Салфетки №423 Голосование

Дорогие мастеровчане,

на ваш суд представлены 4 замечательные миниатюры

Пожалуйста, поддержите участников —

проголосуйте за 2 миниатюры,

которые, на ваш взгляд, самые лучшие.

Напоминаю тему:

«Дом, построенный из отрезков времени»

Голосование проводится до 24.07.25, до 23.00 по Москве.

ПАМЯТКА УЧАСТНИКАМ: Вам обязательно нужно проголосовать.

За себя голосовать нельзя.

Спасибо всем откликнувшимся

_______________________________________

Конкурсные работы

№1

Дом был всем, и всё было домом. Каждая вещь, на которую падал взгляд. Потёртый рюкзак с английской булавкой вместо замка. Конечно же чёрный. Это мой любимый цвет. Антицвет. И я — Анти. Другое имя — если оно вообще когда-нибудь было — я не помню или не хочу помнить. Дорога стелется под моими ногами, ластится к ним, словно дикий зверь, почувствовавший собрата. Как там у Киплинга? «Мы с тобой одной крови»? Я и дорога. Я и Солнце. Я и безумие, плещущее через край моих глубокопосаженных, настороженных, злых глаз. Всё, что я чувствую — ненависть, всё, что я знаю — боль. То же чувствует и она. Потому и бежит впереди. Несёт к неизбежной встрече, очередной — всегда бессмысленной — жертве, банальной развязке ещё одной из нашёптанных ветром историй. Он, кстати, прескверный рассказчик — не живёт внутри, а пересказывает, торопится, мешает одну с другой, а другую с третьей, вдруг вспоминает, что где-то слышал четвёртую… Поэтому я его обычно не слушаю. Просто иду. Знаю: остановлюсь — взорвусь, или пойду на дно как долбаная акула.

Я — Анти.

Я — всё, что у меня есть.

Я — дом.

… Этот мир был мертворождённым. Наброском, парой фраз на смятом и выброшенном в урну листе бумаги. Пальцы привычно сжимали ручку — не слишком сильно, но достаточно для того, чтообы она понимала, кто здесь главный — выводили букву за буквой, складывая из них слова. На окне отстукивал ритм метроном. За окном тянулись пшеничные поля, сменяясь где-то на горизонте непроницаемой стеной леса.

И было утро.

И Агнесса вот-вот должна была принести кофе…

… Анти продолжал путь…

№2

Дом, построенный из отрезков времени

Старый дом на окраине города давно разобрали по кирпичику. Но у Матвея остался другой дом – невидимый, воздушный, сотканный из времени. Он жил в нем каждый день.

Его инструментом была старая картонная коробка, внутри которой покоились упакованные отрезки времени. Пожелтевший билет в планетарий, где он в шесть лет понял бесконечность; гладкий камешек с пляжа, где пережил первый поцелуй; засушенный лепесток абрикосового цвета со двора бабушкиного дома, пахнущий летом и теплом печки; обрывок конверта с фронтовым адресом деда. Каждый предмет представлял фундаментный блок, оконный переплет, дверную ручку его жилища.

Каждое утро Матвей доставал коробку и строил. Брал в руки билет в планетарий – и вот он сидит на холодной скамье, чувствуя ладонь отца на плече, слышит его низкий голос, объясняющий созвездия. Брал камешек – шум прибоя, липкий песок, дрожь в коленях и смешанный запах моря с девичьими духами. Лепесток абрикоса – он бежал босиком, а бабушка звала на обед. Конверт деда – в комнате пахло порохом и дешевым табаком.

Комната Матвея была скромной, почти пустой. Но для него она являлась прихожей. Настоящая жизнь шла в коридорах и залах его временного дома. Там смеялся молодой отец, пахло бабушкиными пирогами, звучал голос деда из небытия, трепетала неловкость первой любви. Этот дом рос с каждым днем, обрастая новыми комнатами – радостными, грустными, яркими, тусклыми. Комната окончания института с запахом краски диплома. Комната первой зарплаты – пахла новыми купюрами и надеждой. Комната похорон матери – холодная и тихая, с бесконечным стуком капель по жестяному подоконнику. Каждое событие – новый кирпич, узор на обоях его вечного убежища.

