-3-

По ночам город кричал. Надя давно не могла спать. Она бродила по комнатам, пила остывший чай, пытаясь перебить горький вкус во рту, читала, бессмысленно перебирая страницы одну за другой. Приходила в гостиную и ложилась на пол, в лужицу фонарного света. Она не могла спать и не могла не спать, потому что город кричал, как будто за стеной рыдал ребёнок.

По ночам она вскрывала старые раны. Водила складным ножом по ладони, вспоминая, как это делается. Поднималась, брала с вешалки куртку и замирала перед дверью, не решаясь переступить через порог.

«Ты же обещала, что больше никогда».

Она обещала. Надя снимала куртку и снова бродила по комнатам, открывала окна и подолгу стояла, вдыхая ночь. Чувствительная, как обнажённый провод, мысленно ощупывала мир вокруг себя. Ночь пахла дождём и пеплом. Тонко тянуло речной водой. Город безутешно плакал по утраченной любви.

Она измучилась от бездействия. Люди уже бежали, напуганные страшным ночным воем. Пока что — бежали единицы, они делали вид, что хотят навестить дальних родственников, или что давно планировали этот отпуск. Они собирались вернуться. И Надя знала, что с каждым днём беглецов становится больше.

Она ненавидела себя за слабость, за то, что посиживает, сложив руки. Если люди не хотят защищать город, тогда это придётся сделать сущностям. Одиночкам, привыкшим скрываться в тёмных подвалах и заброшенных зданиях. В одну из таких ночей Надя всё ещё верила, что хозяйка города явится, чтобы поднять их на бой.

Но шло время, а Вета не возвращалась.

Нужно было решаться. Надя поднялась на второй этаж дома, встала у двери в комнату Сабрины.

— Прости, — сказала она. — Я обещала. Но больше не могу так.

Куртка, ещё не успевшие просохнуть кеды, а связка потемневших амулетов отправилась в самый тёмный угол. Улицы были пустынны — теперь редко кто решался выходить из дома, когда плакал город. Надя шла по лужицам фонарного света — от одной к другой, — впускала в себя ночной холод.

Надя чуть не рассмеялась от внезапно нахлынувшей свободы. Опьяневшая от неё, она решала, куда пойдёт первым делом. Была заброшенная больница, окружённая строительными лесами, как тугим корсетом, но она на самом краю района — каждый раз, проезжая мимо, Надя осторожно махала ей рукой в окно автобуса. Нет, нет, это далеко.

Был старый двухэтажный дом, зажатый между двумя высотками. Старый чёрный дом с обвалившейся лестницей наверх, с вечно разинутыми оконными проёмами. Дороги туда — через весь рыдающий город. Но у неё во власти вся ночь, какая разница, сколько времени уйдёт на дорогу!

Была оранжевая свечка-пятнадцатиэтажка, торчащая на холме в южной части рыдающего города. Там жил маленький мальчик — местное воплощение смерти. Надя поднимется по бетонным ступенькам, мимо квартир, оставленных жильцами, мимо глубоких трещин на стенах, мимо паутин, наплетённых вездесущими ауралами, и на одной из ступенек её будет ждать мальчик в великоватой — не по размеру — куртке.

— Я вернулась, — скажет Надя.

Он улыбнётся ей навстречу. Все сущности города, все его сумеречные жители, в которых принято не верить, ждали её, очень долго. Много лет ждали, с тех самых пор, как она пообещала Сабрине, что больше никогда. Но время — это пустой звук для тех, кто давно не-жив.

— Я вернулась, — скажет Надя. — Помните, я та девочка, которую убил преподаватель. Он увёз меня за город и запер в старом доме, чтобы я не могла сбежать.

И тогда они уж точно вспомнят.

Придорожные фонари выгибались в судорогах боли. С треском оборвались опасно натянутые провода и запрыгали по асфальту, рассыпая искры, тонули в наплаканных лужах. Трамвайные рельсы корчились, силясь порвать соединения с землёй. Истерика города набирала обороты.

Глубокие трещины расчертили асфальт. Надя шла по мосту, прямо по проезжей части, потому что машин всё равно не было. Одна стояла, разбитая, у чёрно-белого ограждения, и дверца у водительского места была распахнута. Надя мысленно потянулась к ней и ощутила кровь на руле, ощутила, как в страхе убегает водитель от оживших фонарных столбов. Он думал, что успеет до темноты, и не успел.

Она всё-таки решила, что первым делом пойдёт к незаконченной стройке в промышленном районе. Там, на пустыре, окружённый цепочкой вороньих трупов, стоял дом, насмерть заваренный толстыми решётками. Надя испугалась, что опоздала, что сущность Пса угасла — так иногда бывало, но мысленно раскинула руки и ощутила: она всё ещё там.

— Я вернулась, — сказала Надя, как ей мечталось.

Сущность рванула ей навстречу. Радостно разинула пасть, усаженную акульими зубами, ткнулась носом в плечо, как настоящая собака. Настоящая собака, но только с человеческими глазами.

Она уходила по ночам и возвращалась под утро, чтобы, даже не скрываясь, оставлять грязные следы на полу, доходить до дивана и падать на него без сил. Шурша упаковками, она глотала таблетки обезболивающего. Человеческое тело быстро изнашивалось от такой жизни.

Сабрина просыпалась вместе с мутным рассветом и долго сидела рядом, не зная, на что решиться.

Сумеречные дни наползали друг на друга, и она быстро потеряла им счёт. Днём Надя задёргивала шторы, чтобы сохранить в комнатах полумрак. Вздохи и поскрипывания дома сделались привычными. Они будили Сабрину по ночам. Они перешёптывались, когда думали, что она спит.

Однажды утром Надя сожгла тряпичных кукол. Сабрина проснулась от запаха дыма, обошла дом вокруг и нашла их: Надю, старую металлическую бочку и искажённые лица кукол, догорающих на дне, на груде уже бесформенного пепла.

— Мешают, — сказала Надя, как будто извиняясь. На ней была та же куртка, те же джинсы и ремни на груди крест-накрест, как будто одежда намертво приросла к телу, и та же ржавая царапина на щеке.

— Что ты творишь? — глухо произнесла Сабрина, от холода пряча пальцы в рукавах плаща, наброшенного на домашнее платье.

Надя ссутулилась под её взглядом и не ответила. Горький дым разъедал глаза, но Сабрина не отступила ни на шаг.

— Ты понимаешь, что это — путь в никуда?

Надя быстро глянула, как провинившаяся собака. Ржавую царапину на щеке исказило судорогой. Если пепел, осевший на лице, мог считаться слезами, то она плакала.

