Главы 16-18

16.

Склавиния под Иолком

«…в начале правления Ираклия[1] славяне захватили у римлян Грецию и персы захватили Сирию, Египет и множество провинций…» (Исидор, епископ Севильский)

Акамир появился на пороге и спустился с крыльца во двор. Ветер задувал с моря, и дым окутывал склавинию с ближними скалами и развалинами греческого Иолка.

– Князь, с тобой хотят говорить римляне, – так передали Акамиру славяне.

Римлянами звали себя византийские греки. Они дожидались князя вне дома, их было двое. Римляне стояли в дорожных плащах и в широкополых греческих шляпах, под которыми хорошо прятать лица не только от солнца.

– Так вы – элладики? Мне передали, что вы хотите поговорить, – Акамир оценивал их взглядом. – Вы чьи?

Элладики, то есть живущие в Элладе греки, держались прямо и подтянуто. Хотя оба стояли без доспехов и оружия, но на их открытых до локтя руках отпечатались следы латных поручей. Это выдавало в них воинов.

– Приветствуем тебя, архонт, – начал первый из них, что помоложе. – Мы говорим от лица Элладской фемы…

– Фемы? – остановил Акамир. – Ах да, ваш военный округ.

– Военный округ Афин и всей Эллады, – уязвлено напомнил элладик, – округ, к которому приписан и ты вместе с твоим народом.

– Неужели? – Акамир усмехнулся. – А мой народ знает об этом?

Элладик стерпел иронию и по-военному отчеканил:

– Для тебя и для твоего народа, архонт, будет лучше знать и помнить об этом. В греческой армии – гарантия твоей власти, архонт. Но мы увидели, что народ чтит тебя меньше, нежели какого-то волхва.

– Вас не пускали? – перебил князь.

– По счастью, мы умеем убеждать. Людям волхва пришлось принять к сведению, что римляне пользуются особыми правами.

Акамир с неудовольствием промолчал. С залива потянуло дымом, донеслись крики русальцев и песни самовил. Вперёд вышел второй элладик – постарше и с выцветшим взглядом.

– Князь Акамерос, – голос элладика был таким же бесцветным, как и его глаза, – мы следовали за тобой от Афин. Но догнали тебя только сегодня… Архонт, тебе следует стать правителем всей Эллинской Склавинии, верной Христолюбивому Императору.

Старший элладик умолк, что-то высматривая в глазах Акамира. А князь молчал столько, сколько мог. На берегу залива заходились в крике русальцы. Всей гурьбой они двинулись по улицам и переулкам посёлка. Младший из римлян брезгливо поглядывал на рогатые маски с прорезями вместо глаз.

Наконец, Акамир отрывисто бросил:

– Элладики, вы от Константина, правителя Афин и родственника царицы Ирины?

– Мы от легионов Элладской фемы, – повторил старший из римлян. – А упомянутый тобой правитель держит в заточении безвинных родственников молодого царя, свергнутого своей матерью.

– И? – коротко спросил Акамир.

– KniadzOkamer… – элладик попробовал заговорить по-славянски. – Когда ты выступишь в поход вместе с твоим народом, что приписан к Элладской феме,… тебя поддержат ударами с флангов элладские легионы.

– А я выступлю в поход? – тянул время Акамир.

– Конечно, kniadz, выступишь. С поддержкой легионов ты овладеешь Афинами и освободишь кесарей. Тогда мы провозгласим кого-нибудь из них Императором. Решайся, kniadz!

Русальцы гурьбой – в масках козлищ, с тоягами, с курящимся зельем – выдвинулись на улицу перед княжеским домом. Акамиру успели опостылеть их крики и вопли.

– Что я получу, – он медленно сглотнул, всё ещё колеблясь, – помимо славы на устах у славянских племён? – его тюркские глаза сощурились.

Греки быстро между собой переглянулись.

– Архонт! – пообещал младший из них. – Ты заслужишь у нового Императора придворный титул и сан патриция.

