Главы 26-28

26.

Склавиния друговичей, пепелище Лады-Мораны

«Распялили Михайлушка да нá стену,

Забили в ногу правую да гвоздь ему,

В другую же забили да другой они,

А в руку-то забили да в другую так,

Ударили ведь молотом в белó лицо,

Облился-то Потык горючей кровию…»

(Старая былина о Михайле Потыке)

Князя Михайлу Потыка колотила дрожь. По худому лицу и короткой бороде струйками стекал пот. Со спины и худых рёбер сорвана рубаха. На груди и боках видны его старые шрамы. Руки у Потыка выкручены назад и связаны за спиною ремнём.

Воины-друговичи пытались поставить его на колени, но Потык воспротивился. Тогда старый князь еле слышно приказал, и Потыка оставили как есть. Воины не отходили. К Потыку прижались живые Леля и Иоаннушка, а князь Михайло стоял почти невменяемый и едва замечал их.

– Что же?.. Как?.. – только и спросил он.

Леля всхлипнула, судорожно вздохнула, попробовала что-то сказать, но Иоаннушка вдруг опередил её:

– А Яга сама в печке изжарилась! – он снизу вверх заглянул отцу в глаза.

Леля ойкнула, обхватила братика за плечи и заторопилась:

– Она вбежала как безумная, отец, разрезала нам ремни и всё твердила, что жертвы никуда не годны, что боги гневаются и что только она – самая чистая жертва… Отец…

Поодаль стояли спасшиеся франкские аббаты. Оба в подпоясанных верёвками коричневых рясах, оба с измученными бритыми лицами и лысыми макушками, как принято у латинян. Аббаты жались к людям Акамира, а те ощетинились вокруг себя копьями. Акамир вышел навстречу к старому князю:

– Франки пойдут с моими людьми, князь Хотен! Я беру их под защиту, это же люди короля Карла, – он держался осанисто и был уверен в своей правоте: – Князь Хотен, я не нарушал присяги гостя, нет-нет! И эти франки её не нарушали.

Старший из внуков старика-князя смерил Акамира взглядом:

– Дед мой князь передаёт тебе, князь-велесич, что убитый жрец был под нашей защитой. Дед мой князь отпустит тебя с людьми, но прежде накажет виновного. Это справедливо!

Акамир бросил взгляд на Потыка и Лелю. Потык стиснул зубы и, покоряясь, прикрыл глаза веками. Леля метнулась от отца к князю и от князя к отцу. Светлые косы хлестнули её по плечам.

Евтихий с усилием остановил взгляд на Леле. В её волосах ещё сохранялись вплетённые ленты… Леля показалась прекрасной как никогда ранее. Вот только не было манящей, не высказанной полуулыбки.

Иоаннушка сел на землю и прижался к ногам отца. Леля не выпускала ни его руки, ни отцова локтя и только сжимала губы, ожидая решения.

– Акамир… Акамир! – сорванным голосом позвал Потык. – Князь, не оставь их, не бросай. Акамир! Бери за себя Лелю, мою Елену, она давно полюбила тебя, князь Акамир.

Евтихий покачнулся как в полуобмороке. Шатаясь, он побрёл на пепелище. Ему до сих пор мерещились вещи, превращённые в золото. Вот же: в золе валялась золотая чаша. А ведь плуг и топор уже стали обыкновенными. Он наклонился, собираясь коснуться рассыпанных среди углей золотых слитков.

Один из аббатов, вытянув худую шею, следил за Евтихием и сказал, когда они встретились взглядами:

– Frater, aurum est nefarium et magicum!

– Scio, pater… Mea culpa, confiteor,[1] – выговорил Евтихий.

Склавины разгребали ногами пожарище, нагибались и пытались выхватить куски золота. Слитки обжигали им пальцы, люди ахали, ругались и роняли золото на землю. Всё как в геродотовой легенде о золоте скифов.