— Прости.

Ни о каких обещаниях больше не говорили: обещания горели вместе с тряпичными лицами кукол.

Сабрина поднялась в свою комнату, достала из шкафа старую дорожку сумку и застыла, глупо разглядывая аккуратные стопки одежды. Сумка валялась, выжидательно раскрыв беззубый рот. В гостиной шелохнулась тяжёлая занавеска. Заговорил и тут же замолчал телевизор.

Из раскрытого окна снова потянуло дымом. Надя жгла что-то ещё — палёные куклы пахли по-другому. Старая бочка закоптила, швырнула в воздух пригоршню пепла. Надя стояла так близко, что пепел оседал на её волосах. Одна схватилась за край бочки и заглянула внутрь, как в колодец, как будто в остатках прошлой жизни желала найти своё отражение.

Сабрина взяла из стопки рубашку, не глядя бросила в сумку. Отчётливо заскрипели деревянные ступеньки. Надя всё ещё была на улице, и Сабрина оглянулась на меч — тот висел на своём месте, на стене. Шаги зазвучали глуше, отозвалась последняя половица, и хлопнула створка окна.

Она взяла ещё кое-что — бельё, свитер, книжку со стола, зачем-то потёртую статуэтку ангела — новогодний подарок. Шаги звучали снова, в тихом полумраке дома раздражающе отчётливо звякнули чашки в кухонном шкафу.

Раньше тени вели себя скромнее. Они прятались до ночи, а потом сидели по углам. Если и удавалось заметить силуэт, он тут же таял, оставляя после себя только горсточку вопросов: было на самом деле, показалось? Хочешь — верь, а хочешь — нет.

Неопределённость всегда устраивала Сабрину. Они с бестелесными голосами как будто заключали договор, не видели друг друга и не слышали, а если всё же случался небольшой конфуз, человечество изобрело много слов-оберегов. «Это сквозняк», — например. «Всего лишь вода шумит в трубах». «В старом доме вечно что-нибудь скрипит». Она знала их все наизусть.

Теперь они даже не скрывались.

Одной ночью она прошла по коридору и увидела на тёмной кухне рядом с фигурой Нади тощий скособоченный силуэт. Тонко пахло заварными пирожными. Надя взяла из вазочки одно и протянула призраку. Костлявые пальцы схватились за угощение — и оно в одно мгновение исчезло.

Даже наблюдая, Сабрина ощутила тошноту. Тень обернулась к ней: кожа обтягивала узкий череп, в мёртвых глазах застыло жалобное выражение. Сабрина посмотрела поверх существа в лицо Наде.

— Это что, жертва концлагеря?

— Тише, — испугалась Надя, — она не может, когда кричат. — И протянула тонко застонавшему призраку ещё одно пирожное.

Но этим утром Надя сожгла тряпичных кукол. А нахальство сумеречных обитателей дома просто стало последней каплей.

— Совсем потеряли страх. — Сабрина схватила меч — эфес уютно лёг в ладонь.

В коридоре было пусто, но покачивалась плеть искусственного цветка на стене. До кухонной двери — пять неслышных шагов — она знала, как ступать, чтобы не скрипнула ни одна половица старого дома.

Дверь в верхней половине была с витражным стеклом, и через него сумрачная комната казалась жёлто-красно-зелёной. Сабрина ощутила чужое присутствие в углу за буфетом. На это ей потребовалось одно мгновение.

И ещё мгновение на то, чтобы толкнуть дверь плечом и в один прыжок занять единственно выигрышную позицию. Он тоже прыгнул — бурая тень растеклась по светлой шторе. Сабрина увидела расколотую напополам вазочку и кубики сахара, разбросанные по полу.

Она ударила и промахнулась, потому что от ярости потемнело в глазах. Тень скакнула со шторы на потолок и распласталась кляксой. Штора закачалась, впустив в комнату немного бледного света. Сабрина ощутила волны страха, исходящие от не-живого.

В панике он бросился в сторону, Сабрина крутанулась, следуя за ним остриём меча. Кровь зло колотилась в висках — за весь страх и боль, которые Сабрина прятала до сих пор. Вытянутое лицо существа на секунду замерло, глядя на неё. Не успел увернуться, она была быстрее.

Меч располосовал не-живое так, что ей на руки и на пол брызнуло липким, бесцветным.

— Стой! — сорванный Надин голос прозвучал от двери.

Сабрина замерла, хотя это и было не по правилам. По правилам — всегда добивать врага. Но Надя тяжело дышала и смотрела на неё, и в ту минуту так походила на человека.

Он упал на пузо и пополз к ней, беззвучно открывая узкогубый рот. В одной руке всё ещё был зажат кусок сахара.

— Не трогай его, он здесь живёт, — сказала Надя. Существо цеплялось ей за ногу, за штанину, забрызганную грязью. Его руки — почти как человеческие, детские пальцы и розовые ногти. У запястья — белая нитка с больничной биркой, такие вешают новорожденным. Тонкое тело под клоком истлевшей ткани. Сабрина поняла вдруг, кто это такой — вспомнила родильное отделение больницы неподалёку, — и её передёрнуло от отвращения.

— Я тоже живу здесь, — выдавила из себя она.

Луч света лёг на пол между ними, очертив границу — «мы» и «они». Сабрина — одна на своей стороне.

— Просто ты его напугала, — сказала Надя, как будто ждала извинений.

— Напугала? Тогда сделай так, чтобы я их не слышала и не видела.

Сабрина не шевельнулась, и Надя спрятала глаза. Детские пальцы, цеплявшиеся за её штанину, растеклись чернилами и почти растворились в полумраке.

— Хорошо, как скажешь.

Она прошла мимо комнаты Сабрины и на секунду застыла, увидев сумку на полу. Обернулась.

— Я больше не могу, — сказала Сабрина, потому что от неё ждали этих слов. — Ты где-то бродишь по ночам. Ты возвращаешься под утро, приносишь с собой запахи мёртвых. За тобой остаются следы могильной земли. Ты думаешь, я ничего не понимаю? Ты стёрла защитные знаки и сожгла кукол, чтобы эти могли заходить в дом. Вчера ночью я проснулась от того, что на пороге комнаты стояло существо… Стояло и смотрело на меня. Я успела разглядеть — это был мужчина, высокий и худой, и половина лица начисто снесена. Эта тварь стояла на пороге моей комнаты.

— Это часовщик, — сказала Надя, как будто её объяснения могли что-нибудь изменить.