– Сан патриция? – не дал ответа Акамир.

– Этот сан с гордостью носит Карл, король франков! Ты станешь правителем славянской Греции…

– Нет, не Греции, – перебил Акамир, – а Белой Склавинии, всей земли от славянской Фракии до славянского Пелопоннеса.

Времени на переговоры не хватало. Толпа русальцев в козьих личинах с воплями и с курящимися травами всё приближалась.

– Хорошо, архонт, ты получишь в управление всю вашу Склавинию.

– Не в управление, нет, – Акамир цепко глядел на элладиков. – Мои склавины получат ту же самостоятельность, что была у нас до времён евнуха Ставракия. А я – сан государя и титул патриция. Как у короля Карла!

Акамир ожидал ответа, а греки озирались на толпу русальцев.

– Да, kniadzOkamer, можешь считать себя государём Белых Склавинов. Пошли верных людей, пусть нас безопасно выведут за пределы посёлка… Но архонт! Элладские легионы поднимутся не раньше того часа, когда поднимешься ты.

Акамир, раздумывая, склонил на бок голову. На что-то решаясь, он гладил обереги, вышитые на рукавах сорочки.

Вышитые красными нитями обереги трепетали при каждом её движении. Морена то откидывала назад непокрытые волосы, то нагибалась к огню. Огонь полыхал в печи посреди дома. Дом был нестерпимо натоплен, и по лицу струйками сбегал пот. В зёве печи плескались кипящей водой бронзовые чарки. Она нагибалась – и тогда неподпоясанная лебединая сорочка прилипала к спине и бёдрам, – брала чарки под изогнутые ручки, распрямлялась и переносила их на каменный пристенок возле печи.

Чарки с кипящей водой посвящались богам. Над ними священнодействовал Кощ, он вскидывал руки, простирал их, отчего распахнутый ворот сорочки расходился шире, и Морена видела на его груди ожоги и шрамы – следы жреческого посвящения.

Кощ Трипетович сыпал в чарки соль и порошки трав, вода вспенивалась, и дурманящий запах солей и зелья окутывал Морену. Лебедь Белая расширяла глаза, гадая о том, что видит в бурлении воды и в отсветах огня Кощ Трипетович. Отсветы и сполохи на стенах усыпляли её, она наблюдала чародейство – действо над чарками с водой – уже не первый раз.

– Они гневаются, – выговорил Кощ Трипетович. – Те, кто правят яровчатыми гуслями, теперь в гневе… Беда! – жрец бессильно опустил руки.

Жар теснил грудь, дым сушил горло и колол глаза. Лебедь Белая отпрянула: с домашнего алтаря, с печного пристенка, на неё косились морды зверей и ящеров. Они скалили зубы с оклада заклятых гуслей.

Кощ протягивал к ним руки, и гусли сами собой дребезжали. Морена каждый раз вздрагивала и ещё на один шаг отступала к окну или к двери. За окнами русальцы исступлённо справляли тризну по жертвенному козлищу.

– Что это? Кто этому виной? – вырвалось у Морены. Взгляд ящеров с гусельного оклада сделался невыносим. Ей захотелось выскочить из дома, из томящего жара к холоду морского залива, или же… или же броситься на того, кто повинен в гневе богов, кто посмел противиться воле Могучих.

– Он им мешает, – Кощ Трипетович вглядывался в бурление воды. – Тот, кто мешал Могучим и прежде, – Кощ задержал руку над бронзовой чаркой, – слуга и наушник греческой царицы.

– Князь Акамир? – вылетело у Морены.

– Не знаю, Лебедь Белая, не знаю, – Кощ доверительно посмотрел на неё.

В такие мгновения Морена почти любила Коща. Взгляд такой прямой, уверенный, гордый, и в то же время – доверчивый. Кощ простёр руку к яровчатым гуслям, долго не прикасался к ним – и вдруг резко ударил пальцами по струнам, сверху донизу, точно не струны это, а лебеди, и не пальцы у него, а десять коршунов.