Акамир, склонив голову, подошёл к связанному Потыку:

– Прости меня, князь, – Акамир снял с головы шапку. – Прости, верный князь Михайло, я не спас тебя, – он бережно обнял Лелю за плечи: – Согласна ли?

– Согласна, мой князь.

Акамир мягко, но настойчиво увёл Лелю с Иоаннушкой прочь от Михайлы Потыка. Потык, сглатывая комок – кадык с дрожью ходил у него вверх и вниз по горлу, – следил, как они уходят.

Евтихий хотел что-то Леле сказать, но удержал себя. В его голове стоял звон заклятых гуслей и волховского морока. Второй аббат с сочувствием следил за ним и качал головой, потом вдруг сказал по-гречески:

– А наш король Карл повелел не щадить таких колдунов.

– Король Карл поистине справедлив! – с чувством выдохнул Евтихий.

Тут Леля оглянулась, скользнула мимо него глазами, вот-вот улыбнётся загадочной улыбкой со сжатыми губами… Но отыскала глазами отца, князя Потыка:

– Отец! Прости, но я поклянусь Акамиру так, как надо клясться по его вере. Я вернусь к старым богам. Прости меня, отец!

И тут же, отвечая ей, Иоаннушка упал на четвереньки и звучно заблеял:

– Ме-е-е!

Потык рванулся, но воины-друговичи удержали его.

– Грек! – Михайло Потык звал Евтихия. – Сними с него порчу, сними проклятье! Что? Неужели не сможешь, грек? – Потык забился в плаче без слёз, а Акамир быстро уводил прочь Лелю и Иоаннушку.

У Евтихия опустились руки.

У пожарища валялась забытая греческая шляпа, наверное, её потерял один из аббатов. Евтихий поднял её. Потом опустился на колени и, морщась от ожогов, стал выбирать из золы кусочки золота. Самородки он складывал в шляпу, и та быстро наполнялась.

– Евтихий…

Он поднял голову. Это Михайло Потык звал его:

– Евтихий, неужели ты видишь то, чего нет? А, Евтихий?

Евтихий вытянулся в полный рост. Ему нечего было ответить. Перед ним лежала на земле шляпа, полная заклятого скифского золота. Вынутое из огня, оно обжигало руки.

– А вот король франков Карл без пощады казнит каждого, кто наваждением совершает насилие над душами, – громко повторил аббат, подпоясанный грубой верёвкой.

Потык, оглядываясь на Евтихия, изо всех сил выгибал шею, так что кожа на ключицах натягивалась, грозя разорваться. К Потыку приблизился старший из княжеских внуков. Он подцепил с груди Михайлы Потыка нательный крест – крест, отданный Евтихием в тот жуткий день возле Иолка.

– Khtozhesei? – усмехнулся княжич. – Sei – Boghgrekov? Pochemtakwisit?

Распятый не отвечал. Молчал и связанный Потык. Княжич, сощурившись, рассматривал крест и князя Михайлу. Правая рука пробита гвоздём насквозь, и левая – так же пробита. Правая нога пригвождена, и левая – так же.

Велесич Акамир встревожился и по-гречески окликнул Евтихия:

– Пора уходить, грек. Здесь небезопасно.

Старый князь друговичей поднял седую голову и закричал на греческом языке Акамиру, грозя узловатым старческим пальцем:

– Ты всех предал, князь Акамир! Ты не дал народу объединиться, ты навек рассыпал нас на племена и уделы. Убирайся, пособник эллинов!

Акамир, закусив губы, отступил. Сильнее прежнего побледнела Леля, и князь увёл её прочь, обнимая за плечи.

А Евтихий Медиоланский ещё долго смотрел в глаза князю Михайле Потыку.

Они прощались.

27.

Северная Фессалия, где-то близ Верии

«…а колдунью сожгли на костре. Князь с Алёнушкой жили долго и счастливо, и козлёночек с ними» (Конец старой сказки)

Вскоре Евтихий нагнал князя Акамира и его близких.

– Что, грек? – сухо спросил Акамир. – Нашёл-таки золотое руно?