— Мне всё равно, как его зовут. — Она не заметила, когда повысила голос, и теперь почти кричала. Зло вбивала каждое слово, а Надя вжимала голову в плечи. — Понимаешь? Ты понимаешь, что ни один нормальный человек не выдержит такого? Вот что. Я не хочу больше видеть ни одной этой не-мёртвой твари.

— Мы не твари, — чуть слышно выдохнула Надя.

Но у Сабрины уже не было сил остановиться.

— Или вы уберётесь отсюда, или я. Извини.

Надя спрятала глаза. Она как будто сделалась меньше ростом — из рукавов куртки виднелись только кончики пальцев.

— Не надо, — пробормотала Надя. — Не уходи, я сделаю, что смогу. Они к тебе больше не придут.

Дождевые капли протекали через перекрытия моста и падали ей на плечи. В темноте громоздились брошенные автобусы, как скелеты древних животных, и битые фары были как слепые глаза.

Стоило поискать другое место для ночёвки, но слишком безразлично. Надя ушла из дома, забрав с собой только куртку и связку амулетов — на всякий случай. И ушла туда, куда повели ноги, под мост, на кладбище старых автобусов.

Пока она сидела, явился Пёс. Припадая к земле, он побродил вокруг костра, потом всё-таки решился подойти и лёг, касаясь ледяным носом её ладони. От него Наде было ещё холоднее, но Пса она не прогоняла. Он делал вид, что дремал.

Надя сидела на земле, окружённая мёртвыми механизмами и темнотой. От дождя потух костерок, разведённый из сухих листьев и выброшенных книг. Ей было холодно, потому что человеческое тело слишком трепетно для ночёвок под мостом. Не спасала старая куртка. В Наде многовато осталось человеческого, но она знала — скоро всё это уйдёт.

Темнота вдалеке шевельнулась. Между ржавых кабин пробиралась человеческая фигура. У Нади больно заколотилось сердце. Вдруг Сабрина? Но это была не она — вместо плавных движений — нервные шаги. Чёрная фигурка оказалась невысокой, детской.

Мальчик выбрался к потухшему костру, нерешительно потрогал пепел — холодный. Он сел напротив Нади, подобрав по себя ноги. В дождливом полумраке она увидела осунувшееся лицо с чёрными провалами глаз, грязную куртку, размеров на пять больше нужного. Куртка, будто стянутая с чужого плеча, распахнулась на груди маленького гостя, обнажая пустоту.

— Смертёныш, — выдохнула Надя и невольно обрадовалась встрече.

Он тоже обрадовался — улыбнулся, как мог, изогнул губы в страшноватой гримасе, хотя не-мёртвые не способны улыбаться. В сжатом кулаке обнаружилась пригорошня подсолнечных семечек.

За то время, пока Нади не было, Смертёныш нисколько не подрос — сущности не чувствуют времени, — но его куртка истрепалась и выцвела. Босые ноги стали ещё грязнее, черноты под ногтями стало больше, и только запасы семечек в карманах никак не иссякали.

— Я услышал, что ты вернулась, и пошёл искать. Давно тебя не было.

Он потянулся к ней, касаясь влажных щёк и волос. Пёс вскинул голову, но не зарычал. Смертёныш чуть отстранился от Нади, разглядывая кончики собственных пальцев.

— Плачешь?

Она отвернулась.

— Нет. Это дождь идёт.

Смертёныш опять сел, из-под опущенных век подсматривая за потухшим костром — не разгорелся бы снова. Под мостом гудел ветер, и вздыхали старые автобусы. Надя тихо раскачивалась, обхватив себя за плечи. Ей отчаянно хотелось обратно. Зажечь на кухне свет и поставить на плиту чайник. Согреться человеческим теплом. Интересно, спит ли сейчас Сабрина?

Но обратно ей было нельзя, потому что там никто не ждал. Потому что мир живых толкнул её, вышибив из груди последнее дыхание.

— А я тебя всегда ждал. Я знал, что ты вернёшься, — произнёс Смертёныш. В его пальцах рассыпались обгоревшие книжные листы. Ветер выдувал из них алые искры и тут же гасил.

— Спасибо. — Руками, испачканными в золе, она вытерла влажные щёки. Дождь зарядил сильнее.

— Только знаешь, я бы на твоём месте не стал возвращаться. Если бы в мире живых остался хоть кто-то, кто ждал бы. Я бы очень хотел, чтобы у меня кто-нибудь там остался. Ты знаешь?

— Да.

— Можно я сяду поближе?

Надя подвинулась, освобождая место у мостовой опоры. Здесь не так донимал дождь. Они разделили одну куртку на двоих, но всё равно было холодно.

— Город меняется, — сказал Смертёныш, прижимаясь к её боку. Тонкой веткой он чертил на земле квадраты и треугольники. — Я слышу, как под землёй растёт что-то огромное. И город меняется. Просыпаются те, кто давно спал.

— Ты тоже это чувствуешь? — Надя дрожала. Холод комом встал в груди, и она ждала, когда же он растечётся по всему телу, до кончиков пальцев.

Смертёныш пожал плечами, словно речь шла о вещах простых и привычных.

— Все это чувствуют. Волк с улицы Стрелков. Ты помнишь его? Он проснулся и ночами бродит по улицам. Он даже света не боится. Люди говорят — собака. Я слышал. А он такой голодный. И Чердачная Кукла, которая спала под фонтаном старого парка. Помнишь её?

Надя не отозвалась.

— Я видел, она сидела на ступеньках. В том месте осталась кучка опилок, их потом раздуло ветром. А потом стали убегать люди. Они и теперь уходят, а город пустеет. Может, некоторые ещё думают, что останутся, но они все убегут. Я знаю. Я слушал их мысли. Я тогда подумал, хорошо бы ты вернулась. Ты бы сказала, что нам делать. И вот, ты вернулась.

Он потянулся к карману куртки и достал оттуда ещё одну пригоршню подсолнечных семечек. Хрустнул одной. До Нади дотянулся маслянистый запах. Она закрыла глаза. Уставшее сознание норовило провалиться в сон, но ей нельзя было спать, ведь сущности не спят.

— Что нам делать? — повторил Смертёныш.

Надя вздрогнула. Дождь зашёлся сильнее, заколотил по крышам автобусов. На границе видимости зажигались и потухали окна в чужих домах. Люди ещё не знали, что скоро захотят убежать.

— Давай позовём остальных, — вздохнула Надя. Откуда ей было знать, что делать.

На следующее утро Надя не вернулась домой. Сабрина прождала у входной двери с рассвета до тех пор, пока город не сделался шумным, душным, привычным повседневным городом.

