Было удивительно вспоминать наши видения в этом месте, встречу с «чудным» Николаем.

Вдруг мне подумалось, что окружающая Браму степь удивительно похожа на плоскость канцелярского стола, стоящего в кабинете у головы сельсовета. Она так же безжизненна и безобразна. И так же не оставляет следов в памяти.

Пожалуй, все, что запомнилось из этого путешествия, так это лужи. В Черноморке они были небольшие, но частые. По мере же приближения к Красному Куту лужи становились все больше и больше, но реже. Наконец, на повороте к Браме нам попалась просто огромная лужища. Объезжая ее, водитель тихо выругался.

«Боже, храни полярников»

Нас поселили на втором этаже. Комендант общежития — невысокая пожилая женщина, немного медлительная и малоразговорчивая — сообщила нам, что мы пока единственные его обитатели. Она же выдала нам матрасы и одеяла и показала крохотную комнатку, в которой нам предстояло жить.

Комнатка была прямоугольной формы. По длине комнатки, вдоль стен, стояли две кровати, между ними был узкий проход, настолько узкий, что мы с отцом Иваном едва в нем развернулись.

Комната оканчивалась самым обычным окном с давно нестиранными мутно-серыми занавесками. Под окном стояла небольшая тумбочка с полуоткрытой покосившейся дверцей. Возле тумбочки сиротливо скучал пустой банный таз. В тазу лежала дохлая муха.

На прощание малоразговорчивая комендантша вручила отцу Ивану ключи от обычных входных дверей и ключи от больших решетчатых ворот, что заграждали единственную лестницу на второй этаж. Об этих железных воротах комендантша почему-то беспокоилась более всего:

— Хлопцы, коли уходите, зачиняйте[1] браму. — Сказала она и несколько раз повторила, — зачиняйте браму, коли уходите, не забывайте, зачиняйте браму.

При слове «брама» я зябко повел плечами. Но тут же, вспомнил, что «брамой» называют не только проходы в холмах, но и обычные ворота. Комендантша ушла. А меня еще раз передернуло. На этот раз от холода. Внутри общежития было неправдоподобно холодно, как в ледяном доме.

— Я в сельсовет, за обогревателем, — сказал отец Иван, и я увидел, как изо рта у него вышла струйка пара.

— Помочь?

— Не надо, я сам.

Отец Иван ушел, а я решил осмотреться. Первым делом поглядел в окно. Оно выходило на северную сторону здания (меня снова передернуло от холода); на безлюдный пустырь, плотно заросший могучими старыми деревьями и молодыми деревцами, хилыми, искривленными от нехватки солнца. За деревьями не было видно ничего, но я уже знал, что за пустырем находится небольшой одноэтажный клуб, где иногда устраиваются дискотеки и еще реже торжественные сельские собрания.

Сразу за нашим окном рос огромный и корявый от старости каштан. На его голых ветвях я заметил очень странные и большие серые наросты. Я даже не знал, что подумать; форма наростов казалась мне смутно знакомой.

Один из наростов пошевелился. На мгновение мигнул большой круглый глаз. До меня, наконец, дошло — да это же огромные ночные птицы, совы или филины. Я их не очень различаю. И сколько их, целая стая! Надо будет отцу Ивану показать, страшная глушь, — подумал я и вышел в коридор.

Несмотря на небольшие размеры здания, коридор казался длинным и таинственным. Восточная его часть утопала в мягком и пыльном полумраке, а в западную часть (в эту сторону коридор оканчивался окном) били первые косые лучи клонящегося к закату солнца.

Я подошел к коридорному окну и заглянул в него. С этой стороны деревьев не было. За окном так же простирался пустырь, но только не такой большой. На пустыре пучками росли колючие кусты, наподобие тех, что попадались нам в степи по бокам дороги и возле Брамы.

Вернулся отец Иван с дорогим финским камином под мышкой.

— Ну и холодина здесь, — сказал он. — На улице намного теплее. Опять пришла весна. Небо ясное, солнышко даже пригревает. Я уже первые листочки видел.

— Так, может, пойдем на улицу греться?

— Пойдем на улицу греться, — задумчиво повторил отец Иван. — Парадоксально звучит. Нелепо — пойдем на улицу греться. А то замерзнем дома.

Я вспомнил про сов.

— Это еще не все парадоксы. Соседей наших хочешь посмотреть?

— Соседей?!

Я подошел к окну и подозвал отца Ивана.

— Смотри, — сказал я и показал рукой на сидящих сов, чем-то, действительно, напоминавших огромные серые наросты выцветшего мха, или лишая.

— Что за очередная напасть, — батюшка сощурился. — Похоже, живые существа… совы?

— Угадал.

— Ничего себе, никогда их в таком количестве не видел… Ладно, будем жить с совами… Если не замерзнем.

Камин был включен «на полную» и поставлен в проходе между кроватями. Мы сели, каждый на свою постель и в нетерпении вытянули над финским чудом техники озябшие руки.

— На улицу не пойдем, — сказал отец Иван, когда первое живительное тепло побежало по рукам. — Надо нам, брат, комнату хоть маленько прогреть. Нам здесь спать. А вообще… странные тут дела творятся. Все хуже, чем я думал… Ключей от церкви нет. Приход, если он был, непонятно где. Странно, чем же здесь Василий занимался? Или голова сельсовета не в курсе церковных дел? Странно.

Отец Иван помолчал, потом снова тихо заговорил, обращаясь уже не столько ко мне, сколько вслух отвечая на свои собственные мысли:

— Конечно, голова не в курсе… Конечно. Но в том случае, если они тайно, как ранние христиане, собираются… Кино и немцы. Никогда б не поверил. Однако тут же Брама, как же я забыл, аномальная зона, у всех, наверное, вывих сознания…

— И феноменальная глушь, добавил я. — Совы под окном.