Князя Михайлу Потыка не просто убили. Его распяли на двух столбах, врытых наискось в землю. Когда на верийской дороге Леля, наконец, обернулась, она не сдержала крик. А после двигалась и выглядела как помешанная. Иоаннушка ехал где-то в обозе. Говорят, он всю дорогу стоял на четвереньках и изредка блеял.

На развилке близ городка Верия отряд Акамира остановился. Здесь расходились пути. Склавины Акамир и Леля уходили на юг в свои земли. А Евтихий собирался в Верию – городок, недавно отстроенный царицей заново и названный в её честь Иринополисом. Прощаясь, Леля подошла и коснулась его руки. У Евтихия защемило сердце. Её светлые волосы вились на ветру, а серые и немного узкие, на взгляд грека, славянские глаза на миг поглядели так, как глядели и прежде. Как раньше.

– Ты счастливый, Евтихий, – она со сжатыми губами улыбнулась. – Ты везёшь царице полный ларец золота. Она наградит тебя, Евтихий?

– Как… полный золота? – вздрогнул Евтихий. – Елена, Леля, – грек потерялся, не зная, как называть склавинку, – разве ты тоже… Нет, тебе кажется… То, что лежит в ларце, не золото, – Евтихий сдержался и не позволил лицу выразить свои мысли и чувства.

Заклятие не отпускало Лелю. Из обоза выскочил Иоаннушка, подбежал и, прощаясь, обхватил Евтихия за ноги… Морок. Морок не отпускал их. Евтихий не забыл, как его самого искал неживой взгляд идола. Ему теперь виделось, что в дорожном ларце лежит золото.

Князь Акамир с шорохом вытащил меч из ножен.

– Клянусь тебе, Евтихий, и тебе, Леля, – объявил князь, – стоя на распутье, на перекрёстке трёх дорог. Клянусь, стоя на границе нашей и вашей земли меж двух стран и вер! – Акамир вскинул меч рукоятью вверх и с яростью вогнал его в землю чуть ли не до половины клинка. – Клянусь, что так убиваю Ладу, Морену, Ягу во всех её обличьях, под всеми именами! Убиваю проклятую старуху, как мой друг и тесть Михайло Потык убил Ящера, Ягора, Велеса. Я отрекаюсь от старых богов, пусть они умрут.

– Князь! – вспыхнула Леля. – Я же старым богам… этим старым богам… поклялась, – она в смятении оглянулась на Евтихия, ухватила за руку Иоаннушку и торопливо увела его.

Акамир медленно вытащил меч из земли, поднял его клинком к небу и поклялся ещё:

– Если миролюбивая царица не искоренит волхвов с их заклятьями, то, клянусь, что это сделает другой император. Я подниму славян Беотии и Аттики, подниму склавинов Велзитии и Афинских предместий! Возьму Афины приступом и дам вам другого императора, – поклявшись, Акамир опустил меч.

– Тогда к вам придёт новый Ставракий, – предостерёг Евтихий.

– Если понадобится, я подниму меч и на Ставракия! Когда твоей царицы не станет, ты вспомнишь, поймёшь и простишь меня, грек Евтихий… Скажи, а это правда, что Ставракий носит сан римского патриция, как и франкский король Карл?

Склавинский князь, не договаривая, усмехнулся. Евтихий стоял перед ним, с головы до ног одетый в славянские одежды. Он оставался греком – по языку, по крови, по духу. Он – слуга греческой царицы. Акамир до поры вложил меч в ножны. Потом повернулся и пошёл к своим людям.

Дорога Евтихия лежала на восток в греческий городок Иринополис.

– Proshtitaproshch, – сказал по-славянски Евтихий. – Прости и прощай.

……………………………………………………………………………………………………

Скоро до Евтихия дошли слухи, что Акамир, князь велесичей, на самом деле угрожал древним Афинам приступом. В далёком Константинополе обеспокоились судьбой трона и поднятым греческими славянами восстанием:

«В месяце марте [799 года Господня] Акамир, начальник склавинов в Велзитии, подущаемый жителями Эллады, хотел увести» заключённых в Афинах кесарей «и провозгласить кого-либо из них царём…» – записал в летописи хронист Феофан Византиец.