Сабрина закрыла глаза и увидела Надю в вагоне метро: грудь, крест-накрест перечеркнутая ремнями, как будто указывая место, куда стрелять. Связка почерневших амулетов. Силуэт читающего человека рядом. Они едут, и вагон покачивается, и тени играют в игру, по правилам которой нужно ехать. Но поезд никогда не остановится, потому что это — кольцевая линия.

***

Тело больницы — большое, старое — было опутано строительными лесами и бинтами зелёной сетки. Поднимаясь по лестницам, Надя чувствовала, как больница стонет и хочет разорвать свои бинты. Вздымались перекрытия, как грудная клетка, и выгибались стены, но всё бесполезно. Люди крепко её связали. Рукотворные преграды до сих пор сдерживали то, что жило в старых стенах.

Запутанные коридоры больницы часто приводили к тупикам-завалам и никуда-не-ведущим-лестницам. Но Надя проходила этот путь столько раз, что могла бы найти дорогу с закрытыми глазами. Пёс держался у её ног — тень на тонких лапах скользила, не касаясь разбитых плит пола.

Восьмой этаж. Девятый. Она остановилась на лестничной площадке и перегнулась через единственные уцелевшие перила. Закрыла глаза, обхватывая больницу мысленными руками, обнимая, как обнимают больного, пышущего жаром ребёнка. Где-то в отдалённых коридорах шевельнулось чужеродное создание. Человек? Бродячая собака?

Пёс замер и повёл ушами, тогда она поняла, что ей не почудилось.

— Эй, выходи, — выдохнула Надя в темноту. Если где-то на этажах больницы затерялось не-живое существо, оно бы услышало её сквозь стены. — Выходи, здесь все свои.

В лицо Наде дунуло пыльным сквозняком. Ветер прошёлся от стены к стене и притих. Надя опять закрыла глаза и мысленно обыскала больницу сверху донизу, но ощущение чужого присутствия больше не появлялось.

Она пошла дальше, то и дело оглядываясь в темноту. Обычно больница писала ей — белым или голубым мелом на кирпичных стенах, короткие фразы вместо приветствий или бессмысленные символы, просто чтобы обозначить своё присутствие, но сегодня она молчала.

Заброшенная больница торчала над лесопарком — чёрная башня в стороне от светящегося города. Из оконных проёмов пятнадцатого этажа открылся вид на город, украшенный монистами фонарей, до самой набережной. А там Надя различила фигуру Матери-птицы, хотя для этого ей пришлось залезть ещё выше, на широкий подоконник. Она ненавидела высоту, но иначе было не исполнить задуманное.

Надя выпрямилась, ухватившись за стену в том месте, где она казалась целее всего. Пёс остался в коридоре, он бродил, оставляя клочки себя на разбитой кирпичной кладке.

— Эй, — сказала она в прозрачную темноту над лесопарком. Надя двинулась вперёд, упираясь животом в проржавевшую арматуру стен, вдохнула запах пустоты. В животе всё сжалось от страха — далёкая чёрная земля покачнулась перед глазами. — Все, кто меня слышит. Следующей ночью я буду ждать вас на пустыре у старого кирпичного завода. Все, кто помнит меня, приходите. Я буду вас ждать.

В тёмном лесопарке деревья закачали ветками. Перемигнулись огни города — ближняя подсветка автотрасс, алые огоньки завода, жемчужные бусы фонарей в центре города, и наконец рыжая иллюминация набережной. Надя различила их незатейливую азбуку Морзе, кивнула в ответ. Её услышали.

Она повернулась, чтобы возвращаться, и ощущение чужого присутствия окатило её с ног до головы. Стоя на треснувших перекрытиях, Надя зашаталась. Пёс напряжённо замер у тёмного провала двери, ведущей на лестничный пролёт.

— Эй, — неуверенно повторила Надя и потянулась мысленными руками, чтобы успокоить больницу, доказать, что она не причинит вреда.

Её отшвырнуло назад, так что ржавая арматура впилась в спину, вышибив короткий стон. Всё же в Наде осталось много человеческого — боль и тонкая кожа, под которой, оказалось, течёт кровь.

Пёс молча рванул в темноту, акульи зубы порвали искорёженный дверной косяк. Его толкнуло назад, и сущность комом откатилась к оконному проёму, к тому месту, где низкое ограждение обрывалось и уходило резко вниз.

Чужое присутствие пахло раскалённым металлом и палёной резиной. Из дверного проёма зазмеились провода. Они ощупали мелкий гравий, рассыпанный по полу, битый кирпич стен. Надя дёрнулась в сторону, чтобы влажно блестящие змеи не потянулись к ней. Они замерли.

— Скрипач! — прохрипела она зло. Пульс, колотящийся под кожей, превращался в мерное биение речной воды о бетонную набережную.

Он не отозвался, потому что это был не Скрипач. Существо походило на клубок дождевых червей — низкое, ростом с детсадовца, почти бесцветное на фоне серой городской ночи.

Надя мысленно потянулась к нему и не ощутила ничего: ни злого, ни доброго. Существо вряд ли имело сознание, как у настоящей сущности. Оно выбралось, повинуясь инстинктам, ответило на зов Нади.

Она чувствовала, как внутри изгибаются кости, становясь арматурным каркасом того, что раньше было человеческим телом. Она ударила мысленными руками наотмашь, целясь в темноту дверного проёма. Каменная махина застонала от боли — удар вскользь пришёлся по кирпичной кладке вентиляции, и в воздух взвилась красная пыль. Отростки проводов втянулись вглубь больницы.

Закрывая рот и нос рукавом куртки, Надя соскользнула с подоконника на пол. Пёс крался с другой стороны. Искорёженные антенны едва слышно звенели.

— Нельзя, чтобы он ушёл. Это шпион. Если сбежит…

Она не договорила, потому что прыгнула в дверной проём и хлебнула полный рот холодной темноты. Человеческое зрение сделалось бесполезным, но мысленно она ощутила шевеление на этаж ниже. Шпион уходил, обшаривая коридоры один за другим. В этой части больницы не успели провести электричество, и без проводов он оказался слеп и беспомощен.

— …он предупредит Скрипача.

Чтобы сэкономить горстку секунд, Надя бросилась к шахте лифта. Она кожей чуяла, как шпион уходит всё дальше. Вот он добрался до старого распределительного щитка, и по стенам проскочили синие искры, указавшие ему путь к выходу. Вот кончики проводов нащупали провал, и теперь их разделяло не один, а три этажа.

Внизу стены дрогнули — сорвались проложенные провода, и от хлёстких ударов крошился кирпич. По больнице прошла судорога боли.

