Властелин словес №17

Тихий вечер, словно подёрнутый дымкой тумана, наверное, это сон. Но я вижу нечёткий силуэт незнакомца с тростью посреди опустевшей аллеи. Возможно, это предупреждение, что-то вскоре произойдёт?

Я не могу понять: зима вокруг, лето или осень? В чёрно-белом цвете так легко заблудиться или ошибиться. Пустые скамейки, наводящие печаль, одинокий фонарь и скучная ограда.

С мрачных крон деревьев срываются бумажные птицы – наверное, это хороший знак. Все пути открыты и маленькие шары-огонёчки благословляют меня.

Зимний вечер. Шел снег крупными хлопьями. Небо имело черноватый цвет, и до самого горизонта не было видно звезд.

Парк словно замер: тишина, ни гула машин, ни голосов людей. Лишь ветер свистел, напевая тихую, природную мелодию, которую подхватывали своим пением птицы, спрятавшись на ветках деревьев.

От света фонарей тень мужчины падала на белый снег, скользя по снежному полотну.

Он шел, вдыхая морозный воздух, и прислушивался к хрусту своих шагов. В это мгновение происходило его воссоединение с   природой и городом, накрытым ночной пеленой. Они будто бы дополняли друг друга, как одно целое. Он мог гулять всю ночь до рассвета, ведь его мысли были чисты, как кристаллы горного льда. Лишь отрывало его от этого состояния иногда ноющая нога. Благодаря трости он мог двигаться вперед. Ведь движение для него жизнь. Он мог гулять по парку, видеть чарующую красоту, слушать чириканье птиц и чувствовать прикосновение снежинок на лице.

<hidden title=Argentum Agata '> Ощущение нереальности происходящего не оставляет меня. В серой дымке врезается в видения кадр, картинка из прошлого – неспешно удаляющаяся фигура. И недосказанность наших разговоров возвращается вновь и вновь. Кажется, стоит дотронуться пальцами, и все оживет, а твой голос продолжит оборванную фразу с точно того же места: "… тьма окутала город Ершалаим. Город твоего греха и твоего проклятия"…

«Следом в след за тобой, следом в след за судьбой, лист осенний падет, кто-то нас отпоет…» нелепая то ли песня, то ли считалка, а может, и заклинание, шелестит в листве, слышится в криках птиц, тревожным рефреном пульсирует в висках.

Тут словно затаилась печаль. Недосказанность прошлого негативом проявляется тут и сейчас. Отмахнуться бы, а не выйдет.

Сгущаются сумерки, теплые пятна фонарей обволакивают своим мягким, почти потусторонним свечением, увлекая все дальше и дальше, вглубь, к оборванной ниточке наших бесед и воспоминаний, к лабиринту поисков сути и не нахождения себя.

…И эти птицы – словно вести-предвестники из такого далекого отсюда воспоминания…

Стук трости по асфальту аллеи – единственный звук в густой тишине летней ночи. Путь одинокого пешехода освещен туманными шарами фонарей, но что они могут поделать с поглотившей парк темнотой? Лишь бросить пятна света, за границами которых тени кажутся еще плотнее.

Человек в черном костюме и шляпе не спеша совершал свою ночную прогулку, а за его спиной затухали шары фонарей. Тени обретали власть, тени резвились на свободе, летя за хозяином неслышной стаей воронья.

— Маргарита, тебе эта трость и костюм, как мне паспорт с примусом! — чеширисто ухмыляется.

— А какая теперь разница? Он один был, и я теперь осталась одна. Вон, вороны кружатся. Мои сомнения, мои страхи там, с ними. Могут и заклевать, если остановлюсь.

— Хочешь, заколдую пернатых? — один пасс, и только блики пошли разводами. А с ними воцарились спокойствие и умиротворенность. — Так что, твердо решила идти?

— Тут не осталось боли. И больше нет страсти. Исчезла радость и рассеялся кураж. Смотри, все опустело. — повернулась то ли к пруду, то ли к невидимому собеседнику.

— Ненавижу расставания! До чего же с вами, людьми, сложно! — прощально ощерился и был таков, растворясь тугой пружиной в безвестности. Что возьмешь с мистической сущности?

А ты стой и думай, приведет ли эта пустая аллея к тому, кого ты так хочешь отыскать. Не сказал ведь, чеширистый. Даже не намекнул.

Ощущение надвигающейся беды нарастало с каждым новым порывом холодного осеннего ветра. Жалобно стонали деревья, наклоненные над застывшей гладью темного пруда. Фонари, светившие странным потусторонним светом, отбрасывали на аллее яркие блики. Стая огромных черных птиц, словно в хороводе кружилась в воздухе, исполняя свой причудливый танец. Человек, одиноко бредущий по пустынному ночному бульвару, внезапно остановился, прислушался, и тяжело опираясь на трость, стал напряженно всматриваться вдаль, ища спасения у неведомого покровителя.

