4. Бойкот

Незаметно кончилось лето. Накануне первого сентября тëтя Соня простудилась и заболела. Мама сказала, что отведëт нас с Тимой в школу одна.

Утром Тима позвонил в дверь нашей квартиры. Он был одет с иголочки, в руках — охапка нежно-кремовых роз, за плечами — ранец. Мама поправила на мне крылышки белого передника, распушила перед зеркалом свою светлую чëлку, тронула мизинцем оправу очков, и мы отправились на школьную линейку.

Перед началом занятий мама о чем-то долго разговаривала с нашей учительницей, Ириной Алексеевной. Та встревожено поглядывала в нашу с Тимой сторону. Мы сидели за третьей партой и играли в крестики-нолики. Это была одна из любимых игр Тимы.

После того, как мама ушла на работу, учительница представила новенького классу и разрешила нам сидеть вместе. Не знаю, отчего, но душа моя вдруг тоненько и противно заныла. Только потом я поняла: это было предчувствие. И оно не обмануло меня.

Враждебное отношение одноклассников к себе я почувствовала через несколько дней.

Всё началось с того, что в столовой ко мне подошел наш заводила, Миша Затоцкий, и сочувственно сказал:

— Дашка, тебя за что с этим дегенератом за одну парту посадили?

— Сам ты дегенерат, — сердито ответила я, — Знаешь, как он рисует? Как художник.

— Но он же даун! Не-пол-но-ценный! Училка на перемене физкультурнику говорила!

— Даун? — растерянно переспросила я. Слово было знакомым, но в устах Затоцкого означало что-то оскорбительное. Уродливое.

— Короче, Сафонова, не пересядешь за другую парту, мы тебе бойкот объявим, — сказал он, допивая компот и нагло глядя прямо мне в глаза.

От неожиданного ультиматума неприятно захолодело под ложечкой. Я молча дожевала булку с котлетой внутри и отправилась в класс.

До конца дня, поочередно краснея от стыда и бледнея от страха, я боролась с собой, не решаясь пересесть за другую парту. Не знаю, почувствовал ли Тима что-то неладное. Наверное — да, однако принял это как должное. Он всегда принимал как должное всё, что бы ни случилось. И никогда, в течение всего нашего знакомства, не задал ни одного вопроса.

На следующее утро мы пришли в школу, как обычно, сели за парту и разложили учебники. Одноклассники вели себя как всегда — собирались кучками, смеялись, здоровались друг с другом. Но не с нами. Со мной в это утро не поздоровался никто. Воздух обрёл вдруг неприятный привкус и сухость. Во всём, что происходило, ощущался подвох. Мои ноги, казалось, прорастали к полу, как будто подлость, как невидимая жидкость, сделала пол вокруг меня липким и неприятным.

Прозвенел звонок и все заняли места за партами. Только впереди обе парты оказались пустыми. Ирина Алексеевна удивленно оглядела класс и сказала:

— Рассаживайтесь по местам.

В классе воцарилась напряженная, недобрая тишина. Я оглянулась. Парты позади тоже пустовали. Мы сидели одни-одинешеньки на третьей парте в центральном ряду. Остальные демонстративно пересели на другие ряды, слева и справа от нас. Так начался школьный бойкот.

— Хорошо, — вздохнула Ирина Алексеевна, — Начнем урок.

За весь день никто не перекинулся со мной ни единым словом. Как будто нас с Тимой не существовало. Я не слышала того, что говорила учительница. Я не понимала ни единого слова из того, что читала в учебниках. Сердце проваливалось, перекатывалось и трепетало. Этот кошмар длился несколько часов.

Хуже всего приходилось на переменах. Я сидела, как пришпиленная, не решаясь выйти из-за парты и встретиться глазами с кем-нибудь из одноклассников, с которыми у меня до сих пор были вполне сносные, почти нормальные отношения.

Больше всего в этой ситуации меня поразила реакция учительницы. Она, казалось, просто не замечала очевидного. Или старательно делала вид, что ничего особенного не происходит.

К концу дня я почувствовала смертельную усталость. Когда после уроков ко мне подошли старательно-развязной походкой красавчик Затоцкий и его неразлучный друг, вертлявый и услужливый Димка Выселков, глядевший на меня выжидательно и насмешливо, я убито лязгнула застёжкой портфеля и проскользнула мимо них, как тень. Тима ждал меня в коридоре.