Салфетки №379. Голосование

Наступил вечер, но она не заметила. Южное небо покрылось звездами, и ветер стал прохладнее и нежнее. Днём здесь жарко и душно, а ночью всё оживает и дышит таинственной свежестью. И ещё музыка, удивительная музыка заполняет воздух и раздвигает тёмное пространство до бесконечности. От одних звёзд можно сойти с ума! Если смотреть на них не отрываясь, закружится голова. Их миллионы, миллиарды, кто же кинул на небо всю эту яркую россыпь?

Звонок мобильного. Ей немножко странно, кто может звонить в такое время?

-Да, я слушаю.

Молчание.

-Я сказала «да». Разрешается подать звуковой сигнал.

-Извините, вы Надя?

-Извиняю. Я не Надя, я Нэля. Да, вот такое глупое имя.

-Почему же глупое? Нэ-ля. Красивое. Но я, кажется, ошибся?

-Кажется.

-Ещё раз извините.

Вечер медленно превращается в ночь. Музыка переливается и тает в тишине. Наступает время цикад и ночных птиц. Воздух волшебный и тёплый, им не надышишься. Что ж, пора надеть босоножки и спуститься к морю. Там прибой, там…

Звонок. Впрочем, не звонок, а мелодия венского вальса.

-Да.

-Нэля?

-На этот раз угадали.

-У вас заманчивый голос, Нэля. Я ошибаюсь второй раз.

-Неужели? А мне почему-то кажется, что сейчас вы не ошиблись.

-Хотите сказать, что я позвонил намеренно?

-Хочу.

-Тоже угадали. Скажите, вы разговариваете с незнакомцами?

-Нет.

-Тогда давайте знакомиться. Меня зовут Денис. Я директор консалтинговой фирмы. Сижу в офисе. Если бы не ошибся номером, уже ехал бы домой.

-Денис.

-Да.

-Поезжайте домой.

-Что, плохо себя продаю?

-Ужасно.

А море притягивает. Плеск волн в темноте, ночной прибой. Волны с шелестом накатываются друг на друга. На набережной голоса и смех, она спускается по узкой тропинке к морю, подальше от веселья и света. Люди — потом, потом, завтра, а сейчас хочется побыть одной и впитать в себя всё очарование ночи. Лунная дорожка сверкает и убегает вдаль. Скинула босоножки, намочила ноги. Здесь, на берегу кажется, что черное небо опускается к её лицу, и она погружается в темноту, как в воду. Звёзды расцветают над головой, и их становится всё больше и больше. Ветер расчёсывает волосы, лунный свет отражается в сияющих глазах.

Венский вальс.

-Да. И не говорите, что опять ошиблись.

-Нет, я звоню именно вам, Нэля. И для знакомства надо увидеться.

-Так пришлите свою фотографию.

-Это идея. А вы пришлёте?

-Давайте на «ты». Пришлю, если ты мне понравишься.

-Я постараюсь.

Целую минуту разглядывала незнакомое лицо, и за эту минуту он ей действительно понравился.

-Ты и, правда, в офисе.

-Я всегда говорю правду.

-Прощай.

-Почему?

-Не знаю.

Поднимается к набережной. Мысли путаются, смешиваются. Нет, не может быть всё так хорошо. А если обман? Лучше сразу забыть. Фонари вдоль аллеи. А ветер колышет тени, и они летают по её лицу. Зачем? Зачем он ошибся? Теперь на несколько дней прощай желанный покой. В голову будут лезть бесполезные мысли.

-Нэля?

-Мне надоел венский вальс.

-Я слышу море. Скажи, где ты, и я приеду.

-Ты всегда так неосторожен?

-Никогда. Позволь мне совершить один неосторожный поступок. Ты обещала фотографию.

-Сейчас. Это ведь шутка, правда? Лови.

Плеск волн и волнующее дыхание ночи. Если он не перезвонит, будет лучше. Или уже не будет?

-Нэля. Даже если бы я тебя не увидел, то всё равно приехал бы. Где ты?

-Геленджик.

-Жди.

