Главы 13-15

13.

Шестью месяцами ранее

Константинополь, столица Империи

Никифор Геник – влиятельный дворцовый чиновник, вхож в личные покои царицы, соперник Аэция и Ставракия. В последствии – византийский император Никифор I (802-812)

– …И самое главное, тебе следует беречься языческой музыки, – глазки у Никифора Геника сделались масляные, а улыбочка слащавой. – В тамошних краях она весьма губительна для христианина, – Никифор многозначительно кивал, а его толстые щёчки тряслись при каждом движении. – Когда благочестивая царица ездила в Фессалию, то Ставракий, тревожась за неё, велел дворцовым музыкантам играть во всю мощь. Знаешь ли, во сколько казённого серебра обошлась эта музыкальная гвардия?

Нет, разговор начался иначе… Евтихий принял Никифора за самого Ставракия. Из покоев царицы его препроводили в другую залу, тоже украшенную гобеленами. Там его поджидал одутловатый придворный с бабьим лицом и визгливым как у евнуха голосом.

– Патриций Ставракий? – Евтихий сдержанно поклонился.

– Ну, какой же я Ставракий! – чиновник всплеснул руками, и Евтихию показалось, что от обиды у него брызнут из глаз слёзы. – Я Никифор, ты разве не знаешь, кто я? – он вдруг захихикал, с удовольствием потирая ручонки.

Гобелены в комнате были те же, что и в покоях царицы. По ипподрому беззвучно неслись кони, и беззвучно рукоплескала им толпа в амфитеатре и в ложах.

– Смотри же, вот я покажу тебе, кто я такой, – Никифор раскинул руки, указывая на гобеленовый ипподром. – Ристалище – это жизнь! Вот тут собралась знать, – он стал показывать на гобелене, – там толпится чернь, а вот и стража. Тут, – он потыкал пальцем, – ворота, в которые выносят разбившихся и проигравших, а рядом – чествуют триумфаторов. Смотри, а здесь сидит царица с её оруженосцем. Правда, похож на Аэция?

Евтихий не спорил, с ним же не собирались обсуждать портретное сходство.

– А где тут Ставракий, ау? – Никифор суетливо спохватился. – Разве его нет? Есть, – он со знанием дела поднял палец. – Ставракий – управитель всего ипподрома. Он логофет, главный счётчик, он ведает конными состязаниями. А это значит, – Никифор загадочно улыбнулся толстыми губами, – он ведает лошадьми, государственными конюшнями, снабжением армейской конницы, устройством дорог, почтовой связью, посольствами, границами и внешними сношениями, – он загибал пальцы. – Вот, что такое «логофет ипподрома». Таков византийский обычай.

– А где здесь ты, патриций Никифор? – Евтихий на время принял правила этой игры.

– Я? – рассмеялся Никифор. – А я вешал эти гобелены на стены в царицыных комнатах! Я – «логофет геникона», счётчик женской половины дома, эконом и личный секретарь царицы.

– И по византийскому обычаю, ты ведаешь хозяйством и слугами августы, а также её мыслями и желаниями, – закончил Евтихий.

Никифор с удовольствием прикрыл глаза. Пальцы в золотых перстнях сплелись и расплелись. Евтихий счёл, что ему ответили.

– Таким образом, Никифор Геник, ты хочешь сказать, что тебе ведомы мысли царицы, которые августа либо не высказывает, либо… вообще не находит в своём сердце?

– Ты поразительно догадлив, а это обычно плохо, – насупился Никифор. – Но сегодня это хорошо, поскольку царица в тебе не ошиблась. Найди ей в Фессалии доказательства неблагонадёжности патриция Ставракия!

– Найти их царице или тебе, Никифор? – кони настенного ипподрома взвились на дыбы, возница вот-вот вылетит из колесницы.