Струны взгремели, Морена покачнулась, стена и печь поплыли у неё перед глазами, а лебеди всё кричали, кричали – чудилось Морене. Кощ Трипетович, наклонив на бок голову, слушал звон, а глаза его то сужались, то расширялись.

– Нет, это не Акамир, – с усилием воли признался он.

Кощ Трипетович согнулся над чарками. Ждал и смотрел, слушал, но всё чаще закатывал глаза. Морена боялась шелохнуться. Вдруг чародей говорит сейчас с Могучими? С теми, кто теперь в гневе…

– Этого князя Акамира… – Кощ, не открывая глаз, разомкнул губы, – вовлекают в чужие замыслы… – Кощ распахнул глаза и уставился на Морену.

Под его отсутствующим взглядом Морене сделалось жутко. Травы в кипятке уже выварились и стали томить её горько-сладким своим духом.

– Кто им помеха и враг? – не выдержала Морена. – Мой муж, что ли? – она содрогнулась и сразу обмякла, поникла плечами.

Жрец распрямился и опять потянулся к заклятым гуслям. Он точно подавал руки кому-то невидимому, чья одна только тень металась по стене за печным алтарём. Морена в страхе закрыла глаза и не увидела, но услыхала, как Кощ ударил по струнам… От медно-струнного перебора закружилась голова и перепутались мысли. Воля ослабела, и ей захотелось подчиниться, покориться, отдаться…

– Нет, это не он! – вырвал её из забытья окрик Коща, Морена с обожанием раскрыла глаза. – Не врёт ни одна струна. Но твой Потык вмешивается, Лебедь Белая, и я не пощажу его в другой раз! Ящер Ягор – мститель, он не забыл нанесённой ему раны. А вот ты оплошала, Лебедь Белая, ты тогда оплошала.

У Морены похолодело сердце, она сглотнула слёзы.

– Я… в тот день… в подземелье… – Морена оправдывалась. – На Потыке даже крестика не было, я смотрела. Он как-то сумел… воспротивиться… – она замолчала.

– Не прекословь, – Кощ Трипетович обернулся к ней. – Тогда те, кто правят Яровчатыми гуслями, не забудут твою верность.

Морена увереннее поглядела на печной алтарь. Морды зверей и ящеров уже не казались ей чужими. Она осмелела и протянула к ним руку. Кощ благосклонно молчал. Морена коснулась дальней струны, зацепила её пальцем и выпустила – как тетиву лука. Струна-тетива пропела, прогудела, и Морена ощутила в душе горячее чувство власти над кем-то. Кому-то другому, а не ей, в этот миг стало дурно, и у кого-то другого – не у неё – от звона струны стиснуло подвздошье.

– Ты слышала? – поощрил жрец. – Ощутила в душе поступь дзяда Ягора?.. Могучие в гневе. Им вредит тот, кто ещё не нашёл своё солнце. Чужак.

Кощ Трипетович повернулся, собираясь выйти из жаркого дома-святилища. Он распахнул дверь, и в дом ворвались крики и гомон русальцев.

– Кощ! – резко окликнула Морена.

Ежели одно лишь прикосновение к заклятым струнам дарит гордое возвышение духа, то каково же это – играть на них и владеть ими?

– Кощ Трипетович!

Волхв оглянулся. Морена заслоняла от него алтарь с заклятыми гуслями.

– Скажи, – Морена уже не опускала перед ним глаз и не расширяла их от ужаса. – Что ты видел шестнадцать лет назад в том лесу, когда жар огня душил тебе грудь?

– Душил… – повторил за ней Кощ. – Как верно ты сказала, душил. Мне явился дзяд Ягор, Лебедь Белая!

В тот день, в лесу, над сожжёнными в честь богов старыми гуслями явился Кощу всадник, охваченный огнём как золотом или же… золотом как жарким огнём!

