Главы 19-21

19.

Велес (Волос) – древнее славянское божество подземного мира, лесной чащи и урожая. Возможно, тождественно подземному змею Ящеру.

Велесичи (велегезиты) – в VI-X веках славяне, что обитали на востоке Греции в прибрежной области от юга Фессалии до предместий Фив и Афин.

Волос (Βολος) – греческий город, выстроенный в новое время у Пегасейского залива возле развалин Иолка, родины аргонавтов. Связанно ли имя города с именем главного бога обитавших в тех краях славян-велесичей, не известно.

…Перебор струн. Такой томительный, угнетающий душу. Басовая струна пропоёт, и сразу за ней тонкая. Низкая – за ней высокая. Это не песня. Другое. Названия этому нет. Звуки тянут жилы и душу, тянут кровь – и вынуждают уснуть, забыться мёртвым сном, покориться…

Леля распахнула глаза, очнулась. Ноги застыли от холода, а в груди – жар от выпитых трав, что подали ей посреди ночи. Больше не вспоминается ничего, почти ничего… А перед ней, оказывается, не гусли – море с бегущими волнами-струнами.

Она не лежит – стоит. Руки затекли, не чувствуются. Она попыталась размять их, но ощутила их за спиной связанными. За нею – столб, врытый в землю. А море поднимается с приливом и лижет ей холодом ноги. Ногам нестерпимо холодно – а в груди горячо от дурманящих трав.

– Мачеха! – вспомнилось.

Лебединым крылом реют перистые облака над морем – как рукава самовильской сорочки. На мачеху нет ни обиды, ни злобы – на сердце безволие от выпитых трав. А заклятые струны томят душу, кружат голову и душат грудь. Столб за спиною так крепко вкопан – не покачнётся.

– Иоаннушка! – вспыхнуло в голове.

Леля вспомнила: им дали пить горький напиток. Их повели. Иоаннушку – к кумиру Старшей Яги, где с вечера горели костры и кипела вода. А её – на песок под высоким взморьем, на берег, что затопляется приливом.

Леля мотнула головой – перебросила её с плеча на плечо. Волосы облепили лицо. Море подступало. Скоро из пучины поднимется Ящер и проглотит её. Заклятые гусли бренчат и топят в тоске душу. Неужто эта тоска, это вытягивающее жилы смятение – теперь навсегда, на целую вечность? Кажется, змеиные глаза уже блестят из-под воды, из бездны. Или это встаёт солнце. Рассвет. Дурман кружит ей голову, стынут в воде ноги, теряется остаток воли, дух угасает.

Сквозь наваждение слышится то ли прошлое, то ли будущее. Морена кружится в заклятой пляске, плеща лебедиными рукавами. Иоаннушка непонимающе глядит на котлы с кипятком. Море плещется у её колен и взбирается выше. Бренчат яровчатые гусли. Скачут русальцы в масках козлищ, кто-то протягивает маску и Иоаннушке. Где-то раздаётся голос, слышится, как кто-то спрашивает:

– Верно ли, грек, что Карл, король франков, носит сан римского патриция?

Кто-то разрезáл ремни на её руках. Леля опомнилась. Евтихий, знакомый грек, за плечи удерживал её от падения. Она повисла у него на руках, и он перенёс её выше, на скалистую отмель, куда не поднимался прилив. На высоком берегу ждал, опираясь на меч, князь Акамир.

– Акамир, – Леля протянула с нежностью и благодарностью. – Мой спаситель.

С Евтихия струями стекала вода. Щемило сердце. Он придерживал Лелю, и прикосновение к её спине волновало и тревожило. Белые, разметавшиеся по плечам и шее волосы. Плечи, обтянутые тонкой сорочкой. Босые, порозовевшие ноги. Он думал обернуть их плащом, но плаща не было, Евтихий стоял в варварской одежде, а Леля благодарила Акамира.

– Где мой брат, где отец?

– С ними мои люди, – Акамир взглянул на неё. – Не бойся, – и добавил: – Бедная девушка, netrewozhsebezaotcaibratca. Jajesmkniazh. Jadaniktobole.

Леля улыбнулась – как прежде, сжатыми губами, недосказанной полуулыбкой. Акамир в княжеской шапке, с мечом и в лучшей своей одежде держался с ней горделиво. Он – князь, и над склавинией вот-вот взовьётся его знамя…

– Зверь! Ящер из моря! – закричала Леля, обернувшись и показывая на восход.