Никифор надул губы:

– Царице пора расстаться со Ставракием и сослать его в почётную ссылку. Ей будет легче распрощаться с ним, если ты отыщешь порочащие его обстоятельства. Благочестивая Ирина слишком предана Ставракию, и сама прогнать его не решается. Этот евнух когда-то покорил для неё греческую Склавинию от Фессалии до Пелопоннеса, но… кое-что утаил.

Никифор заговорщицки глянул и, потерев руки, блеснул перстнями.

– Рассуди сам, Ставракий видел у склавинов скифское золото. Доносят, что он держал в руках золотые яблоки, но… утаил их от царицы. Возможно, он выведал, в чём секрет царя Мидаса, но уже шестнадцать лет хранит тайну. Почему и зачем? Поначалу он собирался показать царице всё, как есть, даже повёз её в Фессалию, но… не довёз. Почему? Прокатил её по пограничью до Верии и – обратно в Филиппополь. А ведь Филиппополь – это скверный, неблагонадёжный городишко. Знаешь почему?

Евтихий выдержал паузу и неохотно выговорил:

– В этот город покойный государь свёкор царицы ссылал еретиков-павликан, и ещё Филиппополе много осевших славян-язычников.

Лучики заиграли на перстнях Никифора Геника:

– Вот-вот! – он обрадовался. – Язычники и еретики-колдуны. Ты знаешь, какие у них обряды! – Никифор притворно ужаснулся. – А как они наводят порчу! Знаешь ли, они закалывают быка и чародействуют над внутренностями, потом жертвенной мукой посыпают одежду недруга, и тот медленно угасает…

– Смотрю, ты неплохо разбираешься в колдовских обрядах. А, Никифор Геник? Гораздо лучше Ставракия, – нанёс удар Евтихий. Никифор вытаращил глаза. – Не обращался ли ты к колдунам за услугами?

Никифор заохал, и из его глаз ручьями полились слёзы:

– Да что ты, что ты говоришь-то, – он сжал кулаки и стал яростно тереть ими глаза, но слёзы лились всё больше и больше. – Да как ты можешь-то… Да я никогда… Сама царица тебя… А ты…

Об этой слабости Никифора – плакать от злости и злиться от своих же слёз – знало всё чиновничество столицы. Сжав губы, Евтихий равнодушно смотрел, как тот мучается.

– Ты предлагаешь мне оклеветать Ставракия? – добил Евтихий.

– Ну, нет же, – оправдывался Никифор, – просто царица, скорее поверит тебе.

– Предлагаешь мне солгать? Верному Императору Ирине солгать на её патриция Ставракия?

– А почему он не привёз ни одного золотого яблока? – опомнился Никифор. – А зачем утаил секрет царя Мидаса? А где золотое руно? А?

Евтихий стиснул зубы и промолчал.

– Молчишь? Вот-вот, – пальцами в золотых перстнях Никифор тёр себе глаза и вытирал нос. – Одиссей, да? Сирен забоялся? Так изволит говорить наша царица… Вот и беги, Одиссей, ищи золото Мидаса! Я же о тебе, о тебе забочусь, а ты меня… такими подозрениями…

Никифор Геник плакал и злился. Что-то подсказывало Евтихию, что он нажил себе могущественнейшего врага, опасного и мстительного. Не стоило бы с ним ссориться… Но Евтихий повернулся и вышел вон из комнаты.

14.

Склавиния у развалин Иолка, города аргонавтов

«Проклятый народ, склавины прошли всю Элладу, области Фессалоники и Фракию. Захватили много городов и крепостей, опустошили, полонили и подчинили себе страну и поселились в ней свободно, без страха, как в своей собственной…» (Иоанн Эфесский, ум. в 586 г.)

Сотни дорог сплетались в одну, и каждая разветвлялась на сотни других. Дороги бежали мимо оливковых рощ, взбирались на горы к тенистым кипарисам и скатывались в долины озёр к зарослям ив и ольшаника. Понукая и пришпоривая коня, торопился на север Евтихий. Акамир и Потык отставали на два или три лошадиных скока, а княжеский обоз растянулся позади на дороге.