— Держи его! — закричала Надя. Её голос сделался скрежетом металла об металл.

Больница услышала, и одновременно с нескольких сторон загрохотали обвалившиеся перекрытия. Из шахты лифта вырвался клок ветра, пахнущий тоннелями метро. Надя прыгнула вниз.

Двадцать два этажа больницы — двадцать два лабиринта мрака, тупиков и коридоров-ведущих-в-никуда. Она замерла на самом краю пропасти и поняла, что не решится. Слишком высоко, хотя для сущности высота — равно как и время — ничего не значит. Она могла бы прыгнуть и поймать руками перекрытия первого этажа, и ничего бы с ней не случилось. Но застрявший внутри человеческий страх не давал шагнуть в темноту.

Мимо неё скользнула тень Пса. Он всё понял и прыгнул в шахту сам. Теряя драгоценное время, Надя бросилась вниз по лестнице.

Из подвала воняло болотом. Целые бетонные блоки дрожали и раскачивались, задетые судорогой больницы.

Надя увидела его — в двух коридорах справа, когда человеческое зрение вовсе пропало, мысленные руки наткнулись на переплетение проводов. Она припала ладонями к стене, под ногти забились чешуйки облупившейся штукатурки.

— Стоять! — заскрежетал её голос, прорываясь через ряды кирпичей. — Стоять, убью!

Он судорожно вывернулся из её мысленных рук и рванул вперёд по широкой галерее. Беспорядочные провода обвивались вокруг тонких колонн и рвались, оставляя перед смертью россыпи голубых искр.

Искать дорогу в галерею не осталось времени, и Надя бросилась к выходу из больницы. Дверей на первом этаже было много, но выпустить их могла только одна, и шпион наверняка уже понял это, уже знал, куда бежать.

Слева, коридорах в трёх от главной галереи, Надя почуяла холодное дыхание Пса. Он вышел в галерею первым — через пролом в стене. Оборванные провода эпилептически выгибались под потолком. Надя услышала отчаянный хрип, шорох, с которым на полу скорчились их обрывки, переплетённые в ком.

Комнаты были одинаковы и безлики. Одну из дверей пришлось выбить — она ударила её плечом, даже не сбавив темпа. Больница глухо охнула. Надя вынырнула из улья комнат и увидела прямоугольник серого неба — близкий дверной проём.

Она успела различить ком проводов — уже бесформенный, обглоданный с одной стороны, сыплющий искрами, как будто истекающий кровью. Он нёсся прочь.

Ей не успеть.

Следом за шпионом она выпала в прохладную ночь. Бледные отсветы города больно резанули по лицу — сущностям бывает больно от света. Мысленные руки слепо схватились за ветки деревьев, прошлись по влажной тропинке, заросшей травой. Надя почуяла, как он уходит — по тропинке влево, вглубь лесопарка, и сухие травинки мгновенно сгорают, прикасаясь к оголённым проводам.

Речная вода билась об основание черепа. Надя поняла, что ещё немного, и захлебнётся, не сможет больше бежать. Она рванулась из последних сил, оставляя больницу за спиной. В два огромных прыжка её догнал Пёс.

В прозрачной темноте лесопарка была минута, когда ей показалось — почти догнали. Сущность замерла, балансируя на грани мрака и полумрака и вдруг разом ухнула вниз, оставив Надю судорожно втягивать воздух.

Она подошла ближе и упала на колени, ощупывая края земляной дыры. Мысленные руки прошли глубже и ощутили рваные корни деревьев, холод и запах метро. Пёс хрипел у неё над ухом, рассыпая вокруг себя капли кипящей смолы. Речная вода поднялась выше и плеснулась через рот.

— Всё, он ушёл.

Надя легла на землю, сворачиваясь эмбрионом. Человеческое возвращалось, и только теперь она ощутила, как арматурные конструкции, которые были вместо костей, изгибаются от напряжения и усталости.

Она провела день в подвале сгоревшей двухэтажки. Дом стоял по другую сторону дороги от её собственного. С тех пор, как Надя ушла оттуда, она успела побывать на заброшенном заводе и на старой автобазе под мостом. Словом, там, куда успевала добраться, пока её не застало солнце. Один раз она пережидала день в кабине грузовика без колёс, и это было не слишком удобно. Но тогда ей повезло: шёл дождь, и свет её почти не беспокоил.

Подвал нравился ей больше всего. Рано утром, стоя в тени деревьев, она смотрела, как загорался свет в её доме — на кухне, потом в комнате Сабрины, дрожали лёгкие шторы, и тогда Надя успокаивалась и уходила спать.

В подвале, за трубами, она прятала одеяло и коробку с вещами первой необходимости: иголку с ниткой, таблетки от боли и острый осколок стекла. Не так уж легко найти хороший осколок даже в более или менее приличном заброшенном доме.

Этим вечером её снова разбудил плач города. Он сделался почти привычным, но сегодня Надя услышала, как следом за ним принимаются скулить мелкие сущности вокруг. Хор их голосов достал Надю из-под одеяла.

Заражённая их тоской, как оспой, она не заметила, как сама начала всхлипывать. Надя подставила ладони под капающую из трубы воду, набрала немного и плеснула в лицо. Потом пришла очередь коробки.

Надя села на одеяле, скрестив ноги, и открыла пузырёк с таблетками. Оставалось не так много — добыть бы ещё. Она вытряхнула на ладонь пару и проглотила, ощутив, как они царапают сжавшийся пищевод. Через минуту возвратились человеческие чувства — точнее, их бледные призраки.

Было сыро. Кололось старое одеяло. Холодно — она поглубже натянула капюшон куртки, повыше застегнула молнию.

Темно. Слабое человеческое зрение не предназначено, чтобы бродить в темноте, но Наде страшно потерять последнюю связь с миром живых, потому она глотает таблетки каждый вечер и гладит одеяло кончиками пальцев, пока не начинает ощущать слабое покалывание, означающее, что человеческие ощущения вернулись.

Она закрыла глаза, чтобы не растрачивать чувства попусту, и пошла к выходу из подвала. Сущности питаются запахом города, и теперь, когда он так слаб, это ещё проще, чем обычно. Стоя на пороге сгоревшего дома, Надя жадно втянула воздух. Мокрый асфальт, выхлопные газы машин, аромат жареного мяса из чьего-то открытого окна. Она ощутила себя сытой.

Летние ночи безнадёжно короткие. Надя перебежала через дорогу и перелезла через кованый забор собственного дома, в том месте, где раскидистая яблоня прятала её от фонарного света. Постояла, вскинув голову: в окнах кухни горел свет, и шторы не были задёрнуты. По-хорошему стоило бы выждать, но сегодня каждая минута стоила дорого.