Но время, давшее материал, начало забирать его обратно. Сначала мелкие детали: запах духов девушки с пляжа, звучание смеха отца. Потом целые комнаты стали терять четкость. Стены мемориального дома пошатнулись. Матвей копался в коробке, доставал «кирпичи», прижимал их к вискам, пытаясь восстановить ускользающие образы. Но краски блекли, звуки глушились. Его охватывал страх остаться бездомным посреди пустоты. Он стал подробно записывать. Запахи, тактильные ощущения, обрывки фраз. Тетради множились. Но слова были лишь бледными тенями живых мгновений. Дом разрушался, несмотря на все усилия.

И тогда пришла дочь, Алиса. Сначала она смотрела на его ритуалы с детским любопытством, потом с подростковым недоумением, потом – с тихой, взрослой грустью. Она видела, как он борется с забвением, как цепляется за коробку и вглядывается в пустоту, пытаясь разглядеть стены своего жилища.

Однажды, когда Матвей особенно долго сидел, уставившись в стену, где когда-то висела фотография отца, Алиса подсела к нему, взяла за руку – исчерченную годами, и положила на нее свой маленький «кирпичик времени»: пластиковую фигурку единорога.

– Помнишь, пап? – спросила она. – Это из парка. Мне было пять. Шел дождь, мы промокли до нитки. Ты нес меня на спине, а я кричала: «Быстрее! Наш единорог уплывет!» Мы бежали через лужи, смеялись…

Матвей сжал фигурку и почувствовал холодок дождя на коже, тяжесть смеющейся дочери на спине, вкус приторно-сладкого шоколада на языке, увидел их обоих – мокрых, счастливых, бегущих сквозь серебристую завесу дождя. Не в памяти, а здесь.

Он посмотрел на Алису и прочел в ее глазах понимание. Она тоже строила свой дом из его рассказов о деде, о бабушкиных пирогах, которые пекла по ее рецепту, из этого самого дождя в парке. Его кирпичи становились фундаментом ее собственного здания.

Матвей медленно передал коробку. Не как груз, а как дар. Как чертежи и материалы для продолжения стройки.

– Держи, – прошептал он. – Строй дальше.

Теперь он сидел в своей комнате. Его собственный дом времени все еще окружал его. Он смотрел сквозь дрожащие стены на Алису, как та разбирала содержимое коробки, а перед ней в воздухе вырисовывался контур новой комнаты – светлой, теплой, пахнущей абрикосами и бабушкиной любовью. Его отрезки времени обретали новую жизнь, где прошлое, настоящее и будущее сплетались в бесконечную лестницу в никуда и везде одновременно.

№3

Старый Крыс

Крыс прожил так долго, знал так много, что жить стало нелегко, как будто годы и мудрость давили на плечи, пригибали к земле… К земле — и не к норе, тайнику или червоточинах в угрюмом пространстве, а к отсутствию всего (и самого Крыса). Он томился от неизбежности. И от тяги к странствиям. Но все дороги были исхожены и изучены. Жизнь потеряла привкус приключения и опасности.

Крыс знал, что глиняный кувшин — просто форма, которую приняла утренняя тишина, чтобы овеществить свою гулкую прохладу. Знал, что когда с деревьев падают блёклые листья или тяжёлые набухшие капли, следует слушать — так с тобой говорит то, что не может говорить иначе. Что время — просто материал, который расходуется, как и прочие, и употребляется, чтобы строить норы, убежища, переходы. Что надо запасаться теплом в летние и весенние дни, или пеняй на себя продрогшими одинокими вечерами.

Что лучший сыр — в кладовых Гаммельна конца XIII века.

Туда он и отправился в очередной раз — пополнить запасы еды и удачи.