То там, то здесь в лесу маячил какой-нибудь идол. Даже Акамир, щуря на ветру тюркские свои глаза, не мог бы сказать наверняка, кто это был – древняя Деметра с мрачным Гадесом или славянский Велес с богиней Ладой. У покинутого греческого монастыря Евтихий не задержался. Мало ли встретится на пути заросших травою церквей!

Дороги бежали как реки, а реки – как время, из неведомого источника. Опустошённая чумой Эллада два века назад отдалась варварам. Славяне хлынули на её земли. Они осаждали Фессалоники и угрожали Константинополю. Когда власть опомнилась и в спешке создала в Афинах военный округ, склавины уже спокойно селились у величайших городов этой страны.

Пол века назад Грецию выкосила вторая чума. В тот год в обезлюдевших Афинах родилась будущая царица Ирина. Через годы по её приказу вернулись сюда византийские легионы, и грозный евнух Ставракий навёл суровый порядок. Побеждённые склавины выплатили Константинополю подать за два столетия разом: корабли с закованными рабами один за другим уходили из Пелопонесских гаваней.

Евтихию казалось, что он чувствует взгляд склавинки Лели и краем глаза видит её полуулыбку. За платановыми лесами выросла гора Пелеон, а с моря потянуло невесенним холодом. С Пегасейского залива донёсся запах водорослей и сырого песка. Там раскинулся посёлок варваров, и запахи моря смешались с дымом жилищ. Из-под греческой шляпы Евтихий высматривал, много ли народу их встретит…

Волны беспокойно накатывались на взморье, бились о каменистый берег и рассыпались брызгами. Акамир в раздражении покусывал усы. Его вынудили отойти к берегу, одного, без оружия, и Кощ Трипетович теперь с головы до ног рассматривал его, своего князя. Акамир не вытерпел:

– Ответь-ка мне, жрец! – он требовательно повысил голос. – Я не опоздал? Ты рад меня приветствовать? Рад допустить к священнодейству? – князь не спрашивал, князь настаивал.

Внизу шумел и плескался залив, а за спиной князя на отдалении столпились воины и местные славяне-велесичи. Жрец усмехнулся одним уголком рта:

– Пожалуй, ты явился чересчур вовремя, княже. Сделай-ка вид, – попросил он, взглянув исподлобья, – что ты задержался в пути, скажем, дня на два. Тогда всё пройдёт благопристойно. Так, как угодно богам.

За спиной у волхва по-над взморьем стелились дымы от костров. Из-за гряды скал доносился шум и людской говор. Акамир недовольно дёрнул плечом: брызги с залива оросили его ледяным дождиком.

– Кощ, я приезжаю, когда хочу, – князь показал зубы, – я здесь хозяин.

Из знаков княжеского достоинства на нём оставалась только алая шапка с бобровой оторочкой. Без меча на поясе он чувствовал себя уязвимым. В стороне высилась гора Пелеон, а под горой у костров уже собирался народ – мужчины и женщины. Кощ Трипетович ещё ниже наклонил голову, отчего голос прозвучал совсем глухо:

– Ты не услышал меня, князь. Жаль, – жрец сумрачно глянул из-под широкого лба. – Сказать ли русальцам, что ты велишь погасить костры богов? Сказать ли народу, что князь не велит умилостивлять Могучих и не велит молить их об урожае?

Дымы потянулись вдоль берега. У подножия Пелеона темнел близ моря заросший травой холм. Там из земли торчали поваленные колонны и края фундаментов. Говорят, это развалины Иолка. Здесь жили когда-то греки. Князь осмотрелся, мотнул головой и… вдруг отступил.

– Это моя земля, Кощ, – Акамир попытался придать голосу уверенности.