Евтихий резко повернулся, а князь лишь поднял голову. Ничего не было. Гремели заклятые гусли, и в такт им Леля то расширяла, то прикрывала глаза. Акамир обеспокоено водил головой. Ещё миг, и он против воли тоже увидит в волнах морского Ящера. Евтихий ухватил Лелю повыше локтя:

– Стой, Леля, стой. Не слушай гусли! Выгони их из сознания. Ты и теперь что-то видишь посреди моря?

Леля, округлив глаза, кивнула и подняла руку, указывая:

– Вот зверь. Он как змей, которого убил отец, – Леля вскрикнула: – У него и рана на голове от меча!

– Рана от меча? – выкрикнул Евтихий, сознательно не глядя в море, стоя к нему спиной и заслоняя обзор Леле.

Ещё пол мгновения, и Ящера непременно увидит князь Акамир. Он верит волхвам, а значит сам же усилит наваждение и откроется навстречу тому, что лезет теперь из бездны.

– Победи его, Елена! – Евтихий велел, зовя её христианским именем. – Верою, словом, крестом, что ты носила, светом, что у тебя в сердце – победи его!

– Сги-и-инь! – в крике изогнулась Леля. – Сги-и-инь!

Запел княжеский рог. Акамир вскинулся. Соперничая с рогом, громче зазвенели гусли. Турий рог заглушил их своим рёвом, но трубачу не хватило воздуха. Звон гуслей врывался в промежутки, в которые трубач вдыхал и собирался с силой. Заклятые струны всё пели и пели, а потому море вздымалось выше и выше. Взметались волны, они колебались как струны, кем-то перебираемые и гонимые с морской глади на берег.

В склавинии поднялось знамя Акамира. Вооружённые люди высыпали на берег. Кто-то затаптывал костёр перед идолом Велеса-Ящера.

– Это твой отец, Леля, а с ним мои воины, – Акамир вытянул меч из ножен. – Сейчас мы уведём твоего братика, потерпи. Ну что, грек? – бросил он походя. – Верно ли, что франкский король Карл носит сан римского патриция? – он засмеялся.

Кажется, люди князя не опрокинули русальцев, а только оттеснили к развалинам Иолка и дороге на север. Всё шло не так, как задумывалось. Русальцы дали отпор княжеским людям. Крики, шум, сполохи огня и дым – кто-то повалил в костёр кипящие котлы. Рослый и худой славянин в одиночку отбивался мечом от двух русальцев. Леля узнала отца и бросилась к нему в самую гущу:

– Отец! Отец, берегись, – её заслонили.

Знамя Акамира наступало, но русальцев попросту выпускали. Их всего лишь выдавили из склавинии на дорогу. Евтихий с досадой оскалился. Зря это, зря! Ложная победа – сделано всё, чтобы упустить волхва и его русальцев.

Померещилось, что Леля с братом мелькнули за чужими спинами и пропали. Кажется, скользнула вдоль затоптанных костров Морена. Русальцы уходили. Вон – на северной дороге сам Кощ Трипетович, он далеко, он в безопасности, вот выхватил из-под холстины огромные гусли, полыхнувшие золотым огнём…

Гром. Волхв ударил по басовым струнам… Под Евтихием заколебалась скала. Что-то полыхнуло в воздухе. Люди шарахнулись и рассыплись в разные стороны. Завизжали и заголосили склавинские женщины.

Посреди пустого поля осталась стоять в полный рост каменная человеческая фигура, кое-где затянутая сизоватым мхом.

20.

«Обёрнýли де Михайлушка да серым камушком,

Не видать Михайлушку да света белого,

И лежать ёмý-то здесь да веки-пóвеки,

Сами бó уехали да во чистó полё…»

(Старая былина о Михайле Потыке)

Князь Акамир был бледен. Он силился не смотреть на каменную статую – было страшно. Зачем-то он, не переставая, говорил и говорил Евтихию, точно оправдывался:

– Ну, не мог же я, – у Акамира сел голос, – не мог же я погнаться за русальцами всей дружиной…

Посреди поля камнем застыл Михайло Потык. Евтихий медленно обходил его, осторожно ощупывая. Ну, камень же, чистый камень. Поодаль толпились, боясь подойти, люди. На лицах мужчин – суеверный ужас. Женщины сдавленно голосили. Долговязый и жилистый Потык стал серым, холодным и твёрдым как камень-песчаник. Лицо искажено в гримасе, рука занесена для удара. Но даже меч и измятая одежда – и те как будто из камня.