Сначала она обошла вокруг дома, вглядываясь сквозь стены в его тёмные углы. На чердаке с восточной стороны нашёлся аурал. Мелкий паразит поселился над летней верандой, в том самом месте, где раньше висела тряпичная кукла. Хорошее место — над пересечением двух коридоров, очень удобное для того, чтобы пить силы обитателей дома, — оно недолго пустовало.

Тоскливо взвыл соседский лабрадор. Надя ощутила на себе внимательный взгляд, обернулась: через забор за ней наблюдала соседка — фигура в свете флуоресцентных фонариков. Надя махнула ей рукой и скрипнула зубами. Наплевать бы на осторожность, но под взглядом соседки нельзя лезть на стену по-паучьи, придётся тащить лестницу.

Лестница стояла у гаража. Пока Надя возилась с ней, чтобы не загрохотать старыми металлическими подпорками, совсем стемнело. Она вернулась к веранде — соседка всё ещё стояла у забора, как часовой. Лабрадор выл на одной высокой ноте, чуя поблизости не-живое существо.

Надя сорвала аурала с насиженного места. Склизкое тельце задёргалось у неё в руках. Он был совсем молодой, не успевший заплести сетью весь потолок и наплодить детёнышей. Остатки его щупалец скорбно скорчились на карнизе. Надя стряхнула их на землю и с ауралом в руке спустилась.

В окне на кухне по-прежнему горел свет, пока Надя убирала лестницу, и когда она бросала аурала в старую бочку, чтобы сжечь. Соседка убралась в дом, и вой собаки стал почти не слышен, а Сабрина всё ещё не спала. Её тень бродила по комнате, и Надя гадала: заметила или нет, и каждый раз вздрагивала, если кто-то из соседей хлопал дверью.

Когда с ауралом было покончено, Надя подновила защитные знаки вокруг дома. От фонарного света зудела кожа, но обходя дом вокруг, она не могла постоянно держаться в тени. Плач города стал ещё громче, и с улиц исчезли машины и прохожие.

Ей не выдержать объяснения с Сабриной — ей нельзя говорить, куда она собралась идти этой ночью. Надя в последний раз оглянулась на кухонное окно и перелезла через забор в том самом месте под раскидистой яблоней.

На улицах города застыли следы разрушений. Разорванные провода некому было заменить, бригады ремонтников и так работали весь день без отдыха, но следующей ночью город опять рвал провода. Замерев на перекрёстке, Надя пересчитала высотки, которые этой ночью смотрели на мир тёмными окнами.

По улице Конфетти текла река: вода из рваной трубы била фонтаном. Чуть дальше рухнувший клён смял автобусную остановку. У парковой ограды замерли две искорёженные ударами машины. Надя потянулась к ним мысленными руками и обнаружила много страха и крови.

Она выбирала дорогу в тени деревьев и заборов, чтобы никого не пугать. Путь к старой больнице был долгим, и только выбравшись за пределы города, она вздохнула чуть спокойнее. Фонарный свет перестал жечь кожу.

Она выбирала дорогу на ощупь, по примятой траве и обломанным веткам деревьев. Перед тем, как прыгнуть, Надя опустилась на колени и ощупала края провала — такие ровные, гладкие, пахнущие заброшенными тоннелями метро. Мысленные руки потянулись ниже, ниже, но так и не смогли коснуться дна.

Одно было хорошо: яма дышала абсолютной пустотой. Внизу Надю никто не ждал.

Она поднялась на ноги и прислушалась к городу. В общей какофонии голосов она различила тонкий вой Пса. Стоит позвать его — стоит только прошептать его имя, и ветер донесёт голос Нади до заброшенной стройки на другом краю города. Но она молчала всю дорогу, потому что собиралась идти в подземелье одна.

«Нужно прыгать», — приказала себе Надя. Человеческое внутри неё исходило страхом.

Она попятилась, уминая ногами влажную траву, разбежалась и сорвалась вниз. Дыра навстречу Надя ощетинилась обломками труб и корней. Она падала, свернувшись в комок ненависти, как это обычно делают сущности. Мысленные руки скользили по стенам, чтобы успеть уцепиться за что-нибудь.

У самого дна все стены были оплетены проводами. Надя секунду полежала на утрамбованном земляном полу, ощупала пространство вокруг себя. Чем выше, тем меньше проводов оставалось на стенах. Отсюда вёл только один коридор, и из него пахло пустотой.

Она поднялась на четвереньки, как зверь, ладонями и пальцами впитывая всю силу, которая могла дать земля. Земля здесь была слабая, почти мёртвая, пронизанная чужеродными змеями проводов, но она всё ещё хранила природное тепло и была готова им поделиться.

Земляной тоннель скоро перешёл в коридор с каменными стенами. Плесень проела в них огромные дыры, но провода тянулись повсюду, куда хватало глаз. Из них сыпались голубые искры, и Надя знала — они её видят. Но сегодня она не скрывалась.

Запах коридоров изменился, а значит, она подобралась к логову Скрипача. Для своего жилища он выбрал самые высокие тоннели, и чтобы лепнина по просевшим колоннам. Провода здесь лежали даже на полу. Надя шла, ступая в редкие промежутки между ними, потом ей сделалось всё равно — она наступала на них, давила искрящихся змей.

Скрипач возник из стены — провода вспучились пузырём и вылепились в его фигуру. С тех пор, как Надя видела его в последний раз, он ещё вырос и почти потерял человеческие черты.

— Опять ты. Девочка, которую убил её учитель. — Человеческому уху не разобрать его слов, их чувствовали только мысленные руки — эфемерные ладони ловили вибрацию воздуха. Коридор сотрясся от грохота поезда. — Явилась одна. Я думал, вы собираетесь идти ко мне все вместе. Глупее и не придумаешь.

— Давай поговорим, — произнесла Надя. Её голос был шумом ветра и хлопаньем дверей в пустых домах. — Мы не хотим войны.

— Войны? — Если проржавевшие колёса поезда могут издавать смех, соприкасаясь с рельсами, то он засмеялся. — Не будет войны. Я уничтожу вас, и всё. Что вы мне сделаете, девочка, которую убил её учитель, собака, которую утопил её хозяин, мальчик, которого закопал отчим, калека, которого бросили друзья…

Он всех их знал — Наде пришлось закрыть глаза и долго не дышать, чтобы победить в себе человеческий страх. В темноте закрытых век она видела, как сотни шпионов, похожих на переплетение дождевых червей, наводняют город, становясь глазами и ушами Скрипача. Змеятся оборванные провода высоковольтных линий, подрагивают тонкие проводки под обоями в жилых квартирах и слушают, слушают. Она не думала, что Скрипач разрастается так быстро. Она надеялась, что на поверхности всё ещё территория Пугала.