– Твоя земля? – осклабился жрец. – Ты это говоришь, а смотришь на Иолк. Смотри же, смотри на его развалины! Смотри на опустевший город тех, что отвернулись от Старых богов и умерли! Хочешь ли, чтобы земля перестала быть твоей?

Позади Акамира жители плотно обступили княжеских воинов. А те, положив копья, высматривали, договорится ли их князь со жрецом или нет.

– Волхв, – Акамир через силу выдавил, – прикажи русальцам не сдерживать моих людей, как будто они твои пленные. Кощ Трипетович! – он принудил себя произнести его имя с отчеством. – По законам предков я всегда сам приношу богам жертвы. Принести ли мне в жертву своего коня, Кощ Трипетович?

Кощ медленно покачал головой:

– Нет, княже. Времена изменились. Могучие боги объявили мне волю. Ты в жизни не совершал таких треб, какие предстоит совершить! Я не допущу к этому ни тебя, ни твоих людей, княже, – вдруг выговорил Кощ, – ибо ты осквернён. В твоём кругу есть греки и те, кто отрёкся от Старых богов.

Акамир снова закусил усы, а Кощ мрачно наклонил голову, показывая, что разговор окончен. Князь, не простившись, вернулся к своим людям. Море, налетев волнами на берег, опять оросило его холодными брызгами.

15.

Склавиния под Иолком

«Не жона была она вековечная,

Потерял он за ей буйну голову,

Он ходил-гулял на царёв кабак,

Напивался вина ведь да допьяна…»

(Старая былина о Михайле Потыке)

Вечером тень Пелеонской горы затопила склавинию. В дымы костров врезались снопы искр, пламя трещало, а искры сеялись в небо и таяли. У костров извивались русальцы и голосили местные жители в масках с точёными рогами и мочальными бородами.

– Они будут петь и плясать до рассвета, – морщился Потык.

В непривычной славянской одежде Евтихию было тесно и неудобно. Ещё было жаль расстаться с греческой дорожной шляпой. Зато с бородой на щёках – Евтихий в пути не касался бритвы – он мог вполне сойти за варвара.

Искры прочерчивали небо. Изредка душу мутил перебор гусельных струн. Три истукана стояли вдоль взморья в полёте стрелы друг от друга, славянские идолы в знакомой манере – грубые, нескладные каменные фигуры. Евтихий силился понять, кого они изображают – мужчин или женщин.

– Потык, у велесичей праздник? Или это особое действо? Чрезвычайное?

Потык не ответил. Михайло непрестанно оглядывался, кого-то ища среди жителей.

Евтихий определил: дальний идол изображал Ладу, а ближний Лелю. Обе фигуры – женские. Но у дальней преувеличены грудь и живот, а ближняя истончена как подросток. Сполохи костра освещали маловыразительные лица. Третий истукан напоминал не человека, а зверя или ящера, грызущего хвост. Это Ящер Ягор. Таков волчий пастырь и змей подземелий.

– Потык, – Евтихий преодолел ползущий по спине холод. – Объясни, почему гусли – jarówchaty? – он всматривался в скачущих русальцев, выискивая, кто из них перебирает холодящие душу струны.

– А? Какие гусли? – Потык резко оглянулся. – Явóрчатые, встарь говорили явóрчатые, это после всё исковеркали! Кленовые, значит. Дерево такое в лесу – клён-явор.

– Так-так, – соображал Евтихий. – Явор… Что значит – jawor?

– Сильный, могучий, – князь Потык раздражался.

– В свите Акамира некий северянин всё произносит на свой лад, он говорит «wo» вместо «gho». Потык, это не явóрчатые гусли, а ягóрчатые. Гусли дзяда Ягора, понимаешь?

Скачущие в рогатых масках русальцы, притоптывая у костров, затянули в вечерних сумерках песню:

Ogni goriat goriuchii,

kotly kipiat kipuchii,

Nozhi tochat bulatnyi,

hotiat mene zarezati…

– О чём они поют, опять про дзяда Ягора? – оборачиваясь, спросил Евтихий.

