О бедном сонете замолвите слово

Что такое идеальный сонет? Итальянский ли, французский, английский, с перекрестной ли рифмой в катренах, со сдвоенными ли терцетами — все это может варьироваться и не столь принципиально по сравнению с главной детерминантой: изобретенный в четырнадцатом столетии четырнадцатистрочный жанр призван транслировать предельно четкую мысль — развивающуюся по законам эмоционального крещендо; философская наполненность при этом обеспечивается как согласованностью образов, так и органикой звуковой, аллитеративной. Вот пример из Арсения Тарковского:

* * *

Тот жил и умер, та жила

И умерла, и эти жили

И умерли; к одной могиле

Другая плотно прилегла.

Земля прозрачнее стекла,

И видно в ней, кого убили

И кто убил: на мертвой пыли

Горит печать добра и зла.

Поверх земли мятутся тени

Сошедших в землю поколений;

Им не уйти бы никуда

Из наших рук от самосуда,

Когда б такого же суда

Не ждали мы невесть откуда.

1975

Лирический герой как бы бредет по кладбищу, озирая могилы; конкретика в интродукции отсутствует: сонету ведь традиционно присуща лапидарность. Благодаря нарицательности сразу же, с первой строфы, вырисовывается общая картина — и на ее основе уже в следующем катрене формулируется первая философема: история рано или поздно разоблачает любое злодейство, а доброта и человеколюбие тоже, пусть порой и посмертно, обрящут людскую благодарность. И далее, в концовке, эта мысль получает неожиданное развитие   (срабатывает элемент «детектива»): не судите да не судимы будете! Причем все это на фоне блестящей простоты рифм, игры ударений («судА — самосУда»): клаузулы согласованны, пиррихий скачет поистине виртуозно — назначая зигзагообразную цезуру и тем самым словно иллюстрируя «мятущиеся тени сошедших в землю поколений»…

Или вот пример из раннего Мандельштама:

ПЕШЕХОД

М. Л. Лозинскому

Я чувствую непобедимый страх

В присутствии таинственных высот.

Я ласточкой доволен в небесах,

И колокольни я люблю полет!

И, кажется, старинный пешеход,

Над пропастью, на гнущихся мостках

Я слушаю, как снежный ком растет

И вечность бьет на каменных часах.

Когда бы так! Но я не путник тот,

Мелькающий на выцветших листах,

И подлинно во мне печаль поет;

Действительно, лавина есть в горах!

И вся моя душа — в колоколах,

Но музыка от бездны не спасет!

1912

Здесь мысль автора развивается по иному сценарию. Герой, заявляя о своей боязни высоты, намеренно вводит нас в заблуждение: мы начинаем верить, что он путешествует в горах, взбирается на колокольню. Но уже из второго катрена становится ясно: он всего лишь сидит в кабинете, устроившись поудобней, и рассматривает старинные гравюры… Однако не все так просто (и опять «детектив»!): из завершающих терцетов мы узнаем, что замкнутое, схоластическое бытие героя отнюдь не устраивает, он рвется в реальности повторить подвиги изображенного на выцветших листах пешехода. Изведать лавину и колокольный звон наяву. И при этом сознает: музыка от бездны не спасет! А это ведь и судьба самого Осипа Эмильевича: кто как не он всегда существовал «над пропастью, на гнущихся мостках», при том что небесный дар так и не смог уберечь своего обладателя?.. Мастерски сочетая два образа — гул лавины в горах и перезвон колоколов — автор подводит нас к иносказательной философеме, равно на обоих образах построенной. И опять — абсолютная органика, все тона и полутона подчинены общей цветовой гамме, а мысль пульсирует по заранее продуманной траектории: и ее закольцованность совпадает с окончанием ограниченного законами жанра высказывания.

Вот что наиболее ценно в любом сонете: умение повенчать форму с содержанием в условиях дефицита версификационного пространства. Так повенчать, чтобы они прожили дружно всю жизнь и обрели бессмертие в один и тот же день.