– Нет, не всадник… – Кощ Трипетович мучительно вспоминал. – В начале он показался мне Змеем, летучим Змеем… – так тяжко вспоминают только давний сон или бред. – Дзяд Ягор явился мне на золотых крыльях.

Да, полыхал огонь, курились травы, туманились стволы деревьев, а дзяд Ягор извивался как змей или парил как охваченный жаром всадник. Золотая борода струилась до земли, а крылья, огромные огненные крылья, полыхали за его спиной.

– Огненные? – Морена прижала к груди руки.

Кощ не ответил. В тот день, в лесу, он отчётливо видел столбы чёрного дыма над крыльями своего Могучего бога.

– Тьма и огонь, чернота и золото, – Кощ Трипетович глядел в одну точку. – Я вопил и катался по траве от боли, ужаса и восторга. Ещё я до слёз жалел мои старые сгоревшие гусли.

– Бедный, – Морена подошла ближе. – Ты плакал о старых гуслях, когда Ящер Велес дарил тебе власть над целым миром.

– Ягор-Велес открыл мне глаза. Я думал, он мне сожжёт их дотла своими чёрными пальцами!

– У Ягора-Велеса чёрные пальцы? – Морена подняла брови. Каким же слабым вдруг представился её этот мощный мужчина Кощ Трипетович. Как маленький.

В тот день, когда огонь жёг ему грудь, Кощ Трипетович увидел перед собой Гусли – иные, не такие, как прежде. Каждый изгиб, длина и толщина каждой сторонки – особые. На них и струны запоют иначе – властно, беспощадно. Звук будет такой, что подчинит себе волю всякого, кто его услышит…

– Да! Вот так же подчиняет волю кому-то из Могучих курение священных трав, мелькание огней и раскачивание в лад. А ещё бешеная пляска самовил… и кружение русальцев.

Видение пропало, а Кощ… Кощ изготовил заклятые Гусли. Во сне дзяд Ягор велел ему ждать.

– Он наказал мне: ждать столько лет постольку, сколько в году времён года. Четырежды четыре, Лебедь Белая!

– Шестнадцать лет минуло, – она кивнула, а жар от печи душил её, мокрая расшитая сорочка облепила всё тело.

Кощ Трипетович плотно закрыл дверь, подошёл ближе и – взмахом руки опрокинул с алтаря бронзовые чарки. Чарки загремели по полу, Кощ подхватил с печного пристенка заклятые гусли.

– Морена, тем, кто говорят со мною, уже мало одной лишь вертлявой пляски твоей падчерицы, – жрец остановил на Морене тяжёлый взгляд.

– Кощ, нет! – Морена заполошно выкрикнула. – Нет, Кощ, нет! Ты знал это? Знал заранее? Поняла… Ещё тогда, когда ты звал с собою меня и Потыковых детей, ты знал, что всё так и будет! Знал? – она выкрикнула.

Кощ Трипетович, следя за каждым её движением, молча уложил гусли в полотняную сумку. Отойдя к двери, рывком распахнул её и вышел. На улице заходились в крике русальцы, жалеющие жертвенного козла и деву-додолу.

– Ко-ощ! Ко-ощ! – ещё кричала Морена, а русальцы стенали и пели о муках Додолы и о предсмертном страхе приносимого в жертву козляти…

17.

«…плачет и стенает козлёночек, а сестрица из-под воды отвечает:

«Тяжёл камень ко дну меня тянет,

Лютая Змея мне сердце вынула…»

(Старая сказка)

В эту ночь как никогда шумело и плескалось море. С отливом берег обнажился, и волны, ярясь, набрасывались на мелководье, так что брызги доносились до костров у статуй старых богов. Перед кострами кружились лебеди-самовилы и причитали жалобными голосами:

Chizholkamen

na-dnochianet,

LiutaZmeja

serdcewyjme…

– Потык, о чём поют танцовщицы? – Евтихий в темноте прислонился к воротам одного дома. Князь Потык сидел на земле, поджав ноги и в отчаянии обхватив голову руками.