– Нет. Они же в масках козлищ, – отмахнулся Потык. – Это – «страдания», ну, песни такие, русальцы изображают плач приносимого в жертву козла.

– Неужели? – Евтихий не дрогнул ни одним мускулом. – Ну, прямо греческая трагедия, театр бога Диониса, точь-в-точь.

– Морена! – Потык вдруг кинулся через площадь, и пыль полетела из-под его сапог.

Морена вышла из-за изгороди, только что появилась в белой ритуальной сорочке без пояса. Увидела Потыка и метнулась в сторону.

– Стой же, Морена! – дощатая изгородь сотряслась, Потык налетел на неё плечом. Морена взвизгнула и вывернулась из-под его руки. Рукава сорочки распустились до земли и взлетели к небу. Морена вытаращила глаза, заслонилась руками и закричала:

– Потык, Потык! Сбегутся русальцы, не трожь меня!

Князь Михайло замахнулся раскрытой пятернёй, Морена зажмурилась, но Потык рубанул рукой в воздухе. Над кострами у взморья взметнулись снопы искр.

– Беги, зови всех, Лебедь Белая! – то ли вскричал, то ли простонал князь Потык. – Эх, наказал меня Бог женою-язычницей. Зови волхва-полюбовника, пусть отрежет мне голову или зароет меня живьём…

– Нет, не полюбовника, – Морена оправдывалась, – нет, он только усыпил тебя, – она на шаг отскочила от Потыка, рукава сорочки взметнулись лебедиными крыльями. – Ну, почему ты опять здесь, Потык? Уходи же, прошу тебя. Ты всё испортишь!

– Испорчу? – князь шагнул ближе и задохнулся. – Мешаю? Что – силою увёз тебя жрец? Силою – да?

Морена отскочила, затравленно озираясь. Увидела поодаль русальцев и осмелела. Стрельнула на Потыка узкими глазами, выпростала из рукавов руки, подхватила непокрытые свои волосы и выпалила:

– Мешаешь, Потык! Прежде всё портил, так и теперь портишь. После тебя Старые боги гневаются и требуют большего!

– А где мои Леля и Иоаннушка?! – Потык взревел и кинулся к ней. Морена отскочила ещё дальше и опять выкрикнула:

– А их выбрали Старые боги! Уйди, Потык, не лезь не в своё дело. Дай хотя бы детям стать жрецом и жрицей тех, от которых ты отвернулся.

– Это мой Иоаннушка-то – жрец? – князь Потык захохотал с горечью, ладонью утирая на щеках то ли слёзы, то ли поднятую с земли пыль. – Мой Иоаннушка, да?

Задребезжали гусли, русальцы в масках козлищ запели, исступлённо скача и притоптывая. Языки костров высвечивали мёртвые лица богов.

– Морена, – взмолился Михайло Потык. – Где они заперты? Лебедь Белая… – он молил её. – Выпусти их, прошу. Ай, да чтоб этому Кощу Трипетовичу пусто стало!

Морена затрясла головой так, что волосы заметались по плечам:

– Нельзя, Потык, никак нельзя. Могучие разъярятся и захотят чего-то пострашнее. Не гнался бы ты за нами, так всё и прошло бы спокойно. Смирись, Потык! Леля с Иоаннушкой предназначены им. Склавины от Пелопоннеса до Фракии будут петь про них песни!

– За что, Лебедь Белая, за что? – князь Михайло спросил сухим и севшим голом. – За что ты сделала Додолой мою Лелю, а? Кому нужно, чтобы она стала живой куклой?

Морена непонимающе округлила глаза. Затравленно оглянулась. Загремели заклятые гусли, и над взморьем взметнулось вверх пламя. Каменная морда Ящера осветилась и будто оскалилась. Потык глянул в ту сторону, обернулся опять – Морены перед ним уже не было.