4.

На следующий день во дворе появились «сидельцы», люди, которые заняли все скамейки возле башни, а кое-кто расположился прямо на земле и почти не отрываясь смотрел на окна срединных уровней. Все-таки, наверное, не стоило печатать в бюллетене и адрес, хотя кто захотел, тот нашел бы старика и без этого, он же, небось, дома не сидит. Проследить за возвращающимся из лавки или с прогулки древним совсем легко… Что будет дальше, я знал, потому что читал. Сначала просто сидение, потом какие-нибудь выкрики, потом старика начнут преследовать, стоит ему выйти за порог, дальше — в зависимости от фантазии. Записочки под дверь, неприятные сюрпризы… Стены башни испишут всякими гадостями, вроде «тебе пора в землю». Но назад уже не повернуть — Исме сама изменила решение, старик стал ей интересен, а мне интересно сказанное им: о том, что память полнее и глубже и с ней много чего можно сделать. Что стоит исследовать.

А как? Исследовать — значит что-то делать с предметом исследования. Проводить эксперименты. Но я давно выбрал свой образ действий. Каждый из обученных «полировщиков» работает с удобным ему образом. Чаще всего это струны или тоннели, по которым можно пройти вперед или назад и что-то поменять. На струнах делается узел — новое обстоятельство, из-за которого поток события из прошлого течет по другому руслу и память изменяется. Или наоборот. Иногда струна сопротивляется, и с большим трудом удается ее удержать, но всегда удается. В тоннеле надо писать или рисовать на стенах, и без того исписанных или изрисованных. В итоге все забывают, что когда-то огромные поля были засажены «золотым злаком» — потому что этого не произошло — и земля осталась плодородной.

И вот, есть у меня струна, а у кого-то — тоннель. И только один способ обращения с ними. Но можно придумать и другие.

В очередной стеле, завязав все нужные узлы, я подергал струну, даже попытался порвать. Конечно, ничего не вышло. Попробовал намотать на палец. На том моя фантазия иссякла. Мало что можно сделать с ниткой, которая тянется ниоткуда и никуда же уходит.

Я думал об этом, идя от стеле к стеле, и кажется, понял. Струны созданы именно для того, чтобы менять прошлое. А если создать что-то еще? Понять бы, что. Я могу воздействовать на то, что в стеле, но оно никак меня не касается. Только старик отчего-то решил, что оно мне «не чужое». К нечужому испытываешь чувства.

Ага. Пункт два устава эпизод-инспекторов: «Никогда не допускайте эмоции в рабочую среду». Причем это правило не тайна и знают его многие; но все равно лезут в стелу со всеми своими радостями и ненавистями, потому что оставаться бесстрастными неспособны, и становятся «прилипалами», которые сами из стелы выйти не могут. Избегать эмоций при моей работе оказалось легче, чем я думал, но однажды, из любопытства, попробовал допустить самую чуточку недовольства. Меня впечатало в стену там, в тоннеле, а реально я шарахнулся о камень стелы, и потом месяц ходил с синяком. Повторять не хотелось. По крайней мере, тогда.

А сейчас — отчего не попробовать? Так что в самом конце работы я рискнул.

Сегодня напрягаться не пришлось — струны легко несли меня вперед и не сильно противились узлам и остановкам. В общем, не работа, а сплошное удовольствие. Вот я и разрешил себе радость, совсем чуть-чуть, как в первый раз.

И сначала вроде бы ничего… а потом меня рвануло и понесло куда-то, словно водяная воронка засосала, и я забарахтался в ней… в чувствах, схожих и не очень с радостью, каких-то осколках… воспоминаниях, но не моих. Спешно наведенное безразличие не помогло, пришлось просто успокоиться, чтобы выйти. Пробовать снова я не стал, тем более обнаружил, что вымотался за эти несколько минут.

А тут еще хлынул ливень.

По счастью, совсем рядом был открытый баланс-бар; я кое-как дотащился до него, вошел внутрь и плюхнулся на первое же свободное место. Подпорхнувшая девчонка-служанка смотрела со страхом — я забыл снять с плеча бирку эпизод-инспектора и напугал ее возможностью заразиться от меня старостью.

— Не заразно, — бросил я ей. — Что, по мне не видно, что не старик?

— Ви-видно, — заикаясь, ответила она. — Но вы же…

— Я «полировщик» как ты подавальщица еды! — не выдержав, рявкнул я. — Разные профессии. И все! Принеси ринзового соку и можешь больше не подходить, раз трусишь.

