15-16.

Все удалось. Даже больше и лучше, чем я думал. Хотя сначала смущало то, что в ладонку надо записывать известное мне чувство. А что делать, если хочешь испытать новое? Но все оказалось проще. У каждого чувства имелось много оттенков, и все они проходили сквозь меня, как волны, принося наслаждение. Счастье известного автора страшных сказок и слепого музыканта. Девочки, считавшей себя поэтессой, и мецената. Так я переживал волну за волной. Но времени заняло больше чем со стариком. Я вышел из стелы в четыре утра и увидел на ладонке, прилипшей к каменюке, чешуйку нового сообщения от Исме. Она ждала меня, я не пришел.

Пришлось вернуться домой отсыпаться, хотя спать не хотелось, словно я выспался там, в стеле, в жизни сказочника, мецената, поэтессы и музыканта. Работа навевала на меня скуку, но она была лишь предисловием к главному.

В очередной раз проверяя «узел» с уничтожением романа в стихах я сунулся в текст, посмотреть, что еще натворил с ним мой друг-«прилипала». Стишки, которые он вписывал, становились с каждым четверостишием все более мерзкими. Без единого плохого слова. Странно, но такое издевательство над стариком мне не понравилось. Я завязал новый «узел», до того момента, когда автор романа по воле мальчишки-«прилипалы» записал эту мерзость, и уничтожил написанное. Еще и потому, что если старик умрет, то стелы срубят… и я уже не смогу получать удовольствие от чужих эмоций.

Сколько времени осталось у Милхе Орэ? Мне казалось, что мало. Тем более и мальчишка говорил, что для выигрыша ему нужны двадцать дней. А они почти закончились.

Эта мысль не давала мне покоя. И еще больше — после того как я увидел старика. Он шел по улице, а за ним тянулась цепочка преследователей. Они вооружились палками с мягкими матерчатыми шарами на концах и этими шарами тыкали старику в спину, не давая идти, а когда он оборачивался — салютовали этими палками. Я догадывался, куда он идет, и не стал мешать ни ему, ни агрессорам, хотя очень хотелось. Я обещал Исме не вредить, а мальчишке — помогать. Проще было не делать ничего, как в той пьесе. И забыть о том, что уже сделал.

Новое сообщение Исме сумело до меня достучаться, потому что сильно нагрело ладонку.

Но встреча не оправдала моих ожиданий. Сначала мы долго-долго пили чай, и я дал себе разрешение рассказать ей о новом удовольствии, потом обсуждали пьесу и роль Исме. И после этого она, хорошо меня знающая и понимающая, в каком я нетерпении, встала и сказала:

— Тебе пора.

Я слишком сильно удивился, чтобы разозлится. Злость и удивление почему-то вместе не уживались.

— Пора? Разве мы не проведем вместе приятную ночь?

— Нет. Не сегодня.

— Но почему? — удивился я. — Разве тебе со мной не нравится?

— Очень. В последние два раза ты был хорош, — признала Исме к моей гордости. — И все же нет. Знаешь почему? Тайна, которую ты мне открыл — вовсе не о старике. Она о тебе. О том, что ты тоже бываешь слабым. А до этого я видела лишь силу и хотела бы впредь видеть лишь ее. Мне не нужен слабак в партнерах — по игре или по любви. Так что ближайшие дни можешь ко мне не приходить. И пока не перестанешь быть зависимым от своей новой игрушки, вообще на глаза не показывайся. Сделайся снова сами собой, любой ценой. И да, и все равно сдержи обещание не вредить старику. Если справишься — это будет лучшее доказательство твоей силы. Тогда я стану твоей женой в новой Эпохе.

Я поставил чашку на стол. Руки дрожали. Такой приз стоил любых усилий, но я не понимал, как сделать то, что она хочет, хотя и понимал, зачем она этого хочет.

— Иди. Подумай. Могу подсказать, хотя это уже будет слабостью с моей стороны. Немного сочувствия и доброты. И все.

Я уже не хотел ни о чем думать. Но знал, что придется.

Исме права, я перестал себя контролировать. Даже сейчас меня тянуло к стеле больше, чем к моей девушке. Разрешить себе любопытство, или страх, или гнев. Захотеть знать. И да, помнить. Раз от этого есть удовольствие, то есть польза. И мне предстоит его потерять, когда старик умрет. Но как и чем я смогу его заменить?

Я не знал, как. Но пообещал себе два дня на покопаться в стеле, а потом… потом я сделаю что-то, чтобы Эпоха закончилась, даже если не придумаю, как сохранить удовольствие.

16.

Эти несколько дней были последними, и может быть поэтому — такими упоительными. Я спешил выполнить свою работу и потому делал ее порой небрежно, за что и получил нагоняй от куратора, прошедшего с обычной проверкой. Я купался в эмоциях, узнавал все больше и запоминал все лучше, наконец, найдя настоящее применение своей тренированной памяти. Я научился переходить по нити эмоций от одного человека к другому. Запоминать интересное. Наслаждаться оттенками чувств.

