11-12.

Спектакль оказался так себе. Современная сказка о человеке, подруга которого то и дело требовала от него разных подарков и так затюкала, что когда ей в самом деле понадобилось важное, он не стал его искать. В точности с советом друга — «Иногда достаточно ничего не делать». Вот это мне понравилось.

И в следующие три дня, проведенные в кошмаре, я часто вспоминал эти слова, потому что ну очень уж хотелось не делать ничего, а приходилось сильно напрягаться, спешить, выбиваться из сил. Знал бы, что так будет, выбрал в свое время работу попроще.

Утром нового дня, едва проснувшись, я ощутил запах слегка подпаленного дерева. Перевел взгляд на ночной столик и увидел идущий из-под ладонки дымок. Она раскалилась так, что выжгла на столешнице пятно — и была вся покрыта блямбами новых сообщений, как больной «чешуйницей». Впервые в жизни я похвалил Исме, не оставляющую меня у себя ночевать — за испорченную мебель пришлось бы изрядно раскошелиться, да еще и извиняться.

Я вскочил, принес с кухни воды и окатил ладонку. После чего взял ее в руки, чтобы узнать, что за срочность такая, что ладонка накалилась.

Оказалось, сообщения даже не в один — в три слоя. Когда я прочел первый, чешуйки осыпались и тут же выступили новые. Изменения. Мелкие корректировки тут и там. Проверки тех самых узловых моментов и еще множество заданий. Хорошо, память тренированная, и я запомнил все — больше сотни. Рекомендовалось делать это с сегодняшнего дня в каждой стеле и повторять ежедневно всю ближайшую неделю. Неделю! Я не представлял, как все успею. Наверное, сегодня мне не придется спать вообще.

Начинать не хотелось, но конечно, пришлось. И я не сильно ошибся — закончил глубоко за полночь. Вымотался так, что вернувшись, даже ужинать не стал — упал в кровать и задрых.

На следующий день все повторилось. Только я начал раньше и спешил — спешка стоила мне недешево — из четвертой стелы я вышел с головной болью и в полуобмороке. Очухавшись, перестал торопиться, и закончил лишь немного раньше, чем вчера. Когда на личную ладонку пришло приглашение от Исме провести с ней вечер, я извинился и ответил отказом — впервые в нашей общей жизни.

Третий день провел так же, только уже начал немного приспосабливаться, а значит, мог думать не об одной лишь работе. Все-таки не пронесло. Кто-то что-то понял… но, наверное, все же не жуткую правду о способности одного человека изменить не вчера, а сегодня и сейчас. Узнав о таком, что бы делали старшие инспектора из моей конторы? И можно ли хоть что-то сделать, чтобы помешать старику? Вся моя нынешняя работа может быть перечеркнута каким-нибудь очередным стихом… Выходит, я трачу свои силы и время на бесполезное, и оно даже не приносит мне удовольствия! Я был страшно зол на старика и отчаянно хотел высказать ему все. Потерял удовольствие от работы, не смог насладиться ночью с Исме и вообще ничто больше не радовало. Наверное, надо было все же сообщить о причине «землетрясения». О возможной причине — я не был уверен в том, что прав. Только скажи я — имел бы сейчас меньше работы? В этом я тоже не был уверен.

Сегодня я снова нанял пролетку и возчик, словно поняв, что у меня нет выбора, запросил двойную цену, разозлив меня еще больше. Платить все равно пришлось.

Закончилось все на четвертый день — очередным сообщением, отменившим лишнюю работу. Я мог, наконец, заниматься привычным по привычному графику, но так оказалось лишь хуже. Больше времени на злость. Правда, немного улучшило настроение, когда закрепляя свой «узел» с уничтожением «Романа о Мечтателе», я заглянул в текст и в самом конце нашел несколько пошлых и издевательских стихов. Автор романа писал эти строчки, разбрызгивая по листу чернила. Читая написанное, я ощутил и непередаваемое ехидство, что вполне могло принадлежать парнишке-прилипале. Выходит, он справился, и даже больше того. Но как? Нашел профессионала, вроде меня, и заплатил ему? Впрочем, не важно. Главное, чтобы старик увидел «подарочек» и почувствовал его подоплеку.

Мелкая радость дела не улучшила. По пути от стелы к стеле — наконец-то пешком, не тратя денег на пролетку — я думал о потраченных даром времени и силах, об упущенных удовольствиях, и злился. У предпоследней из них понял — успокоиться сам уже не смогу, да и не хочется. Потому повернулся и пошагал в сторону баланс-бара.