– А… самовилы? – он отнял от головы руки. – Не слушай их. Они теперь лебеди, плывут по морю и причитают об утопленнице.

Евтихий пожал плечами. Потык был измождён и, кажется, утратил последнюю решимость. Час назад они ненадолго расстались. Евтихий успел обойти весь посёлок, а Потыка нашёл на том же месте и в той же безвольной позе.

– Нашёл ли, наконец, сына и дочь, князь Михайло?

Тот поднял голову и снизу, с земли, взглянул на грека:

– Нашёл? Я-то нашёл… А ты, грек, нашёл ли золотую баранью шкуру, а?

Рядами набегали на берег залива волны, при луне и в свете костров казалось, что некто нарочно волнует их. Час от часу звенели гусли – раз от разу всё томительней и неспокойней.

– От князя Акамира вышли два элладика, – Евтихий силился расшевелить Потыка. – Вышли в надвинутых на глаза дорожных шляпах. Я не захотел с ними встречаться, – Потык и бровью не повёл, тогда Евтихий продолжил: – Я обошёл склавинию, здесь есть ещё один двор, крупный как княжеский. Оттуда недавно вышел этот жрец, как его – Кощ Трипетович? Твоя дочь Леля и твой сын, скорее всего, там.

– Да, я знаю, – обронил Потык. – Что же мне – броситься с кулаками? Здесь никто не поможет. Акамир занят, люди слушают только волхва, а двор стерегут русальцы.

– Там есть окно…

– Да, я видел. Человеку в него не пролезть, можно только передать слово. А что мне сказать дочери и сыну – что я не сумел спасти их?

Евтихий раздражённо махнул рукой и отошёл. Волны в заливе походили на струны, будто некто перебирал их невидимыми пальцами.

– Просто скажи им, что мы здесь! – вырвалось у Евтихия.

– Грек, – вдруг позвал князь Потык. – Ты не договорил тогда… Скажи, что хотела от куклы злая богиня Гера? Я про Додолу…

– Про Дедалу? – Евтихий рывком поднял Потыка на ноги. – Слушай меня, князь! Мы пролезем на тот двор и попытаемся что-нибудь сделать для Лели. А ревнивая Гера… Она просто превращала соперниц в коз и коров. Помнишь, на ком в вашей песне едут жена и внуки дзяда Ягора? Вот так-то, Потык.

Пропели изматывающие душу струны. Казалось, что чем громче и чаще гремят гусли, тем больше волнуется море в заливе.

– Поют только женщины-самовилы. Ты слышишь, Потык? Русальцы спят, – Евтихий растормошил Потыка.

Никто из русальцев на пути не встретился, а двор жреца не был и заперт. Только у ворот спал один страж в кожаной маске козлища с рогами, мочальной бородой и прорезями для глаз. Евтихий, постарался не наступить на него, проходя мимо.

– Дом открыт, но в доме их нет, грек, – одними губами сказал Потык. – У овина заколочена дверь, они там, а сзади то крохотное оконце.

У овина, не шевелясь, спал второй сторож в похожей маске. Окошко с обратной стороны чернело под самой крышей. Потык ухватился за торчащие из стены камни, немного взобрался, но дотянуться до окна не сумел.

– Годы уже не те, что ли – а, грек? – охнул с самой земли и взмолился: – Заберись лучше ты, я только шуму наделаю.

Евтихий взобрался, припав грудью и коленями к камням и глиняным выступам. Внутри к окошку метнулась Леля. Свет из окна слабо падал ей на лицо, высвечивая лоб и белизну волос.

– Леля… то есть, Елена, мы здесь, – Евтихий смешался, не зная, каким именем называть её.

