7-8.

Про катание шаров мне довелось узнать уже на следующий день. Вот уж не знаю, подстерегали старика нарочно эти четверо или он им случайно подвернулся. Хотя какое там «подвернулся», если они были при своей экипировке? Старикан пытался идти по улице, а четверка дружков — три парня и девчонка — катали на его пути явно тяжелые металлические шары, стремясь попасть по ногам. Всего два шара — один человек катит через тротуар, второй, на другой стороне тротуара, ловит. Иногда по ногам все же попадали. Старик имел изможденный вид — и идти не мог, и стоять не давали. Я не был настроен работать и решил закончить все поскорее: потому надел колесники и среза́л путь, как мог, когда увидел эту сцену. Почему-то мне не понравилось.

Я быстро перекатился через улицу, и, подъехав со спины, несильно толкнул парня с шаром.

— Прекратить, — приказал, не попросил, сам таким был и знаю — просить бесполезно.

Обернувшийся парень посмотрел так, словно это я тут занимался ерундой.

— А зачем? — с наивной жестокостью спросил он.

— Хороший ответ. Вот ты когда-нибудь суп варил или видел, как варят?

Парень фыркнул и поставил на землю шар, оттянувший ему руки:

— Мои родители держат столовую. Конечно, я видел!

— Ну вот, — ласково, как ребенку, сказал я. — А что будет, если снять кастрюлю с огня раньше, чем сварилось мясо, закинуть туда заправку и подать на стол?

— Скандал будет. И невкусно. Все надо делать вовремя.

— Именно! — сделал вид, что очень обрадовался, я. — Понимаю, и больше того — поддерживаю ваше стремление приблизить новую Эпоху. Старая уже опротивела. Но мир еще не готов. Ты уж мне поверь. Я со стелами работаю и там такое… — я постарался сделать не столько страшное, сколько озабоченное лицо. — Вот уж не знаю, что будет, если старикан окочурится раньше, чем через два месяца. А ведь это потом и не разгребешь.

Он подумал. На мое счастье, думать парень умел.

— Ну, может. Но два месяца — это же так долго!

— Но оно того стоит. Помни про суп!

Парень кивнул. Сначала мне, потом товарищам и через пять минут никого из них на улице не было. А старикан все это время стоял и ждал, нет бы уйти! Естественно, ждал он, чтобы меня поблагодарить. Но как только шагнул в мою сторону, морщась — ноги наверняка болели от шаров — я быстро сказал:

— Не за что.

Старикан помолчал, потом тяжело вздохнул.

— Не за что — так не за что. Вы не поможете мне дойти до скамейки?

Я никуда не спешил и помог, правда, будучи на колесниках вести куда-то старика оказалось неудобно, но справился. А при виде скамейки понял, что очень хочу присесть и снять эти самые колесники. Сел и снял.

— Я слышал, что вы ему сказали, — заметил Милхе Орэ.

Стало смешно. Слышал и слышал. Или он думает, что я должен сейчас мучиться совестью или как там называется, когда тебе неудобно за свой поступок?

— А какое «такое» там, в стелах? Вы все же проверили, измерили глубину памяти?

Я подтягивал крепление колес на ботинке правого колесника и чуть не уронил его. Надо же, ему любопытно, поддался ли я предложенному им искушению.

— Попробовал, — все же признался я, продолжая поправлять ослабевшие болты. — Но это не доставило мне удовольствия.

— Если бы вы подумали…

— Если бы подумал, — перебил я, решив прекратить все прямо сейчас, — то понял бы, что не стоит вас слушать. Допустим, память глубже и любопытнее чем то, что всплывает с нее на поверхность в стелах. Допустим, с ней можно сделать много интересного. Но почему я должен мучиться, чтобы узнать? Тем более, по вам видно, что много знать и помнить — плохо. Все помните и знаете, и при этом постепенно превращаетесь в развалину. Совершенно бессмысленная жертва. И лично я по вашему пути идти не собираюсь и не хочу брать больше, чем способен унести!

Я замолчал, сам себе удивляясь за длинную эмоциональную речь. Но старик, кажется, не удивился.

— Неужели вам совсем не интересно? — спросил он.

— Мне интересно соотношение ценности предмета и цены за него. А в этом случае цена слишком высока.

Старик пожал плечами, достал из кармана платок, вытер лицо.

— Когда-нибудь вы поймете. Пока событие помнят люди — оно существует.