Ирина, в который раз убеждённая советами Ставракия, послала в Афины тайное предписание. Правителю города приказывалось в случае опасности ослепить искалеченных кесарей. Так несчастные девери царицы навсегда лишились возможности претендовать на трон Императоров.

Потеряв цель восстания, элладские славяне разобщились, а их мятеж угас сам собою. Славянский князь Акамир так и не получил желаемый сан римского патриция. В хрониках о князе Акамире не напишут более ни одной строчки.

Но о судьбе Лели и Иоаннушки появится предание. Ещё не раз Евтихий, вспоминая недосказанную полуулыбку, выслушает с подробностями и домыслами грустную историю гонимой мачехой княжеской дочери Елены и её братика Иоаннушки, навек превращённого в козлёнка.

А про Михайлу Потыка, их славного отца, сложат былины. Переменяя названия стран, певцы споют о герое, имевшем несчастье жениться на ведьме. Погребённый заживо, он убил подземного змея, одолел все беды и вытерпел лютое распятие.

Страна греческих славян, где жили Михайло Потык и его дети, исчезнет с лица земли. Белая Склавиния так и не родится под солнцем. Будущий император Никифор Геник переселит в неё грекоговорящих подданных с разных концов Империи, и язык элладских славян позабудется.

Чьей крови в жилах будущих обитателей Греции окажется больше – славянской, или эллинской, или какой-то иной, то ведомо одному лишь Создателю. Всю жизнь Евтихий будет мучить себя вопросом, было ли справедливым то дело, которому он помог совершиться.

Но лишь одно Евтихий будет бережно хранить в памяти – это перевернувшую его жизнь встречу с Михайлой Потыком, Лелей и Иоаннушкой.

28.

Несколько месяцев спустя

Эгейское море

Лебеди зовут с собой…

Близ острова Лемнос корабль рассекал море, а над мачтами проносилась стая лебедей с ближайшего берега. Казалось, что они зовут за собою…

Парус хлопал над головой, корабль острой грудью разрезал волны, а в море сверкали мириады солнечных блёсток и искр. Волны, наконец, перестали казаться ему струнами, натянутыми на проклятых гуслях. Евтихия понемногу отпускало.

Корабль при благоприятном ветре через четыре дня войдёт в Геллеспонт – море Геллы, маленькой сестры бедного Фрикса. Перистые облака в небе напоминали лебединые крылья, они распростёрлись над ним, они куда-то стремятся и зовут за собой. Куда?.. Назад ли, в греческую Склавинию? Там – родина. Страна, которую занял чужой народ… А лебединые облака зовут и зовут куда-то.

– Долго ли до Константинополя, корабельщик? – Евтихий спросил у ветра, у зелёного моря и у голубого склона неба.

Всю дорогу, внизу под палубой среди путешествующих и торгующих, среди слуг и поклажи, Евтихий простоял на коленях. Его принимали за паломника и ни о чём не спрашивали. Евтихий читал над собою молитвы – отчитку, экзорцизм, службу на изгнание из души нечисти. В посту, в голоде, в духоте, борясь и обливаясь пóтом, он изживал из себя заклятье мёртвого колдуна… А час от часу, смущая его, перед глазами вставало лицо склавинки Лели – взгляд из-под ресниц, светлые, вьющиеся на ветру волосы, сжатые, чуть тронутые улыбкой губы.

За это он запрещал себе даже пить воду и ещё жарче молился. Надо смириться: семья, тепло домашнего очага – это не для него, не суждено ему. Как не были суждены ни армия с её походами, ни служба с чиновными должностями, ни спасительный монастырь. Сердце опустошено прикосновением к заклятому, злому, мрачному. Сердце было обожжено пламенем чуждого духа.