– А, грек Евтихий, – не удивилась Леля. – А ты, всё-таки, разыскал нас, ты – молодец, – добавила как-то странно, чуть снисходительно улыбаясь.

– Иоаннушка с тобой? Да, вижу. Он спит, верно? – Евтихий обежал взглядом темницу. Отрок, свернувшись калачиком, спал в углу на рогожке.

Леля промолчала, и луна высветила её полуулыбку. Это странное, загадочное очарование начинало мучить Евтихия. Или виною тому заклятые гусли, звенящие время от времени?

– Где отец? – прошептала Леля, и Евтихий в первый раз увидел на её лице тень беспокойства.

– Он здесь, внизу.

– А где князь Акамир? – быстро спросила Леля, и тень беспокойства стала заметнее.

Евтихий помолчал. С берега доносилось пение самовил. В глазах Лели стоял вопрос.

– Да, Акамир тоже здесь, – ему пришлось подтвердить. – Но, судя по всему, князь теперь занят.

– Никогда не говори так, – перебила Леля. – Понятно тебе, грек?

Евтихий подался от окна назад и спрыгнул на землю. Он чувствовал укол досады. Уж не ревность ли? Леля манила и раздражала, влекла и отталкивала.

– Как они? – немедленно спросил Потык.

– Постарайся понять, князь Михайло, – Евтихий заговорил жёстко и требовательно. – Пляшущая Додола прельщает бога дождя красотою и наготой. Кукла Дедала тоже становилась любовницей бога грозы, но чтобы богиня не ревновала, куклу ежегодно топили в море. Что-то подсказывает мне, Потык, что Дедала не всегда была куклой. Теперь о козлёнке.

– Не смей так говорить о Иоаннушке! – вспыхнул Потык.

– Нет, о козлёнке, князь Михайло, я говорю о козлёнке. Старая Божья заповедь запрещала варить в молоке козлёнка. С чего бы это, ответь! Читал ли ты Ветхое Писание?

– Я, – Потык отступил перед его напором, – я не умею читать по-гречески.

– Ах, так? Прости. У варваров был обряд, когда детёныша скота варили в кипятке или в молоке и так заклинали богов плодородия. Но за неимением детёнышей скота при недороде или бескормице… В общем, случалось, что на церемонии погибали и дети, поэтому Бог проклял этот обряд.

Под окном темницы Михайло Потык опустился прямо на землю. Его долговязая фигура сложилась, он снова опустил голову на руки.

– Мне, – выговорил он, – надо всё осмыслить. Собраться с мыслями и решить, что мне делать.

– Сиди и жди меня, князь Михайло, – приказал Евтихий. – Я навещу кое-кого в этом доме. Я не верю, что дом пуст.

Евтихий короткой перебежкой пересёк двор и толкнул незапертую дверь большого дома.

18.

«А как закатилось тут соньче да красное,

А как потухала тут заря вечорняя,

Обернулась де Моренушка зьмеёй лютою,

Ишша та зьмея была да смрадь-язычница…

Ишша жгёт она огнём да жалит жалами…»

(Старая былина о Михайле Потыке)

– Не двигайся! – Евтихий плечом придержал дверь. На полу разлита вода, рассыпаны порошки трав, опрокинуты бронзовые чарки. В печи теплятся угли. В доме темно и жарко.

Морена заметалась и на какой-то миг застыла, стоя в полуобороте.

– Не двигайся, – повторил Евтихий. – Теперь зажги огонь. Медленно.

Морена скользнула вдоль печи и, оглядываясь, сунула пучок лучин в угли. Те затрещали. Она тут же выхватила пучок и, закрываясь огнём, отпрыгнула в сторону – к окну, чтобы прорваться к двери.

– Ни с места, говорю! – Евтихий захлопнул за спиной дверь и перехватил её руку с факелом, другой рукой ухватил Морену за плечо и с силой развернул к себе. Она боролась и попыталась ткнуть огнём ему в голову. Сжав запястье, он отвёл её руку как можно дальше. – Теперь отвечай, Морена, я буду спрашивать.