Поздно вечером, возвращаясь из очередного, может быть, последнего путешествия удовольствий, я снова увидел старика и не где-то, а у стелы. Правда, мысленно я их уже почти и не различал и потому не удивился. Но тут были еще трое. Наверное, из «сидельцев» и тоже вооруженные палками с мягкими шарами на конце, только отчего-то прижавшейся спиной к стеле старик вскрикивал, когда в него тыкали. Я подошел, не знаю, зачем. И только тогда увидел блеск тонких иголок, торчавших из мягких шаров. Щеки старика полыхали нехорошим багрянцем. Я на миг подумал, что он может «закончиться» прямо тут и мне ничего не придется делать, а потом отогнал эту мысль. Я уже все решил. Старик мой. И Эпоха — моя.

Последнее пережитое в стеле чувство было наслаждение властью над людьми. И я встал за спинами агрессивных «сидельцев» и сказал громко и отчетливо, как тот, кто имеет на это право:

— Пошли вон.

Они обернулись. Две девчонки и мужчина. Долго смотрели на меня.

— Ну??

И только тогда трое ретировались, хотя одна из девчонок пыталась что-то сказать, но я срезал это намерение единственным взглядом.

Старик уже начал оседать на землю, но я не дал ему дал упасть. Поддержал, похлопал по щекам, постарался привести в себя. Кажется, получилось.

— Идемте, — сказал я. — Вам надо домой. Уже осень и ночи холодные.

— Мне… не домой надо, — сказал он. — Я здесь тоже… делаю работу.

Я усмехнулся:

— Записались в «полировщики»?

Он пожал одним плечом:

— Это вы занимаетесь тем, что стираете ошибки, которые надо запомнить и не повторять. И даже не понимаете, что стелы — это не самое важное и самое правильное, а наоборот, и только поэтому они оказываются на виду. Чтобы мы сумели увидеть.

Я невольно усмехнулся, не давая себе толком задуматься, о чем он говорит.

— Тогда и вы ошибка.

— И я, — согласился он. — Но вы ею не будете.

— Конечно, не буду! — возмутился я. — Потому что не буду стариком.

Он посмотрел как-то странно.

— Старость это все-таки не болезнь. И разве вам не понравилось помнить и понимать?

Он спрашивал как ребенок, а не как старик. Словно весь его опыт состоял из пары-тройки лет, и Милхе Орэ все еще верил людям. Слишком наивно, слишком искренне. И это напомнило мне совет Исме. Немного искренности...

— Понравилось, — сказал я, — даже слишком сильно. Это доставляет большое удовольствие.

— Удовольствие, — горько повторил он. — Вы понимаете только это. А я и забыл…

Он повернулся к стеле и положил на нее руки.

— Я хотел сделать совсем другое. Но могу иначе. Наверное, могу. Память причиняет боль чаще, чем счастье. Поэтому никто не хочет помнить. Но я… сделаю так, что помнить станет удовольствием.

И если существовал миг, когда я мог сделать все, не делая ничего, то именно этот. Пусть даже я не был уверен, что старик хоть что-то понимает в удовольствиях.

Но делать, что хочешь и когда оно же — что надо, это тоже удовольствие, хотя оно немного горчит.

Я подошел и тоже положил руку на стелу. В общем-то, просто жест, но он казался мне важным.

— Вы делаете неправильно. Нужно не в одной стеле писать изменение каждый день, а в разных и сразу. От восьми до одиннадцати. Этого хватит.

Да, хватит, но я не сказал, для чего.

— Могу показать место, где много стел.

Он не должен был мне поверить. Я бы на его месте не верил. Но чему-то я все же научился у Исме или, может, в той игре с вариаторами, и смог сыграть хорошо. Старик даже не стал спрашивать меня ни о чем, а просто кивнул, соглашаясь.

Я заспешил, боясь передумать, и нанял пролетку, хотя поймать ее в таком часу было непросто и стоило недешево. И всю дорогу, долгие полчаса, думал о том, что он хочет сделать. Я почему-то был уверен, что не получится, но мне хотелось бы. Хотелось получать удовольствие от того, чтобы помнить. Хотя не значит ли это постареть? В этом точно нет удовольствия.

И еще о романе и мечтателе. Раньше говорили, что все зло от книг. Но наверное, зло от мечтателей. Хотя они, конечно, всем желают добра. Старик тоже желает именно его. И даже я, хотя я-то совсем не мечтатель. Но от одной лишь мечты нет толку. Как и от одной лишь работы. И если каждый сделает что-то для себя, не пытаясь облагодетельствовать других, так будет правильнее.