Он поднялся на палубу и теперь подставлял лицо ветру. Заклятье ещё властно над ним. У ног на палубных досках стоял заветный ларец. Подумалось: «Если милостью Божьей волны уже не мерещатся струнами, а гладь моря не кажется пучиной со зверем из бездны, то…» Евтихий с замиранием сердца приоткрыл ларец… Нет, он снова увидел всё те же самородки и слитки золота. Он сморщился как от боли и медленно опустил крышку.

Евтихий прикрыл глаза. Позже, в столице, на него снова поскачут кони и всадники с настенных гобеленов, что висят в покоях царицы.

Он простёрся ниц перед августой. Царица Ирина, как в прошлый раз, встала к нему навстречу. Евтихий поднялся и встретился с ней взглядом. Он подавил вздох: царица сделалась старше, болезнь словно подтачивала её. Власть и престол стоили августе последних сил и здоровья.

– Открывай же, Евтихий. Я жду, – разрешила царица.

– Августа, я привёз тебе золото скифов, – он зажмурился, не зная, что произойдёт дальше, и открыл перед василиссой ларец.

С мгновение Ирина молчала.

– Что это? Уголь, зола, мусор, – с нерадостным любопытством обронила августа Ирина.

Поспешно Евтихий глянул на свой подарок, в самом деле, это был лишь пепел и угли, наваждение волхва сгинуло. Евтихий с благодарностью опустился перед царицей на колени.

– Встань, – не вытерпела василисса.

– Прости, августа, я не привёз тебе ни золотого руна, ни скифских сокровищ, ни дара царя Мидаса, – Евтихий склонил перед ней голову, но поднялся. Царица вдруг коснулась его руки:

– Крестник, что приобрёл македонский пастушок взамен обещанного золота?

– Он приобрёл… солнце Македонии.

Царица с усердием закивала головой:

– Ты привёз мне солнце Греции, Евтихий. Страны, где я родилась, но которой не видела. Да, ты привёз солнце Греции, потому что отнял у варварского жреца его могущество. Отныне наша земля к нам возвратится. Обрадуйся же! Грекам будет, где поселиться, когда арабы и персы сломят восточные границы и заберут наши города. Прости, Евтихий, всё это будет после меня… Но хотя бы маленькое греческое царство останется.

Царица тяжело опустилась в кресло, свет падал на её лицо сбоку, и Евтихий увидел, как больна византийская царица. В этот час он принял своё решение и понял, куда зовут его лебеди. Царица Ирина медленно спросила:

– Будешь ли служить мне и дальше, Евтихий Медиоланский?

– Прости меня, василисса, – Евтихий покачал головой. Он поклонился и со щелчком закрыл ларец с пеплом и угольками. – Мне нельзя оставаться в столице. Ставракий не пощадит меня. Я был в кругу восставших и не уберёг афинских кесарей, я не сохранил спокойствие трона. Я заслужил ссылку, августа Ирина, мой верный Император!

– Ставракий болен, – тихо сказала Ирина, как будто бы всё этим объясняя.

– Весь мой век я буду сердцем служить одной тебе, святая царица, – поклялся Евтихий. – Но покуда где-либо остаётся та мерзость, с которой я столкнулся, я всеми силами и волей стану служить королю Карлу. Прости, августа.

Царица Ирина медленно встала и по-матерински поцеловала его в лоб.

– Теперь я вижу, что ты, наконец, обрёл своё солнце, крестник.

И снова парус бился на ветру, а перистые облака текли над мачтами…

Всё это будет, а пока Евтихий посреди палубы стоял на коленях и повторял про себя слова отчитки. Морщины прежде времени перечеркнули его лоб, а губы, выдавая напряжение воли и духа, сжались в белую нить. Корабль рассекал воды, а лебединый пух над морем вился на ветру как чьи-то светлые-светлые волосы и тихо таял.

________________

Максим Форост, 2009, 2013 гг.

Москва – Славково

[1] – Брат, это нечестивое и колдовское золото!

– Знаю, отче… Моя вина, каюсь. (лат.)