– Погнаться за русальцами и жрецом я не мог, Евтихий. Народ меня бы не поддержал, – твердил князь Акамир.

Князь прятал лицо в ладонях. Русальцы сбежали, но увели с собой Лелю и Иоаннушку, а Потык не сумел отбить их. Народ видел всё, что случилось, и теперь причитал в страхе:

– Белый же, весь белый… – кто-то обронил по-гречески. – Прямо точёный камень, застыл весь…

Евтихий прислушался.

– Как это – белый? Кто сказал – белый? Он же серый, как… – Евтихий трогал и ощупывал Потыка. – Наваждение… Каждому видится своё… Но ведь ни одного живого места нет, всюду камень!

Акамир на два шага приблизился:

– Грек, ты пойми меня. В моей склавинии я – повелитель. Но погнаться за жрецом всех склавинов – это война против богов. Это вызов всем склавиниям Эллады. Люди меня отвергнут!

Не слушая его, Евтихий заскочил туда, где у камня было лицо, и выкрикнул:

– Михаил! Проснись, Михаил. Не верь заклятью, не подчиняйся, не давай ему над собой власти. Проснись!

Окаменевший Потык не шевелился. На каменном лице – всё та же гримаса боя, а в разрезе глаз – та же боль.

– Михайло, не поддавайся, – упрашивал Евтихий. – Сам не поддашься – и другие вслед за тобой не поверят. Наваждение пропадёт, сгинет.

– Не поймут меня люди – вот эти женщины и не поймут! – твердил князь Акамир, стараясь даже краем глаза не смотреть на Потыка.

Склавинские женщины той порой заново возливали масло и мёд на кострища богов. Там, где угли были ещё горячи, масло в мгновение ока вспыхивало. Женщины с трепетом смотрели на кумиры богинь и запевали обрядовые песни. Искры уносились вверх и тонули в столбе дыма.

– Михаил! – Евтихий ударил Потыка по щеке, боль от удара по камню пронзила руку до локтя. – Ты слышишь меня, ты видишь, ты говоришь. Заклятье не имеет над тобой власти – как же ты это забыл?! – Евтихий с горечью выкрикнул. – Ты же крещёный.

Из княжеского окружения вышли к кострам несколько мужчин. Они оттеснили женщин и стали мстительно затаптывать костёр Ящера-Велеса. На оскал каменного звероящера они предпочитали не оглядываться. Княжеский трубач робко подул в турий рог, видимо, надеялся одной магией одолеть другую.

– Евтихий, выслушай! – Акамир пробовал отвлечь грека. – Я уже приказал сломать идол Ящера. После того, что было, мы не станем чтить Ягора-Велеса. Ты слышишь? – Акамир искал поддержки. – Оставь, грек, Потыка уже не вернёшь…

Евтихий, не слушая, тряс каменного Потыка и что-то говорил ему. По лицу Евтихия струился пот.

– Я сейчас прикажу – ты слышишь меня? – прикажу вместо Ящера, – Акамир прятал глаза, – поставить другого бога, поблагороднее. Не знаю ещё которого – может, Громобоя, владыку молний-перунов[1]? Но старухи-то всё равно будут чтить Велеса. Даже тайком от меня.

Евтихий схватил окаменевшего Потыка за плечи:

– Где твой крест, князь Михайло? Очнись! – он срывал голос. – Где твой крест?

Ища крестик, он водил рукой по каменному воротнику Потыка. Не находил. Отступил, разглядывая трещинки. Камень-песчаник казался таким, будто простоял здесь века. Мох бежал по складкам окаменевшей одежды. Евтихий сорвал с себя нательный крестик и, путаясь в шнурке, надел его на Потыка.

Отвернулся.

За спиной чувствовался холод камня. Но вдруг человек застонал в голос, Михайло Потык с плачем повалился на землю. Акамир, побледнев больше прежнего, в ужасе отскочил и затеребил вышивки-обереги на сорочке. Потык выл белухой и катался по земле, терзая на щеках бороду и голося во всё горло:

– Они увели-и! Они всё же увели-и их!