Он смеялся над теми, кто ставит ловушки, ладит замки, вызывает крысоловов разного вида и сорта. Он сбривал шпагой кончики кошачьих усов, отшвыривал капканы, фыркал, чуя глупые приманки.

Набивая заплечный мешок лучшими гаммельнскими сырами, Крыс смеялся в лицо всем, кто хочет сохранить кусочек уюта и богатства только для себя.

И этой весёлой удачи хватало ему на многие месяцы.

И снова был полёт, когда падаешь, кружится голова — и никто не обещает тебе благополучного приземления. А ты всё же выкатываешься из очередной норы, и вот уже вскочил и выхватил блестящую тонкую шпагу. Может, не так ловко и быстро, как прежде… И всё же!

…Город был нынче сонным, сыр — отменно вкусным. И пора была уходить. Но что-то тяготило Крыса. Чего-то не хватало. Может, вот этого… то ли запаха, то ли звука… Тайны и обещания.

Где-то играла флейта, и она сулила юность и радость. Молодую силу и счастье весеннего воздуха. Сулила — а потом как будто отодвигала ширму, и за ней оказывалась юность души, бежали тысячи тропок, шелестели сотни книг. Но и это было ширмой, а там, дальше, была неувядающая вечность и запах несказанных тайн.

Но было и то, что ещё дальше… И ещё…

И Крыс пошёл на голос.

Идти было далеко. Он выбросил мешок с сыром, шпагу, скинул плащ с десятком карманов и важных вещиц.

И наконец почувствовал прохладу, дрожавшую у его ног. Обещавшую ему самую прохладную воду, которая напоит его душу на вечные века… Крыс уходил всё дальше, всё глубже. И вдруг музыка закончилась. И силы тоже. Крыс мог теперь только лежать на речном песке, глядя сквозь воду на небо, облака…

«Значит, это будет вот так», — подумал он.

Дышать было уже нечем. И тут некто подошёл к нему. Маленькое темное существо наклонилось к Крысу, щекоча усами. Да какое-то там существо. Просто движущийся контур, внутри которого — отсутствие всего и вся. Жадные когти, острые зубки.

Крыс не стал глядеть на него. Даже не шевельнулся, чтобы отодвинуться на чуть-чуть. Смотрел и смотрел свозь воду, её струи и рябь, на белые облака. И первый раз в жизни его осенило — это тоже дорога! Только устроенная по-другому, не как его ходы через древесные корни и время.

Облака бегут, неустанно странствуя, и любые места и годы для них — просто проплывающий внизу рисунок.

Крыс поднял лапы к этой текущей и безмятежной вечности. Первый раз от земли — к высоте. Сделал глубокий вздох — последний. Рванулся к белому и голубому, первый раз в жизни падая вверх.

…Чёрные когти царапнули песок, взбаламутив воду, и с досадой втянулись в ничто…

№4

У него было странное ощущение.

Он говорил себе, что не прав, что этого ощущения быть не должно! Ведь он бросил, предал! Ему и вслед неслось:

— Предатель! Иуда!

И еще вдогонку зачем-то прилетела его грязная старая рубашка. Не дождалась эта рубашка очередной стирки…

Он поднял рубашку, сел на ступеньки.

Как странно иногда бывает: мы зацикливаемся на мелочах, а в это время происходит переворот в судьбе.

Вот и он рассматривал рубашку. Серая, грязная. И смотреть не на что. Потом он подошел к мусоропроводу, выбросил рубашку. И вышел из подъезда. Там, откуда он ушел, осталась жена, тринадцатилетняя дочь и теща.

Он прожил в этой семье пятнадцать лет. Он думал, что построил свой дом. свой мир. А сегодня предал… Но он не чувствовал себя предателем, а ощущал себя сбежавшим из плена!..

Он сел на лавочку в каком-то дворе. Темнело. Он так давно не гулял просто так! Один!

Стали выплывать воспоминания. Отрезки жизни, отрезки того ДОМА, который не смог построить как нужно.

***

— Что ты встал?! Подойди к невесте!