– Newem, nepytaiugrecheskurech, sudar! – вскрикнула Морена.

– Не лги, ты понимаешь и говоришь по-гречески, – оборвал Евтихий. – Не лги, LebidBelai. Ведь так тебя называют?

Одна лучинка в её руке обломилась и с шипением упала на глиняный пол. Морена сдалась.

– Плечо отпусти, грек, – она, поморщившись, прошипела. – Больно же… И руку, руку отпусти.

Он отобрал у неё факел и несильно подтолкнул к печи. Загородил ей путь к выходу.

– Ты давно знаешь жреца? Отвечай, – он качнул связкой горящих лучин, огонь выхватил из полумрака лицо Морены. Её испуг быстро прошёл.

– Ведь я-то узнала тебя, грек, – Морена чуть коверкала речь на славянский лад. – Ты с Потыком гулял в питейном доме-то, и тебя-то Лелька провожала вон из склавинии. Так чего тебе здесь надо-то, грек? – Морена выкрикнула, подалась вперёд, глаза блеснули: – Поняла! Ты и есть слуга греческой-то царицы!

– Вот как? – Евтихий не упускал ни одного движения. – Коща Трипетовича предупредили? Хорошо. Кто обо мне донёс? Ладно, я знаю. Никифор Геник и его люди из Филиппополя.

– Newemgrecheskurech, – Морена упрямо сжала губы и с сожалением поглядела на факел.

– Сколько времени ты знаешь Коща? Быстро! – он шагнул на неё, оттесняя её к печному пристенку. – Ну! – пугая, он замахнулся огнём.

Та охнула и закрылась руками:

– Давно, семь лет, с девичества, я-то не помню!

– Откуда он взялся? Ну! – огонь снова высветил её лицо.

– С севера, из Фессалии, я-то не знаю! – она наткнулась спиной на пристенок с парой несбитых чарок. – Грек! Не делай ему ничего дурного – он велик!

Евтихий опустил огонь, подсвечивая домашний алтарь и сброшенные на пол бронзовые чарки.

– Чем он велик, Белая Лебедь?

– Не греческого ума дело! – огрызнулась Морена. – Кощ соберёт склавинов Эллады. Кощ вернёт Старых богов. Это наша страна, а не греков.

– Для этого понадобилась семья князя Михайлы? Ну!

– Нет! – взвизгнула Морена и замотала головой. – То есть, да. Нет, не для этого.

– Быстро отвечай, – Евтихий шагнул к ней, снова ухватил за руку и развернул лицом к алтарю. – Час назад жрец был здесь и волхвовал над чашками. Не верю, что колдовством он собирал элладских склавинов. Говори, зачем тебе князь Потык с его детьми! Зачем хоронила его заживо и что натворила с его сыном? – Евтихий встряхнул Морену сильнее положенного.

Моренка ахнула будто от боли, Евтихий отпустил её, та отшатнулась и упала рукой на печной пристенок, ловко вывернулась и выскочила на ту сторону печи, за алтарь.

– Всё это Кощ, это Кощ так решил, – она зачастила, – что надо-де посвятить Старым-то богам знатного человека, тогда это-де укрепит да усилит Старых-то богов.

– Если у Старых богов не хватает силы, значит, они не всесильны, и тогда это не боги. А если не боги, то – кто? – Евтихий оперся о печной алтарь руками и наклонился вперёд, к Морене. Та отступила и вжалась спиной в угол комнаты.

– Это Потык всё испортил, – потерялась Морена. – Потык не подчинился Могучим, – она заторопилась, – он уверял меня, что он-де убил… – её глаза расширились в суеверном ужасе, – он-де убил самого Велеса Ящера. Тебе не понять, грек! – она выдохнула. – Ящера нельзя убить, на Ящере стоит мир. Он лжёт… Нет? – она испуганно взвизгнула.