К нему бросился Евтихий, склонился, удержал его за плечи и не столько поднял Потыка, сколько усадил на земле. Вокруг метались и суетились люди. Одни в страхе разбежались, другие из любопытства полезли вперёд. Акамир оглядывался на тех и других, тщетно ища трубача с турьим рогом.

– Каменный князь Потык ожил?

Потык вдруг вскочил на ноги.

– Я восемнадцать лет служу тебе – wierojutaprawdoju! – выкрикивал он Акамиру, путая склавинские слова и греческие. – Jazhzaraditebiaкровь мою проливал,krewliwal, а клятву тебе не порушил. Dezhjetwojaprawda, княже, где ж твой закон? Зачем моего врага выпустил, князь? De zh je moiy dzetchi, de moi syn ta moia doch, Okamere? Или ты не князь надо мной боле?

– Потык, Потык, мы похитителей догоним, клянусь тебе, кровью моей клянусь, – торопился Акамир. – А Ящера немедленно велю свалить. Nieboghonnambole, Potyche! Не бог он нам, и мне более не надобен.

Понимая их через слово, Евтихий вглядывался им в лица и соображал:

«Так, третий кумир они свергают. Постой-ка… Остались же Лада с Лелей, две старые богини…»

– Остановитесь! – он перебил их. – Жрец будет рассуждать так же, как вы. Ящер до поры ему не надобен. Его культ не оправдал себя! Акамир, где почитают ваших богинь, но без Ящера?

Акамир, нахмурясь, повернулся:

– Везде, – он, наконец, обронил.

– Нет, не везде, – не согласился Евтихий. – Где-то есть особое место, там их почитание сильно настолько, что… культ Ящера попросту не нужен. Где это?

– Везде, – повторил князь. – Эти богини – матери всходов и урожая. Стоит весна, и богиням молится каждый.

– Нет-нет, – Евтихий затряс головою. – Ну, смотри, князь, здесь в Иолке – вода, море, водный ящер, змей из бездны. А там, я уверен, наоборот: огонь, солнечный жар, пекло из преисподней. Что это может быть, князь?

Акамир спокойно покачивал головой:

– Я тебя не понимаю, грек. Я тебя не понимаю.

21.

Дорога на север

«Они [склавины] осаждали ромейские города и крепости и говорили жителям – выходите, сейте и собирайте жатву, мы возьмём у вас только половину подати» (Иоанн Эфесский. Чудеса Святого Димитрия. Об осаде Фессалоник славянами)

Перистое облачко, похожее на лебединый пух, вдруг напомнило ему волосы Лели. Облачко улетает, и кажется, что оно зовёт за собой. Образ Лели вставал перед глазами: вот, она поднимает руку, чтобы отвести ото лба волосы, падающие на светлые брови и ресницы. Сквозь руку просвечивает солнце.

Вспомнилась Лелина полуулыбка, такая нечёткая, недосказанная – улыбка сквозь сомкнутые губы. И глаза – зовущие, но неподпускающие, удерживающие…

– В конце концов, мне скоро тридцать, – выговорил Евтихий, но, к счастью, его никто не услышал.

Дорога текла на север – вслед за облаками. Мимо проплывали сады, а в садах работали склавинские женщины. В поле мужчины запахивали землю. Евтихий оглянулся: Михайло Потык был мрачен, а князь Акамир – встревожен. Его трубач готовился, случись что, трубить в турий рог.

Ветер дул с моря – весна не окрепла. Придёт лето, ветер задует с прогретой солнцем земли, и облака побегут с севера. Осенью и зимой облака бегут с моря на север – греки верили, что это бог солнечного света Аполлон улетал на крыльях лебедей к гипербореям, на север. Весною он на лебединых крыльях и возвращался.

Крыльями лебедей грекам, как и славянам, казались перистые облака…

Евтихий приподнялся в седле. Кажется, мысль начинала сплетаться в целостный узор:

«Аполлон улетал на север. А на севере лебединый пух падает хлопьями с неба… Скифское золото тоже падало с неба. Лебединый пух – это снег. А что это – золото с неба? Статуя Артемиды упала с неба, кукла Дедала упала с неба, золотой овен упал с неба…» – Евтихий обернулся, скользнув взглядом по спутникам.