Это шипит его будущая теща в день свадьбы. Он приехал за своей любимой на красивой машине. С огромным букетом. Правда, машина попала в пробку, но ведь он выехал с запасом! Он знал, что они все успеют!

Он, счастливый, вылез из машины и готов был броситься к своей будущей жене. Но его невеста в белом платье сидела на лавке двора и курила. Фата была брошена на лавку. Теща подбежала к нему и, не дав опомниться, стала толкать его в сторону дочери. Эти тычки в спину кулаком он помнил как нечто гадкое, ужасное.

— Где ты был? — уныло-равнодушно-злобно спросила будущая жена. И он стал оправдываться.

***

Картинка сменилась.

— Что встал? — шипела теща. — Светочка хочет колбаски!

— Я покупал сегодня три батона…

— Я хочу вареную! — кричала беременная на восьмом месяце жена.

И он среди ночи пошел в дальний круглосуточный.

***

Картинка сменилась.

— Ну, что встал? — сердилась теща, когда он увидел жену и двух медсестер, одна из них выносила маленький сверточек. Медсестра улыбалась, а у него перехватило дыхание: его дочь! На какой-то момент он застыл, чтобы осмыслить: вот они — две его любимые — жена и доченька. Они теперь единое целое!

Он приготовил букет, и вот теща толкает его кулаком в спину и говорит:

— Ничего по-людски сделать не может.

Он тогда отдал цветы другой медсестре, а сам пошел к свертку и жене.

***

Картинка сменилась.

— Что ты встал? — закричали сразу жена и теща. — Неси памперс и пеленку! Подержи!

Он схватил грудную Леночку, но жена орала:

— Где памперс и пеленка?!

А он не успел. Жена была вымотана, она постоянно недосыпала, и он ее понимал. Он был благодарен, что ему дают поспать, потому что он стал работать вдвое больше. Семье нужны были деньги. Его не будили, не просили покачать малышку. Но…

— Сам всю ночь продрых!..

— Сам-то выспался!..

— Сам-то не знаешь, каково и ночью, и днем…

Да, он спал ночами и не знал, каково. Поэтому молчал. И был благодарен.

***

Картинка сменилась.

— Ты что, не мог отпроситься? — шипела теща, когда дочка Леночка заболела, а жена только вышла на работу после декрета.

— Не мог, — твердо сказал он. На тот момент все стали высыпаться нормально, ребенок подрос. И он посчитал, что пора говорить свое мужское слово.

— Это почему же? Всегда наплевать было на семью!

Жена сидела здесь же и молчала. И он вдруг подумал, что все это время не знал, на чьей она стороне!

— Вы на пенсии. Посидите с Леночкой сами.

***

Картинка переменилась.

— Почему ты молчишь, когда твоя мать обвиняет меня в чем ни попадя?

— Чего? Она моя мать! Ты вообще понимаешь, что она для меня значит!

Он ушел в ванную.

***

Потом картинки замелькали быстрее: недовольные лица, слова упреков, потом прибавилось нытье дочери.

И последнее:

— Ты вообще здесь никто! Мама сказала, что у тебя нет права голоса.

Это было сегодня, и это говорила дочка Леночка. Теща и жена сидели рядом. А он всего лишь спросил, почему, получив двойку по алгебре, дочка не занимается.

Потом он молча собрался.

Большие удивленные глаза жены:

— Ты нас бросаешь?

И визг:

— Мама, Лена, идите сюда! Вот так выглядит предатель!

Да, потом эти слова в спину и грязная рубашка…

«Я сделал все правильно», — говорил он себе. И только одно не давало покоя… Он знал, где ошибся. Там, в первом воспоминании. После слов тещи надо было отдать ей букет и сказать:

— А остальное мы обсудим со Светой.

Потом надо было подойти к невесте, выбросить эту ее сигарету и сказать:

— Всегда верь мне. Ничего не бойся. Пойдем!

А теща… Она пошла бы за ними. И несла бы цветы. Самое женское дело.

Не вернешь. И вот он ушел. Не из дома. Из плена…