Девчонка ушла и вернулась с соком — надо отметить, быстро. Исчезла, правда, тоже быстро. Потягивая сок из стакана, я наконец обратил внимание на то, что происходило на сцене, защищенной от зала тень-стеклом. На ней стоял некто, певший пошлую «Сказку о косточке»:

— Ему хотелось, так сказать,

Да встала в горле кость.

Глядел сурово странный гость,

И все, что сказано, сбылось,

Все было, так сказать…

Тень-стекло — странная штука: пропускает все звуки, а вид очень искажает — исполнитель выглядел приземистым толстячком, а мог оказаться тощим длинным субъектом. Ну и конечно странную песенку он выбрал, из тех, которые распевали в то время, когда я был не старше вчерашнего «прилипалы». Да еще и страшно длинную — двадцать один куплет, и все об одном и том же.

Заскучав, я огляделся. В баре было не много людей. Когда все осознают, что Эпохе конец, желающих вернуть себе душевное равновесие станет больше. И тогда непробиваемое тень-стекло в самом деле окажется нужным для защиты исполнителя от зрителя. Или наоборот. Когда один делает то, что хочет, чтобы успокоиться, выплескивает на других свои страх или счастье, или гнев, или веселье, остальные имеют право делать то же самое. И тем самым тоже вернуть себе обычное расположение духа. И они, конечно, не сдерживаются. Вход на сцену баланс-бара платный — и с другой стороны, из зала туда не попасть. Тоже разумно и тоже защищает: через месяц, если старик продержится столько, я не рискну сюда зайти.

Стало потише — певец закончил и ушел со сцены, а я решил перекусить — судя по шуму за окном, ливень и не думал заканчиваться. «Лист еды», принесенный уже другой служанкой, постарше и совсем не пугливой, порадовал. Оказалось, тут можно попробовать много интересных и сложных блюд, два из них я очень любил и немедленно заказал. Мясо в кисло-сладком красном соусе принесли сразу, я увлекся дегустацией и перестал обращать внимание на сцену, тем более там теперь какая-то девица непонятно что пыталась изобразить.

Вкусовые ощущения целиком заглушили все остальные, поэтому я услышал голос очередного выступающего за тень-стеклом, только когда опустошил тарелку.

— Будущее зависит от прошлого, оно питает его. А если нечем питаться, то приходится умереть с голоду...

Я поглядел на сцену. Голос такой знакомый, а выглядел выступающий по прихоти тень-стекла, карликом или ребенком. Он говорил слишком тихо — приходилось прислушиваться.

— И память… словно тусклый огонек

Замрет во тьме беспамятства без боли.

И потом кажется:

— Как помнить правильно и правильно забыть,

Мы разучились или не умели?

Стихи. Опять стихи. Сильно путало, что выступающий все время сбивался на прозу. Но именно проза позволила узнать — фраза «существуют и другие вещи». Я прислушался и быстро убедился, что прав. Старик. Это точно был он.

Надо же, он вылез из своей норы на свет только ради того, чтобы добрести до бара и прочесть всем лекцию. Или он сюда каждый день ходит?

Стало еще любопытнее. Когда он закончил, я быстро расплатился за обед и вышел.

Дождь еще лил, но не сильный. Обойти здание баланс-бара — пара минут, так что я успел. Старик как раз появился из дверей второго входа. Я не подошел сразу, а он очень быстро и целенаправленно потопал куда-то. Даже не представлял, что старики могут так быстро ходить.

Впрочем, шел он хоть и быстро, но недолго — свернул в парк и приблизился к стеле у большого дерева. Положил на нее руки. Я обошел, чтобы видеть его лицо — оказалось, Милхе Орэ закрыл глаза и так стоял, кажется, шепча что-то. Он что, вносит изменения? По лицу его ходили тени, а волосы шевелились, хотя, наверное, это был ветер, капли дождя стекали по лицу. Прошло минут десять. Старик глубоко вздохнул, оторвал руки от стелы и побрел прочь, пошатываясь. Ну точно, он менял прошлое, а эта работа тяжела для необученных и стариков.

Я проводил его взглядом и тоже подошел к стеле. Новые чешуйки с резкими гранями были заметны, как и всегда. Коснулся, желая увидеть, что в них.

Резко и остро ударили по сознанию строчки. Стихи, те самые, которые читал старик. Они возникли на белом листе, а следом за ними и рука, что писала, и сам человек, слишком хорошо знакомый мне растрепанный молодой мужчина, автор «Романа о Мечтателе». Любопытно. Старик, похоже, решил дополнить «Роман». Я досмотрел до того момента, когда автор поставил точку. Можно было стереть все прямо сейчас, только надо ли? Сотрется само, и, в конце концов стела была не моя и если оно не рассосется до утра, то «полировщик», отвечающий за эту стелу, справится сам. С тем я и отправился домой.