– Акамир, князь! – он окликнул. – Куда пропало золотое руно из Иолка?

Акамир поморщился и замотал головой:

– Никуда, Евтихий! Не знаю, где искать Коща Трипетовича, если ты об этом! Они ушли на север, и говорят, что сам Кощ родом оттуда.

– Акамир, я не задаю праздных вопросов. Куда исчезло из Иолка золотое руно?

Соображая, Акамир втянул голову в плечи:

– Никуда не исчезало, – повторил он. – При велесичах руна уже не было. Вернее, – поправился он, – руна не было вообще.

– Не правда, князь, золотое руно было, – Евтихий придержал лошадь, чтобы ехать бок о бок с Акамиром. – Аргонавты вывезли его из Колхиды и привезли в Иолк на родину. Где же руно?

– Тебе виднее, грек, – Акамир прищурил тюркские глаза. – Руно, руно… Что это, откуда взялось? – бросил он.

– Мифы говорят, – Евтихий мельком взглянул на князя, – что царских детей Фрикса и Геллу злая мачеха хотела принести богам в жертву. Но настоящая мать, богиня-облако, послала им с неба овна с золотой шерстью. На его спине брат и сестра уплыли за море в Колхиду, но маленькая Гелла по дороге утонула в пучине.

За его спиной князь Потык выругался и зазвенел удилами коня. Евтихий через плечо обернулся:

– Да, князь Михайло, девочка утонула, как и полагалось утонуть приносимой в жертву Додоле… Акамир! – Евтихий перебил самого себя. – Скифы почитали трёх братьев, которым упало золото с неба.

– Я не успеваю следить за твоей мыслью, – признался Акамир.

– А македонцы говорили о трёх братьях-пастухах, которым царь не заплатил за работу и дал вместо золота лишь свет из окошка. Тогда младший брат очертил на полу место, куда падали солнечные лучи, и щедро зачерпнул их за пазуху. Ты ищешь связь, Акамир? А я ищу Лелю и Иоаннушку.

– Продолжай, грек! – не вытерпел Потык, он подхлестнул коня и нагнал их, вклинился между ними, оттеснив лошадь Евтихия.

Евтихий проводил взглядом деревушку, как ему показалось, брошенную, с выбитыми окнами и покосившимися крышами.

– Братья-пастухи ушли и поселились, как говорят, недалеко отсюда, – Евтихий вывернул шею, рассматривая брошенные дома, деревенька не давала ему покоя, – во Фракии, около садов царя Мидаса. Тех садов, где Мидас поймал и отпустил сатира, чтобы обрести дар превращать вещи в золото. Князь Михайло! Какие мысли к тебе приходят?

Потык промолчал, перебегая глазами со зрачка на зрачок Евтихия.

– Тот пастушок стал великим царём и, как говорят, предком Александра Македонского, – Евтихий закончил.

– Неужели? – терпение у Потыка кончилось.

– Это так. Ведь пастушок взял в награду не что-нибудь, а солнце Македонии. Золото с неба – это солнце. Архонт, князь Акамир! Помоги моим мыслям, скажи, где на севере Белой Склавинии святилище женского божества солнца?

– Нигде, – фыркнул Акамир. – Солнце – это мужчина. А луна – женщина.

Евтихий умолк, нащупываемая ниточка зацепилась. Мысли застыли. Что-то ещё мешало решить задачу… Навстречу ползла вдоль дороги другая брошенная деревня, заросшая бурьяном по самые крыши.

– Чьё это, князь? – Евтихий вывернул шею. – Чьё это жильё? Его покинули греки?

– Его покинули славяне! – рявкнул Акамир. – Этой дорогой шёл на юг Ставракий и его легионы! Ты не знал об этом, Евтихий? Шестнадцать лет назад он увёл в рабство всех жителей.

Евтихий закусил губу. Смутившись, он смог сказать:

– Эта земля не раз переходила из рук в руки, как…

– Как золотое руно, – не выдержал Потык. – Грек, – взмолился он, – ну, зачем ты рассказал, что греческая девочка Гелла утонула как Додола! Не мучь меня.

– Стой, Потык! – мысли, наконец, сплелись в общий узор. – Гелла утонула. А что стало с Фриксом?

Потык в отчаянии затряс головой:

– Не томи. Скажи, что он стал царём и чьим-то там предком, – Потык умоляюще поглядел на Евтихия.