— Хватит. Ты сильный. Но и мы опасны. И если мы сцепимся с тобой, мы разрушим город. Тебе негде будет жить. Ты сдохнешь от голода, как глупый волк, который перебил всех зайцев. Зачем тебе это?

Он изогнулся, хаотично меняя форму тела. Вёрткие провода метнулись к её ногам, запеленали щиколотки, но Надя даже не шевельнулась. Скрипач потянулся к её рукам. Холодные змеи укусили Надю за запястья.

— Я хочу жить. — Заскрипели колёса поезда.

Она ощутила, как кончики проводов проходят по её телу, ощупывая: коротко остриженные волосы, скрещенные ремни на груди, армейские брюки, кеды с оборванными шнурками.

— Побудешь со мной немного? — Он притянул её совсем близко, так что голубые искры касались Надиной кожи и обжигали. — Лучше бы ты была живой, но ты холодная. Ты закопана под землю. Но всё равно побудь со мной немного. Я хочу узнать, как это.

Провода подняли её выше, и оказалось, что потолок увешан разбитыми лампами. Кое-где сохранились стёкла и алые буквы на них: «вых…».

— Отпусти, я пойду сама.

Сущностям не обязательно дышать, но человеческое тело судорожно пыталось сделать вдох, пока провода на Надиной груди не ослабили хватку.

— Идём, — выдохнул Скрипач ей в лицо запахом старых шпал.

Наде почудилось движение в темноте, как будто провода в верхней части его туловища шевельнулись, словно огромная грудная клетка сделала вдох.

Его прежняя тронная зала преобразилась так, что Надя едва её узнала. Проломленные стены заросли новой кладкой, и в полумраке она едва могла различить их по цвету кирпичей. Бледный свет, сочащийся из-под купола, по-прежнему выхватывал из темноты ступеньки, ведущие к трону.

Но в противоположном углу залы она увидела лоскутный ковёр, расстеленный на полу, крепкий ящик из реек. Убежище, похожее на её собственное. На перевёрнутом ящике стояла бутылка с надколотым горлышком, пластмассовая вазочка с фантиками от конфет и стакан, перевёрнутый кверху донышком.

Надя села на ковёр, скрестив ноги, и машинально вернула стакан в правильное положение. Скрипач замер напротив, уложив переплетения проводов вокруг ящика и Нади, как огромная кобра. Теперь он сделался одного роста с Надей, и все три руки улеглись на край ящика.

— Расскажи. Как он убил тебя?

Дикое подражание дружескому чаепитию. Надя ощутила, как человеческое в ней тускнеет и меркнет. Ей кажутся нормальными и убежище, и перевёрнутый стакан на ящике — «да, ты просто не знаешь, что с ним делают люди», — и Скрипач, свернувшийся на полу.

— Он запер меня в комнате и уехал.

— Запер? — Стук поезда захохотал ей в ответ.

— Да. Люди не умеют выходить из запертых комнат. И прыгать из окон люди тоже не умеют. Люди боятся высоты.

— А что было потом?

— Потом я всё-таки вышла из комнаты, и он умер. От угрызений совести. Так тоже бывает у людей.

— Ах, — удивлённо выдохнул Скрипач, как будто огромный состав затормозил у станции. — Что ещё делают люди? Хозяйка закрывала глаза и долго лежала на полу. В том самом месте, где сидишь ты.

У Нади пересохло во рту, проступили бетонные кольца горла, так что голос опять стал воем ветра в заброшенном доме.

— Ты держал её здесь?

— Её нельзя держать. Она сама была здесь, пока не захотела уйти.

Надя опустила голову и уставилась на край ящика. Оборванная этикетка — жёлто-красная, с улыбающимся детским лицом. Если то, что говорит Скрипач, правда, значит ли это, что Вета была здесь по своей воле? Тогда почему она не вернулась и бросила их всех на произвол судьбы?

Темнота вокруг зашевелилась. Провода, спокойно улёгшиеся у её ног, поднялись и поползли вверх по рукам. Надя судорожно дёрнулась, и паутина сжалась чуть сильнее.

— Тише, — сказал Скрипач. — Я всего лишь хочу узнать, как утроены люди.

Ещё один провод обвился вокруг её шеи, а руки были уже несвободны. Она не сумела бы пошевелиться, даже если решилась бы. Плети проводов походили на стебли хищного растения — чем сильнее бьёшься, тем больнее сжимают.

— Эй, ты знаешь, что людей нельзя слишком сильно сдавливать?

Скрипач приблизился к ней лицом, похожим на изъеденную сыростью штукатурку. Некие намёки на черты лица — трещины на рыхлой поверхности — расширились, как будто втягивая дуновение её дыхания.

— Ты боишься?

Она отвернулась, насколько могла, чтобы не видеть, как пузырится сырая штукатурка, и на его лице появляется что-то подобное глазам.

— Я бы на твоём месте не заигрывалась. Думаешь, ты самый сильный в городе, царь и бог локального масштаба? Уйми пыл. В конце концов, тебя создали люди.

Он придвинулся ещё ближе, сжал до хруста в костях. Провода рванули вверх и оторвали Надю от земли. Она повисла в воздухе между полом и потолком, вдыхая его сырой запах. Скрипач потянулся к её затылку и заставил смотреть на себя.

— Но этих я уже убил.

Надя сморщилась, ей в лицо полетела пыль вперемешку с капельками влаги. Ей требовалось время. Она замедляла биение сердца. Уходить в мир мёртвых так резко — опасно, и раньше она никогда не делала этого специально. Всё происходило само собой. Но сейчас она надеялась, что если Скрипач перестанет чуять в ней человека, его агрессия утихнет.

— Чего ты хочешь? — заговорила она, растягивая резину времени.

— Хочу узнать, кто такие эти люди. Что есть их жизнь.

Она хотела рассмеяться — получился хриплый выдох. Кровь медленно становилась речной водой, и Наде больше не требовалось дышать. Она могла бы провисеть так, опутанная проводами, сколько угодно, хотя на коже оставались чёрные следы. Но ведь боли не было.

— Я не знаю. Не имею понятия. Я не человек.

По сырой штукатурке поползла горизонтальная трещина — от края к краю, и вдруг стало понятно, что Скрипач улыбается.