Молодость, словно стая белых птиц, витала неподалеку. Он боялся ее спугнуть. От этого его шаги были осторожны и неторопливы. Холодный вечер подкрался незаметно. Старые фонари рассыпали свой свет на городской парк. Человек отвлекся и стая упорхнула. А как он хотел удержать, продлить, уберечь ее… Может, от этого он все оставлял на потом?

Но сегодня он остался один, наедине со своим возрастом.

Над предутренней аллеей суматошно носилась стая птиц, надрывно шлёпая черными крылами по липкому вязкому воздуху. Их бренчащие голоса били молниями то тут, то там, словно кто-то неумело ударял по клавишам расстроенного пианино.

Что встревожило птиц? Белый пепел, засыпавший всё вокруг, или одинокий гражданин в шляпе и с тростью, непонятно как очутившийся посреди пустынной аллеи, зажатой между невысоким ажурным заборчиком и длинными парковыми скамьями?

Или странный металлический скрежет, раздающийся, кажется, из самого чрева земли? Мутные глаза фонарей со скуки следили за меняющимися тенями, ожидая рассвет. Еще немного – и Сайлент Хилл проснётся, отбросив прикрывающее его мягкое одеяло…

Силуэт иностранца таял в пустоте аллеи. Возмущение застряло в горле Ивана Бездомного: «Кто он? Он всё подстроил! Задержать надо!» — но ноги не слушались. Внезапно поэт осознал, что мир утратил цвет, и тело его прошиб секундный озноб страха, сменившийся обжигающей волной нарастающей тревоги. Сердце застучало гулко, словно колокол над пустотой. Боль в виске заставила закрыть глаза.

«Лопнет сосудик. На все сто помру» — кольнула мысль. Туф, ш-ш, туф, ш-ш-ш-ш — шум перекрыл глухие удары в ушах. Поэт с трудом разлепил глаза и посмотрел вверх. Над головой, хлопая крыльями, летели бесконечной безмолвной стаей тысячи ворон. Иван икнул и прищурился от боли. Предательский свет фонарей усилился, выбелив вечерний сумрак. Гладь пруда заблестела смоляной чернотой. Марево от раскаленного асфальта смешалось с густым запахом майской листвы лип и перекрыло дыхание Ивану. Перед глазами поплыли белые круги.

Отлетает печаль в светлых бликах вчерашнего дня,

Растворяясь в закате былого навеки-прощанья,

Словно манит в покой окунуться, исчезнуть заранье.

Отлетает печаль, никого уж теперь не кляня.

Невидимой рукой ведомый,

Ты по аллее, словно Голем,

Несешь кому-то злой урок,

Кому-то предвещаешь рок,

А кто – заслышав птичий клёкот

Сухой листок не станет трогать;

В сухом – от смерти очень много.

По чьей же он идет дороге?

Ломаный ритм души…

На вечерней улице — первый снег.

На небесном фоне — вороны крестами.

Идет по парку одинокий человек.

На деревьях — одежда изморозью хрустальной.

Фонари — освещают путь одинокому.

Что-то в этом сказочное и высокое.

Круглые, белые пятна на стекле –

Воспоминания из прошлого, из вне…

Кто он? Откуда? Мне неведомо, не знаю.

Может быть, просто одинокий пенсионер.

А вороны все кружатся в небе — серой стаей.

Может быть, кто-то вспомнит и обо мне.

Читая Булгакова

Не изменилось ничего как-будто:

Бегут трамваи, катится луна…

И мы, как прежде, вопреки минутам,

Печаль стаканом меряем до дна!

Вдруг хлопнет дверью

Вечность за спиною,

Зачахнет в вазе прошлого цветок.

А то, что называем мы душою,

Лежит чернильной кляксой между строк...

А что — Москва?

Такая же, обычная,

Какой была лет сто тому назад:

Нахохлилась,

Скукожилась, набычилась

Лишь купола по прежнему горят!

И пусть над нею

Небо худосочное,

Под утро,

Вновь проплачется дождем.

А кто сказал,

Что время там неточное?

Ведь вся страна сверяется с Кремлем.

Вновь москвичи с квартирными вопросами,

Решить не могут

Все проблемы коммунальные.

И пусть дымят в сортирах папиросами

Мальчишки и девчонки — ювенальные.

А что — Москва?

Как прежде, мне все ясно

Умоется откроет утром вежды.

А дольше,

Рельсы мажет постным маслом.

На Патриарших Воланд,

Как и прежде...