Грек стиснул зубы и накрутил на кулак повод уздечки.

– Отрок добрался до берега, его принял колхидский царь, а золотого барашка принесли богам в жертву. Боги якобы предсказали, что покуда шкурка барашка, золотое руно, хранится в Колхиде, этот царь будет править страной. Но что стало с Фриксом? Мифы молчат.

Потык побледнел и запустил в бороду пальцы.

– Ясон похитил золотое руно, украл солнце Колхиды, и царя сверг родной брат, – Евтихий сильнее взнуздал лошадь. – Руно похищено, но не странно ли, что в этих мифах маленький Фрикс больше не упоминается?

– Не надо, не говори… – на щеках у Потыка заходили желваки. – Мальчика убили вместе с его барашком.

По сторонам тянулись поля, далеко на краю одного поля горело соломенное чучело: славяне справляли весенний обряд. Евтихий взглядом проводил полыхавшее чучело. С него клочьями разлеталась солома, и на ветру развивались горящие рукава белой сорочки.

– Сестрица утонула как Додола, – сжав губы, заключил Евтихий, – а братца заклали как козлёнка! Мачехино жертвоприношение состоялось, не смотря ни на что. Даже на помощь богов. Что это за дьявольские боги, которые глумятся над малыми детьми?

– Не смей хулить старую веру, – прикрикнул Акамир. – Хули своих предков-эллинов, если их мифы тебе не по нраву!

– Кощ Трипетович воспроизводит этот старый миф, – не слушал Евтихий. – Додола должна утонуть, а мальчик-козлёнок должен пострадать. За это нечто пообещало волхву солнце Белой Склавинии. Кощу нужна княжеская семья: брат с сестрой да мачеха-язычница. Всё как в мифе.

Здесь Михайло Потык ожёг коня плетью и унёсся вперёд, давя в груди плач от бессилья. Евтихий с сожалением поглядел ему в спину, долговязый и широкоплечий князь сутулился и тряс головой из стороны в сторону.

– Акамир, вспоминай, – потребовал Евтихий, – где в северных краях близ Македонии и бывших садов Мидаса лежит подходящее святилище? Оно непременно связано с огнём, хотя и необязательно с солнцем.

– Везде, – не задумываясь, бросил Акамир. – Сейчас весна. Весеннее чучело из соломы горит повсюду. Это чучело Лады-Яги, она сгорает в огне, чтобы возродиться в посевах.

– Не то, – поморщился Евтихий. – Где превозносят не просто Ладу-Ягу, но Ягу, сжигающую и сжирающую детей?

Акамир поёжился. Евтихий не упустил это движение. Князь отвёл глаза в сторону и обронил:

– Везде, но… – он замолчал.

– Ты сказал «но», – надавил Евтихий. – Ты знаешь, такое место.

– Морена. Там её называют Ягой-Мореной, матерью смерти. Это в Фессалии близ вашего городка Верия. Но, Евтихий…

Евтихий пришпорил коня, подхлестнул его и скоро нагнал Потыка:

– Князь Михайло! Мы едем под Верию к святилищу Яги-Морены. Архонт Акамир наконец-то понял, где искать твоих сына и дочь.

Понукая лошадь, догнал их разгорячённый Акамир:

– Евтихий! Под Верией не моя земля. Я там не князь! Там не велесичи. Там – друговичи!

– Другубиты? – повторил на греческий лад Евтихий. – Так что ж? Решайся! – он смерил архонта взглядом.

Акамир колебался, крутил на руке петлю из уздечки. Наконец перехватил поудобней рукоять плётки.

– Да – что мне до того? Мне же пообещали, Евтихий. Я стану архонтом Белой Склавинии. Суверенной и вольной Склавинии! Какой она была до треклятого Ставракия. Евтихий, мы едем к Верии. Ведь это правда, что сан римского патриция носит сам Карл, король франков?

Играя плетью, Акамир подстегнул лошадь. Из-за холма появилась ещё одна деревня, обезлюдившая тогда, когда всех увёл в рабство патриций Ставракий.

[1] Подлинная языческая реформа у славян, хотя и проведённая в другое время и в другом месте. Статуя Ящера, стоявшая в окружении статуй богинь Лады и Лели, была заменена статуей Перуна в Новгороде в середине Х века.