— Потому ты мне и нравишься. Ты стоишь на тонкой границе. Страшно стоять на ней, да?

Провода дёрнули её ещё выше, под самый купол мёртвого дворца. И Надя увидела, как по тёмному камню расползаются узоры из плесени. На стёклах засохли распластанные насекомые, и трещины пробегали сквозь их тела. За мутным куполом она увидела иссохшиеся деревья, искорёженные временем постройки. Стоял жемчужно-серый прозрачный вечер.

— Страшно.

Таких мест в городе она не помнила. Надя закрыла глаза. После собственной смерти она ненавидела высоту, даже находясь в теле сущности. Она не переносила крыш и верхних этажей. В животе завязывался тугой узел.

В той комнате, где её заперли, был широкий подоконник, и она сидела на нём. Окно выходило на безлюдный задний двор. В доме давно никто не жил.

— А знаешь, что в самом деле страшно? — сказал Скрипач, припадая лицом к её лицу. Так близко, что уже не увернуться, и запах сырой штукатурки бил прямо в нос. Её высохшие чешуйки хрустели, когда он прижимался. — Высота. Чем выше крыша, тем страшнее. Потому что самая высокая крыша в городе может принадлежать только самому сильному. И скоро будет моей.

— Зачем это тебе? — Бесчувственные губы касались его лица, как будто целовали.

— Разве не ясно? Я хочу стать хозяином этого города. Прошлый хозяин немощен и почти мёртв. И все здесь станет моим.

— С чего ты взял, что сможешь стать хозяином?

Скрипач засмеялся, как будто застучали по рельсам колёса товарного поезда. Он отодвинулся, как будто желал рассмотреть её всю целиком. Провода скрутились на груди так, что под ними затрещала ткань. Надя непроизвольно выгнулась, стиснула зубы, чтобы не выдать человеческого страха.

— А кто ещё может стать хозяином? Тот, кого я победил? А может быть, ты? Если хочешь, можешь побороться со мной за этот титул. Приходи на самую высокую крышу, и я приду. Узнаем, кто сильнее. Ах да, ты не придёшь. Ты же боишься высоты. Тогда ты не сможешь стать хозяйкой.

Чем отчаяннее она дёргалась, тем сильнее затягивались провода. Надя притворилась тряпичной куклой. Она смотрела, как темнеет небо, видимое сквозь купол, в просвет между деревьями.

— А может быть, я оставлю тебя здесь. Люди ведь так делают? Оставляют себе тех, кто их забавляет. Молчишь? Это ничего. У меня впереди целая вечность. И у тебя тоже.

Послышался сухой шорох проводов по камню. Голос Скрипача стих в дальнем углу залы. Надя наблюдала за тем, как перелетают с ветки на ветку большие чёрные птицы. Совсем стемнело, и птицы спрятались. По куполу застучал дождь.

Она долго прислушивалась к шорохам подземных коридоров. Тихо, только шевелились сторожевые провода, и были ещё какие-то звуки, походившие на тиканье далёких часов — щёлк, щёлк.

Надя осторожно выпуталась из проводов и сползла на пол. Под ногами захрустели битые стёкла. Она замерла, боясь наступить на сторожевой провод — Скрипач наверняка оставил их, чтобы гостья не сбежала.

Бледный свет, сочащийся через купол, не дотягивался сюда. Надя опустилась на корточки, приводя в порядок притуплённые чувства, и ощупала пространство вокруг себя. Ничего. Совершенно ничего.

Ей сделалось страшно. Скрипач не мог оставить её просто так, а значит, она просто не видит его ловушек, потому не имеет шансов их обойти. В темноте может ждать всё, что угодно. На что хватит изощрённой логики существа, созданного из темноты городских подворотен.

Надя заставила себя успокоиться. С другой стороны, полумёртвая собеседница могла ему наскучить, и Скрипач занялся другими делами. Жрёт умирающих людей на старой платформе или раскачивает городские высотки. Тогда ей нужно ухватить этот шанс на побег, вцепиться изо всех сил.

Она медленно пошла вперёд. Мысленные руки не дотягивались до стен огромной залы, и Надя шла наугад, вслепую, холодея каждый раз перед тем, как сделать шаг. Вскоре она поняла, что проводов под ногами нет, они иногда попадались в воздухе, но почти не шевелились. Надя, пригибаясь, проползала под самыми длинными. Остальные тянулись по колоннам и стенам.

Щёлк, щёлк — слышалось издали, как будто часы отсчитывали время, отведённое ей на побег.

Надя нашла коридор — провал ещё более глубокого мрака, чем темнота тронной залы. Не думая, куда он ведёт, она рванула бегом. Провода на стенах изредка сыпали искрами, и взгляд выхватывал из темноты то обломок проржавевшей трубы, то разбитую кафельную плитку. У одной из стен валялась дохлая крыса размером с откормленного кота.

Надя бежала, пока не перехватило горло. Она могла бы бежать и дальше, игнорируя человеческие ощущения, но замерла, втянула спёртый воздух. Тишина была глубокой, как трясина. Ни намёка на погоню, и даже провода попадались на стенах всё реже — потому она позволила себе минутную передышку и минутную радость. Сбежала.

Дальше она не спешила — шла, пытаясь нащупать мысленными руками выход, или хотя бы угадать правильное направление. Коридоры раздваивались и множились до тех пор, пока Надя не сбилась со счёта.

Ощущение времени пропало. Она отчаянно ускоряла шаг и опять замирала, прислушиваясь. Провода не шевелились. Надя прижалась ладонями к стене и вдруг почувствовала далёкий гул. Мимо пролетел поезд метро, совсем рядом, так что вибрация прошла по старому камню.

Надя едва не рассмеялась от облегчения. Поворот — единственный короткий отросток коридора, а за ним уже угадывался свет электрических ламп. Она побежала.

Щёлк, — отозвалось из глубины подземелья. Наде навстречу вынырнул Скрипач. Он возник откуда-то сверху, бесформенным комом проводов, и тут же сплёлся в человеческий силуэт. Низкий потолок коридора не давал ему распрямиться в полный рост. Его лицо нависло над Надей.

— Куда? — трещина рта изогнулась в улыбку. — Я думал, ты останешься погостить. Так ведь делают люди? А если я тебя выпущу, ты пойдёшь поднимать на восстание все эти несуразные клочки жизни? Ну уж нет.

Провода стянулись петлёй у неё на талии. Сердце зашлось паническим ритмом. Страх нагнал её и снова сделал человеком. Надя дёрнулась так, что едва не порвала сухожилия, и закричала.