Вход на сцену стоил совсем недорого. Я заплатил и поднялся на возвышение, отеленное от зрителей тень-стеклом. Кажется, стекло искажало в обе стороны — я видел перед собой не зрительный зал, а ячейку, похожую на жилище Милхе Орэ. И пятерых или шестерых стариков, сидевших там. Это вызвало странное чувство… что-то среднее между страхом и бешенством. Немного привыкнув и выбрав одного, я обратился к нему:

— Старик, ты дурак. Неужели правда хочешь, чтобы Конец Эпохи никогда не наступил? Собрался свою смерть отменить? Глупо. Вместо тебя мы все «кончимся». Если уничтожишь стелы, то все станут как ты. Всем придется помнить и никто ничего изменить не сможет…

Что-то ударило о стекло, кажется, стакан. И какие-то другие предметы летели в меня. Все, кого я видел, продолжали просто сидеть, но настоящие зрители бросали всем, что под рукой. Страшно не было — наоборот — с каждым ударом становилось легче. Они думали, как и я, были со мной согласны — вот как я это понимал. И больше ничего не стал говорить.

Выйдя из баланс-бара успокоенным и закончив с работой, я отправился в гости в старику — не орать на него, но все же высказать, что думаю.

12.

В этот раз удалось застать его дома — а так же я оценил этот самый дом иначе. Пусть нет стариковских ковриков и прочего хлама, сильно старых и потертых вещей тоже, но неновые — все. И всё выглядит каким-то… не смирившимся с тем, что его время прошло. Вплоть до бунта. И если старое кресло, куда я сел, начнет отплясывать подо мной жжегу, я не удивлюсь.

Сегодня Милхе Орэ выглядел еще более древним, чем обычно. Круги под глазами и нелепый халат, делавший его похожим на жука-полосатика. Старик даже не спросил, зачем я пришел. Молча провел в комнату, сел во второе кресло, напротив меня и молча смотрел усталыми серыми глазами.

Желание называть его дураком никуда не ушло, но начинать с этого я не хотел.

— Все не так, как вы говорили, — начал я, немного поерзав в кресле. — Люди не исчезают. Народы и страны не пропадают. Это все ложь или обман, который вы пытались мне навязать.

Я заметил, что снова обращаюсь к старику на «вы» и замолчал, ожидая его реплики. А ее не было, он просто смотрел и молчал.

Ну ладно.

— С чего все началось? — продолжил я. — С принятого кем-то решения изменить мир к лучшему. Не важно, кто его принял, даже если причина появления стел — желание глупого Мечтателя из твоего романа. Не такого уж и глупого, кстати. Выбор был свободным, и сейчас никто не против. Кроме тебя. Но это, в общем-то, тоже твой свободный выбор. Только он заставляет всех остальных желать, чтобы ты поскорее кончился.

Он дрогнул весь, даже полоски на халате пошли волнами.

— Люди уже давно кончились! Исчезли! Те, кто не хотят помнить — не люди!

Для старика, какими я их представлял, он был слишком злым. Но так интереснее. Я сам потихоньку переставал на него злиться.

— Кайрич, вы дурак, — он вдруг встал с кресла. — Мы стираем не историю, а память, свою память. А место ее занимает пустота, которую каждый хочет заполнить хоть как-то. Самое простое — удовольствиями. Чем больше стираем, тем больше требуется заполнить. Когда-нибудь у нас останется время только на удовольствия или мы должны прекратить стирать.

Он достал что-то из кармана халата — маленькую коробочку с кнопкой. Нажал — и я услышал невнятные звуки, голос, произносящий что-то, вроде бы на чужом языке. Но взгляд старика требовал — «прислушайся!» — и мне показалось, что если не пойму невнятного, то в чем-то ему уступлю, а это не доставило бы мне удовольствия. Поэтому я прислушался — и звуки сложились в слова.

— В нас хватает опасных, но больше глупых идей:

Как миры спасать и как правильно ходят в гости...

Говорят мне, что кошки, конечно, лучше людей.

Как нам лучше — понять мы сумеем всегда лишь после,

Как закончится время любить, отвергать и жечь,

Не свои хороводы водить или прятать клады.

А не стоит ли память свалить, словно ношу с плеч,

И родиться другими в тот мир, что не будет адом?

Посмотри, выцветают люди листвой страниц.

Память позже сотрут. Помнить нас — ну кому нужны мы?

… Но подняться б до неба и рухнуть однажды вниз,

И хоть так, может быть, понять, для чего мы живы.

Кошки может и лучше, а люди — сплошной бардак.

Нам то лень, то некогда — точка в любом вопросе.

И пока все по мерке, что может быть тут не так?

А за что заплатили — и это поймем мы после.

— Вы понимаете? — спросил он, когда слова закончились.

Я понимал только, что уже пора спросить то, что мне интереснее всего. И что я ошибался, и на самом деле покупка предмета ничего не испортила, не лишила меня удовольствия от самого предмета.