Евтихий встряхнул факелом, и ещё две лучинки, треща, упали с него на печной алтарь старых богов.

– Нет, Потык не лжёт, – Евтихий не спускал глаз с Морены. – Уверяю тебя как христианин, Ящера и Змея можно убить – одним словом, мыслью, движением сердца. Так это Кощ убедил тебя посвятить богам христианина? Отвечай! Поэтому ты не отпускаешь детей князя Михайлы?

– Детей? Лельку с Иоаннушкой? – Морена осмелела. – Угомонись, грек, Лелька с детства посвящена богине, как и я. Ты не знал, грек? Я-то посвящена Яге Ладе-Морене, а Лелька-то – ее дочери.

– А Иоаннушка? – Евтихий резко смахнул с печного пристенка догоревшую лучину.

– Ну что, что – Иоаннушка? – взвилась Морена. – Что ты в этом-то понимаешь, чужак? – она оскорбилась. – Иоаннушка – это ошибка, клянусь. Всё Лелька, Потыкова дочка, она-то вмешалась и всё погубила. Я-то посвящала его, а заклятье-то обернулось проклятьем. Ведь гусли-то, гусли уже звенели, а ребёнок-то к ним восприимчив, нельзя-де было отвлекать его.

Лебедь Белая осеклась, понимая, что наговорила лишнего.

– Заклятые Ягорчатые гусли, – отчётливо выговорил Евтихий.

Морена вскинула к груди руки, в волнении закусила палец, но справилась с собой.

– Нельзя даже произносить это, грек, нельзя! Это слово заклято, заповедано. Оно не для твоего рта! Яровчатые, говори, яровчатые. Да, то гусли Могучего дзяда Ягора.

– Змея-Ящера, которого убил твой муж, – жёстко сказал Евтихий. – А две Яги, мать и дочь, это змеихи помельче, да? Вон, самовилы поют на взморье про лютую змею, что сосёт сердце утопленницы. Это ей ты посвятила дочь Потыка Елену?

– Да пропади ты, грек, сгинь и не вмешивайся, как вмешивалась малолетняя Лелька! – Морена шагнула на него, выходя из-за пристенка. – Дай сюда огонь! – она выбросила руку к факелу, Евтихий отдёрнул свою и отступил на шаг. – Сам Ягор-Велес явился Кощу крылатым ящером и дал ему невиданныеgusli-samogudy! – выкрикнула по-славянски. – Они заиграют, а ты запляшешь! Уйди с дороги, чужак! – Морена шагнула к нему, шагнула к огню, и Евтихий, чтобы не ожечь её, отступил к двери.

– Не обожгись, – предупредил. – С этим огнём играют те, кто сам сгорел дотла. Душеньку побереги, – он холодно добавил.

Лебедь Белая сузила глаза и усмехнулась:

– Вы все запляшете. Загремят дзядовы гусли, и завтра же явится из пучин дзяд Ягор.

– Уверена? – остудил Евтихий.

– Я сама волхова и знаю, что говорю! Неведомый звон усыпляет волю. Выпитые травы, пестрящие одежды, дым от курений, затягивающие пляски! Когда воля подчинится Могучим, тогда дзяд Ягор и явится.

– Вот теперь я тебе верю, Лебедь Белая, – Евтихий опустил догоревший факел, бросил его на пол и втоптал в сырую землю. – Внушение, захват личности, управляемый бред. Я это видел, случалось.

– Что ты врёшь, грек? – вспыхнула Морена. – Что ты знаешь о Старых богах! У вас свои пророки, у нас – свои. Не только у греков есть истина!

– Истинные пророки не учат превращать детей в козлят и топить девиц в море.

Евтихий распахнул дверь и вышел из жарко натопленного дома в ночной холод. На взморье девы-самовилы жаловались на судьбу и тоскливо пели о бедной утопленнице.

[1] Ираклий I – византийский император в 610-641 гг.