— Ну, это я понимаю уже сейчас — именно на этом принципе построена работа со стелами. Память стелы первична. И разрушает даже камень.

— В вас так много страха, — покачал головой Милхе Орэ. — Люди и не заметили, как отдали память за долгую молодость. Как вы говорите — соотношение цены и ценности? Не находите, что цена велика и здесь?

— Не нахожу, — я наконец закончил с колесниками, но никак не мог завершить разговор. — Никакой дряхлости. Поздняя смерть, а до нее — полноценная жизнь. И цена — всего лишь довериться стелам и разрешить им нести груз воспоминаний.

— Но этого мало! — он вскочил на ноги так резко, что его шатнуло. — Должен быть кто-то, кто помнит! Человек, не стела! Все забытое людьми исчезает. Не только события. Страны. Люди. Каждую новую Эпоху встречают меньше людей, чем ее провожало!

Это показалось мне бредом. Страну и человека так просто не сотрешь. Кажется, никто и не пытался. Есть в истории моей страны жуткий период тирании, но никто не убирал с доски истории тирана — правились мелкие подробности, которые сняли часть современных проблем, вроде взаимной ненависти двух народов из-за начатой тираном войны.

И еще — кажется, старикан путает «стереть» и «забыть». А может, для него это одно и то же.

Я сделал вид что размышляю и в то же время с весьма задумчивым видом натягивал колесники. А потом встал и кивнул старику:

— Спасибо за беседу, уважаемый.

И попросту укатил.

8.

Поссориться с Исме — это надо было ухитриться. С утра, провожая ее к пролетке, заметил, что у нас одна работа — за лентяями мусор разгребать. Только мне — в истории, а ей — в душах. Она посмотрела взглядом «неделю не пущу на порог» и села в пролетку, даже не опершись на предложенную ей руку. Сразу стало ясно, что я сделал большую глупость.

После этого, словно себе назло, совершил еще несколько, помельче. Видя, что ночью прошел дождь и мостовая мокрая, все равно надел колесники. Первая же лужа подмочила колеса и заставила ноги поехать в стороны. Сел я в ту же самую лужу, запачкав брюки. Возвращаться не стал из чистого упрямства. Но при этом ощущал такую злость, что у следующей же стелы пришлось успокаиваться, прежде чем лезть внутрь. Не очень-то хотелось, чтобы меня бесконтрольно кидало от события к событию просто потому, что эмоция сильнее меня. И еще с боем и истерикой выдираться из стелы, тратить время и силы. Нет уж. На мокрую траву сесть было нельзя, что тоже злило. Пришлось торчать столбом рядом с другим столбом, стелой. Сегодня требовалось четыре изменения: поменять название горы, дату изобретения, дату подписания «хлебного договора» и закрепить уничтожение «Романа о Мечтателе». И это последнее делать это каждые два дня. Мой узел держался крепко, но я вернулся по струне и повторил историю с сожженной случайно рукописью, добавив подробностей. Что же там такого опасного, в том романе, и что в нем заставило старика пихать в стелу стихи? Стоит зайти в книгохран и почитать. Да, а куда денется книга из книгохрана, если ее стереть из истории? Исчезнет без следа? Вон старикашка намекал, что люди пропадают… Но это я еще проверю. Исчезновение людей само по себе проблема. Родные и друзья пропавших начнут бить тревогу. Впрочем, из их памяти могут стереться те, кто исчез или сами они сотрутся без следа. Но это запускает целую цепочку. У исчезнувшего трое детей, у них тоже есть дети. И все они исчезают… Эдак можно недосчитаться и целого города!

Работу я кончилбыстро и поехал домой, уже совершенно не злясь из-за грязных брюк, по пути забежал в книгохран, посмотреть записи населения. Старик соврал — никаких таких исчезновений на стыке Эпох не замечено. Ну и для чего было меня пугать? Разве что и записи стираются… но этот клубок мне не распутать, и стараться не буду.

В последний миг вытребовал на дом «Роман о Мечтателе», хотя книгохранитель сопротивлялся. Пришлось надавить и сказать, что мне нужно для работы. Отказать «полировщику» он не смог. А у меня свободный вечер, который будет нечем заполнить, да небось и не один.

Я устроился в кресле и открыл скрипнувшую обложку. Не очень толстый том, который еще и оказался наполовину пустым — такова старая традиция: все незавершенные книги издают именно так, словно предлагая читателю на пустых страницах написать продолжение. И пишут иногда, вон Милхе Орэ даже в стелу полез. Взгляд зацепился за любопытную фразу: «Когда забуду все — где будешь ты?» Действительно — где? И продолжил читать.