— Пойму, если вы объясните. Расскажете, как и зачем изменили книгу, добавив в нее стихи. И почему так вышло, что они изменили мир.

— Рассказать? — переспросил он. — Могу даже показать...

Во взгляде старика я увидел решение или решимость. Милхе Орэ, не вставая, дотянулся из своего кресла и схватил меня за руку. Я даже не успел одернуть и сделать ему замечание. Потом мир вдруг куда-то исчез. Или не мир. Потому что я видел теперь не старика и стены его дома, а воду, текущую воду. И перила, на которых лежали руки, явно не мои. Большие и почти квадратные. Я захотел поднять их и рассмотреть получше, но не смог.

Что-то отвлекало, что-то настойчиво стучалось в душу, чувство, приносящее немного странное, словно неполное удовольствие. Я сосредоточился на нем, и неполнота сменилась полнотой: потоком хлынуло наслаждение, и источником его была текущая вода. Мне нравились ее шум и плеск, солнечные блики на волнах, свежий прохладный запах. Руки — не мои! — погладили полированные перила моста, подарив еще одно наслаждение, от ощущения теплого бархатистого дерева. Мне не могли нравиться и никогда не нравились столь простые вещи, но сейчас из-за них затапливало чувство счастья, прокатывалось волнами и создавало какой-то шум, гармоничный, как шелест реки. Потом я… тот я, что наблюдал воду, перегнулся через перила. В текущей воде размыто отражалась знакомая фигура. Старик. Это он стоял над водой и вместе с ним и я. Воспоминание? Наверное.

Мы еще долго смотрели на воду, и моя радость была приятной и совсем не чужой. А потом картинка сменилась, и я начал видеть какую-то тропинку с мостиком. Пожалуй, мостик был тот же. Но под ним никакой реки, только заросший травой овраг. И нахлынула уже не радость, а горе. Его я тоже принял как свое и от него получил не меньшее, а пожалуй и большее удовольствие. Наверное, потому что вообще не часто себе позволял испытывать что-то столь сильное.

А потом, сквозь волны чужого-своего чувства, я вспомнил, что в городе нет реки. И никогда не было. А мостик… пожалуй, знакомый. Как-то раз я возвращался с работы и свернул не туда, решив сократить путь; в итоге вышел в похожее место. Зачем старик показал мне это? Как пример стирания из мира этой самой реки? Что ж, это забавно. Но река все же не человек. И даже если в прошлую Эпоху она была, а в эту нет, какая в том важность?

Потом пришла еще одна разумная мысль: никто не стал бы заниматься уничтожением какой-то там реки. Сквозь приходящее извне чувство, словно горячий нож сквозь масло, я направил свою — «не верю».

Наверное, он почувствовал это. А я не стал ждать ответа, а добавил любопытство. «Я хочу знать, и вовсе не о том, что куда-то пропадают речки. Покажи мне, как ты меняешь мир через стелу».

Он не стал сопротивляться, хотя показать вышло кусками, отрывками. Старик кладет руки на стелу. Чувство-вспышка: родное, близкое, не чужое. Кажется старик просто не разделял себя и стелу. Он сам — стела, но живая. Потом он или я уже были не я и он, а автор «Романа о Мечтателе». Этого человека разрывали противоречивые чувства, и пришлось сосредоточиться на своем — любопытстве, чтобы не утонуть и не раствориться в них. И снова не моя, но в этот раз молодая рука написала на белом листе, прежде вырвав тот, с издевательскими стишками, новые строки:

И память… словно тусклый огонек,

Замрет во тьме беспамятства без боли.

И это тоже будет жизнь — всего лишь...

Два слова. Но, отпущены на волю,

Они уже не истина — упрек.

Стихи я проигнорировал, они не вызывали во мне чувства. Но любопытство свое я удовлетворил, уже начал уставать, и потому я захотел выйти, снова стать только собой. И вышел — усилием воли или старик отпустил меня. Он убрал руку с моего запястья и смотрел… кажется, там было что-то вроде ожидания. Наверное, что я пойму. Я и понял.

Но не знал, что делать и говорить. Разве что, обычное:

— Спасибо. — Голос оказался немного хриплым, как после болезни, и все же я это произнес.

Он кивнул. Но других слов не нашлось ни у кого из нас, совсем.

Я встал и сделал шаг к коридору, к выходу. Милхе Орэ проводил меня до двери и, ничего не спросив, запер ее за мной хотя его ожидание явно сменилось разочарованием. Я же порадовался тому, что работа сделана и отправился гулять, хотя и было уже поздновато для прогулки. Но надо было обдумать увиденное. Хотя кое-что стало понятно и так: старик, лазая в стелу, получал свою толику удовольствия.