— Что? — Отец Иван очнулся. — Ах да, глушь… Так вот, староста здешней церкви исчез. Или вместе с отцом Василием исчез, или после него. Правда, с месяц назад он появлялся. Рассказывал, что переехал жить в Алексеевку. Однако ходят упорные слухи, что его нет в этой самой Алексеевке. Верней, был да сплыл. А вместе с ним и ключи от церкви. А теперь, представь, мы начинаем нашу миссию со взлома церковной двери. А? Какой подарок иеговистам для антицерковной пропаганды! Короче, брат, надо, во что бы то ни стало, ключи отыскать. Вот… А ты говоришь совы под окном.

С минуту мы молча грели руки. Отец Иван заговорил снова:

— Да, еще те немногие, что церковь посещали, чем-то сильно напуганы. Все, как воды в рот набрали. Никто ничего не бачив; яка церква, нема у нас ни якой церкви… Бред.

— Почему бред, — спокойно возразил я. — А иеговисты. Неужели ты думаешь, что они тут спокойно будут смотреть на то, как в их законной глухомани православная церковь появилась. Или будут тут интеллектуальные диспуты вести. Нет. Достаточно было посмотреть на перекошенное от злости лицо того корейца, что меня подвозил. Тут, батюшка, иллюзий никаких.

— Да нет здесь у меня иллюзий, — вздохнул отец Иван. — Неужели ты думаешь, что я прямо такой уж либерал. Просто я с крестом и анафемами не собираюсь тут бегать. Но то, что они, иеговисты, сектанты, тут, брат, сомнений быть не может.

— Более того, — продолжил я с видом знатока сектологии, — здесь, в глухомани, они могут быть и опасной сектой. Зачем им здесь городская дипломатия. К тому же смотри, возьмем корейцев иеговистов. Они имеют поля. А для местных тут вряд ли какая работа есть. Все ж наверняка развалено. Получаются, работодатели кто? Корейцы-иеговисты. Так что, думаю, им было несложно запугать людей церковных. Вдобавок, церковных без пяти минут.

— Соображаешь, — воскликнул отец Иван и рассмеялся, хлопнув меня по плечу. — Молодец, Дима, мозги есть. Я тоже об этом подумывал. А теперь, самое интересное! Староста у отца Василия также был корейцем!

— Что ж, — пожал я плечами, — корейцы тоже спасаться хотят.

— Истинно так, но не здесь ли собака зарыта… Хорошо. Завтра сходим до одной певчей. Голова дал адрес. Она вроде как в небольшом конфликте с отцом Василием была. Может, что выясним… Ладно. Холодно… И кушать хочется.

Отец Иван порылся в своем дипломате и извлек на свет Божий пачку чая, луковицу и два засохших пряника.

— И это все?

— Все, — сказал отец Иван. — Будем поститься. Как раз Великий Пост.

Мы выпили по чашке крепкого чая и съели по прянику. Однако вместо того, что б хоть немного насытиться, я, напротив, почувствовал острое чувство голода. Крепкий чай согрел и взбодрил организм. И вслед за оживлением телесной жизни пришло здоровое ощущение голода.

Но больше всего доканывал холод. Казалось, что он проникает в самую душу и там леденит чувства и мысли. Делает их вялыми и тупыми. А вместе с голодом еще и мучительно тупыми, животными.

Камин работал на полную мощность весь вечер, но температура в нашей крохотной комнате не повысилась ни на один градус. Мы так и просидели над камином, не раздеваясь, в куртках. «Чудо финской техники» могло согреть лишь наши озябшие руки, а уже в спины нам дышал ледяной холод. Видимо, стены общежития за короткую, но ветреную и холодную зиму успели промерзнуть до основания. Теперь прогреть их не так-то просто.

Спать также легли в куртках. Мало того, пришлось надеть шапку — мерзла даже голова. В замерзшей голове навязчиво крутилось строка из песни Гребенщикова: «Боже, храни полярников с их бесконечной зимой…»

— Хорошее начало для нашей миссии, — сказал в ледяной сумрак отец Иван. — Осталось нам замерзнуть здесь, и будем мучениками. Представляешь? Какой шум поднимется. Епископу сообщат. Епископ соберет епархию и скажет: поп Иван и его псаломщик так старались задание выполнить, что замерзли насмерть. Представляешь?

Я живо себе представил, как утром находят наши замерзшие тела, как собирается епархиальная комиссия, дабы почтить двух великих мучеников, что умудрились в конце марта замерзнуть насмерть. И ни где-то там, в степи, а в обычном общежитии.

Картина получалась столь нелепая, что я улыбнулся и тут же рассмеялся. Батюшка, впрочем, тоже хихикал. Не знаю, но от смеха стало как-то теплей. Я даже и не заметил, как задремал.

Снился мне Николай, что выходил улыбаясь из Брамы. А в руках нес полный казанок горячей вареной картошки.

Спустя какое-то время Николай приснился вновь. Он опять выходил из Брамы. На этот раз в руках у него был большой горшок с землей, а в горшке росло то самое белое дерево, что было в моем видении возле Брамы. Николай аккуратно поставил горшок на землю, наклонился и стал что-то искать в сухой прошлогодней траве. Я двинулся к нему, но он (как это бывает обычно во сне), вдруг куда-то исчез.

Передо мной вновь возник Холм, из моего видения. Вершина Холма была озарена мягким звездным светом — в небе горели необычайно крупные жемчужные россыпи звезд. И опять я увидел те три дерева, из видения. Они вновь хотели мне что-то сказать. И, кажется, я их почти понимал… Но тут проснулся. Заснул снова. Увы, больше сновидений не было.

[1]зачиняйте (укр.) — закрывайте