…Очнулся только утром. Не спал всю ночь — не мог оторваться от чтения. Роман рассказывал о Мечтателе и его приключениях, а в итоге — о причине появления стел. Об этом не говорили даже в школе эпизод-инспекторов. Сказка, конечно, но…

Жил себе Влюбленный Мечтатель, которому захотелось сделать мир лучше. Любил он не кого-то, а себя. И в каждом видел свое отражение. А видя, понимал каждого, как себя. Мне сразу показалось — что-то в этом утверждении не так, но не сообразил, что. И вот однажды Мечтатель настолько поверил в то, что все — это он, что обрел великую силу и начал менять мир. Видя, что люди чаще хмурятся, чем улыбаются, сделал так, чтобы они забывали плохое и помнили хорошее. Но радость тоже заставляла их плакать. Мечтатель убрал поглубже вообще все воспоминания, но они не хотели сидеть там долго и то и дело вылезали на поверхность. И он устроил так, чтобы сначала лишние воспоминания, а потом и все отправлялись храниться глубоко в земле. Оттуда они выходили стелами, и любой, кто хотел, мог подойти, прикоснуться, вволю посмеяться или поплакать. А потом вернуться к ровному расположению духа.

Забавная сказочка, словом. Даже слишком. Но последние страницы не показались мне забавными. Во-первых, там нашлись и стихи старикана, те, из баланс-бара, чего вообще-то быть не могло. Допустим, написанное им не стерлось, но закрепиться, стать реальным и появиться в книге могло только после окончания этой Эпохи. И что тогда означают новые стихи в старом фолианте? Во-вторых, книга завершалась стихом, в котором, кажется, упоминались стелы. А ведь «Роман» написан за пару Эпох до того, как из земли начали лезть каменюки. И гневные строчки напомнили мне рассуждения о памяти Милхе Орэ, его злость в последний наш разговор:

Из-под земли — голоса, шепот, полный тоски:

Те, кто и есть, и нет, умоляют — спасите!

Но люди и времена, стали вдруг далеки,

И солнце уже не здесь — на последнем своем зените

Меркнет. И вышел срок выбрать и сделать шаг.

Камни по всей земле — словно пустые вешки.

Можно прожить еще. Можно прожить и так,

Не сознавая смысл и горечь такой насмешки.

Но есть голоса — внутри. Сила, живая дрожь,

Ритм, что весь мир встряхнет, если ему дать волю.

Слышишь, дрожит земля, бьется о камни дождь…

Трещины… и песком стало, что было болью,

Правом не выбирать, выбросить и забыть,

«Можно» с «нельзя» смешать, все перепутав нити.

Каждый сумеет так, и скажет об этом — «жить»,

Если не догорит солнце в своем зените.

Да, слишком похоже на старика… А еще — на угрозу.

Додумывал уже на ходу, потому что работа ждала. Но работу сегодня я делал кое-как, по минимуму — четыре стелы, чтобы закрепить изменения на положенный срок, а не все, чтоб подольше. А потом прошел по «струне» написания романа до самого конца, до момента, когда автор поставил точку. Точка там, конечно, стояла, но только после стиха о стелах. А ведь раньше не он был последним. Я проследил, как автор дописал строку и закрыл рукопись. Возникшее подозрение вызвало дрожь, но другого не было. Старикан умеет менять сегодняшний день и способен вписать в стелу что угодно, которое немедленно воплотится в жизнь. И что мне с этим делать, если я прав?

Пока я просто вернулся домой отсыпаться, но заснуть сразу не удалось — в голове звенели последние стихи романа. А если и они воплотятся? Как и что это будет и чего хотел Милхе Орэ? Повозившись без сна, я поднялся на уровень выше своего и постучал к старику. Долго стучал — он не открыл. Надо было, наверное, сообщить о догадках моему куратору… Но тогда наверняка пришлось бы делать море лишней работы — проверять все остальное, все важное — не вписано ли и там что-нибудь и не ждать ли завтра камнепада с небес или чего похуже? Нет уж. Я лучше понадеюсь, что только один такой умник и умелец нашелся и не наступит Конец Всего в конце Эпохи только потому, что в истории изменен один факт. Один стих. Но хорошо бы, чтоб только один.