…Старик успел обработать восемь стел. Я ему не помогал и даже не пытался узнать, как он собирается исполнить свое обещание. Наверняка снова с помощью «Романа…». А если нет — не хочу знать, что теряю еще один способ изменить мир, потому что хотя заботиться лишь о себе — проще и вернее, но хочется почему-то и большего. Звезды разгорались все ярче, а Милхе Орэ все больше слабел. И старость проступала отчетливее, словно с каждой стеле он проживал по несколько лет. К последней каменюке он не смог дойти сам, и я почти тащил его на себе. И у этой, девятой, старик почти упал, же успев схватиться за стелу, и тут же сполз на землю. Пять минут неподвижности, десять… И только тогда я понял, что уже не слышу его дыхания, только свое. Не думал, что это происходит так быстро. И так… просто. Ничего не изменилось… Хотя я и не ждал, что звезды начнут падать, но то, что совсем ничего не происходило, стало казаться неправильным почти сразу. Вот я. Вот стела и мертвый старик возле нее. Эпоха закончилась, и нет никакого особого знака. Я мог бы ощутить нечто новое, а почувствовал только злость от обманутых ожиданий. Злой, я пнул стелу — она оказалась пористой и нога застряла в ней. Пытаясь вытащить, не удержался и неловко сел на траву, едва не вывихнув лодыжку. Усмехнулся: хотел знака? Вот он. Вот новое, которое говорит, что мир изменился. Я дотянулся до стелы и потрогал шершавую поверхность. Словно прощаясь. Сентиментальность мне не свойственна, но иногда…

Оттуда, из стелы, на меня, как дикий зверь вдруг кинулись слова и образы. Завертели, словно я, как раньше, влез в каменюку с эмоциями. А потом голос… или нет, голоса, одним из которых точно был голос старика, начали произносить слова, слишком отчетливые, и от того — не понятные. Наверное, от того.

«Мы так часто совершали ошибки и так сильно хотели их исправить, что переписывали историю, даже когда не верили, что это поможет. Вместо того, чтобы не повторять ошибки. И постепенно поколения начинали верить, что так все оно и было. Чем дальше, тем сильнее становилась эта вера. В конце концов мы дошли до того, что верили, уже переписывая — верили, что исправляем неправильное. Переписывали учебники и анекдоты — и верили. А когда веришь, оно обретает силу. И власть над тобой».

«Нет!» — громко и четко произнес я мысленно, и, кажется, вслух, чтобы остановить это. Но «это» не остановилось».

«Время, согласившись стать управляемым, все же предъявило нам свои требования: когда век переполняется событиями, которые хочется изменить, и людьми, которым хочется это сделать, наступает новая Эпоха. Умирает несколько старших поколений — те, кто помнят и понимают. Потому что только к концу начинаешь понимать. Мир просто избавляется от них. Но один остается… может быть, как последний шанс. Но всегда чем больше живет старик, тем сильнее все хотят, чтобы он умер. Дети не рождаются — этот мир для них не подходит, ведь он запишет в их разум те же ошибки, а кому из новых людей нужны старые ошибки?»

Я повторял свое «нет» и оно вплеталось в голоса, делалось частью читаемой мне скучной и страшной морали. И страх, сильный и неуправляемый, мой, а не чужой, не приносил мне удовольствия.

«Каждый из нас в глубине разума помнит, что он что-то забыл. Знаки и вехи, канавы и рытвины остаются в душе. Они пусты. И мы старается заполнить их, и выбираем самый простой способ — утопить недостаток памяти в удовольствиях. И бросаемся все в новые и новые, потому что они мимолетны и преходящи, а пустота — нет».

Меня наконец отпустило. Только я не сразу понял, почему. Рука уже не касалась стелы — нечего было касаться. Вместо каменюки на земле лежала горка песка. А потом раздался звук — как будто зашуршало много-много песка. Ладонка, висевшая у меня на поясе, осыпалась на землю крупными колючими крупинками. И стела, стоявшая неподалеку. И сначала я всего лишь удивился, а потом снова пришел страх. Так не должно быть. Стелы всегда стоят, их можно срубить, чтобы сделать ладонки, холодные и теплые панели и многое другое. Даже в искусственный камень добавляют частицы стел. А теперь что? И главное — почему? Старик меня обманул и вовсе не прописал в стелах удовольствие от того, что помнишь, а уничтожил стелы? Или в чем-то ошибся? Стел уже никогда не будет? И нам придется помнить все — самим? Не получая удовольствия? Помнить — и стареть?

Нет. Милхе Орэ не умел обманывать, хотя мог обмануться. Новая Эпоха наступила и мне предстоит ее пережить. И если я не хочу помнить — никто меня не заставит. Даже голоса из стелы и сказанное ими я сам для себя «заполирую». Не было этого. Не бы-ло!

Но кое-что было, и я не мог это стереть. Мертвого старика и останки мертвой стелы, что казались мне такими же бесполезными, как я сам. «Роман о Мечтателе». Мое желание, чтобы старик сделал все своими руками…

Не совершил ли я ошибку?

Я узнаю это завтра. Или однажды, после.

22.12.15 г.