Рано. Солнце только взошло и слепит глаза. Оно целует кожу, оно сверкает в воде. Скоро будет жарко. В конце концов, одна бессонная ночь ничего не значит. Чары рассеются, и она пойдёт спать. Чудес не бывает, чудес не бывает, чудес не бывает…

Вальс.

-Нэля? Я прилетел. Спускаюсь по трапу. Ты меня встретишь?

По-настоящему счастлива Кати бывала по ночам, которые заставляли замереть суету до начала нового дня, и зарождали что-то новое. Она укладывала детей, читала им сказки, а когда они засыпали, ещё долго занималась хозяйством. Закидывала бельё в стиральную машинку, домывала посуду, наводила порядок на кухне и в гостиной, гладила. Когда заканчивала дела, просто сидела в тишине и наслаждалась гармонией внутри себя. Она даже телевизор не включала, чтобы посмотреть какой-нибудь новый фильм. Просто сидела в тишине. Но так казалось только извне. У Кати никогда не было тишины внутри. Здесь всегда звучало многоголосье разных мыслей, которые выливались в истории и рисовали картинки. Днём их заглушали однообразная рутина и повседневная беготня. Сейчас же её никто не отвлекал от фантазий.

Кати с детства любила читать книги. Они развили воображение до такой степени, что она ощущала запахи и звуки, как будто всё написанное происходило у неё в комнате. Эти напечатанные хранители чужих фантазий добавляли красок в её жизнь, и делали причастной к тайне. Больше всего она любила книги, сюжет которых оставался загадкой до самого конца. Писать она начала неожиданно для себя. Подтолкнуло к этому плохо написанная книга с финалом, который ей совсем не понравился. Кати изменила финал и поняла, что у неё неплохо получается.

Свои истории она никому не показывала, это был её маленький секрет. Порою истории сами ложились на бумагу в такие спокойные ночи, и Кати понимала, что не уснёт до те пор, пока не допишет.

А когда стихотворение или проза были завершены, она убирала рукопись в секретер и проверяла укрыты ли дети. Ложилась Кати, обычно перед самым рассветом, с осознанием того, что день прожит не зря. Сумерки разливали на мир молочную пелену, из которой лучи восходящего солнца вырывали предметы, деревья, дома. Муж по обычаю спал на её стороне кровати, и каждый раз просыпался, чтобы крепко её обнять. В эти минуты восторг заставлял Кати улыбаться и понимать, как она счастлива.

Ноги гудят после работы, вроде и осталось всего ничего – на третий этаж подняться и всё – я дома, а вот нет – сажусь на лавочку, чувствуя, как спадает напряжение, зная, что потом ноги станут ватными и подниматься по лестнице станет трудно. Но просто захотелось посидеть рядом с дедом Пахомычем. Харизматичный такой дед – здоровенный, борода лопатой, ручищи что грабли. Работает дворником, почти ни с кем не общается, хулиганов любых окоротить может только так. Сколько ему лет, никто не в курсе, хотя живёт на пенсию.

Вот он и сидит рядом, метла между ног, то-ли дремлет, то ли думает о чём-то.

— Что, Андрюша, уходился? – внезапно спрашивает он. Голосище у него сильный, басовитый, но говорит он негромко, словно сдерживая мощь своего голоса.

— Есть немного, — киваю я. – Что делать – жизнь такая.

— Жизнь такая, какой мы её делаем, — твёрдо говорит он.

— Ну, так это как рассудить, — пытаюсь сумничать я. – Про жизнь-то много сказать можно, да у каждого она своя.

— Про жизнь, про жизнь… Жизнь жить надо, а не рассуждать про неё. Жизнь ведь из дел состоит, а не из слов или думок. Что ты в своей жизни сделал, то она и есть. И раз уж ты не в тайге глухой живёшь, да не в скиту отшельническом, то вокруг тебя всегда другие люди будут и вне отношений людских ты не проживёшь. От человека извне ты никуда не денешься. Какие бы миры ты в себе не растил, — дед постучал себе по лбу крепким пальцем, — а уйти в себя навсегда не получится – обязательно кто-то постучится в двери. А уж кто или что – друг ли враг, любовь или измена, счастье или горе – не узнаешь, пока не откроешь.

Тут он слегка вздохнул, словно вспомнив о чём-то своём. Пауза начала затягиваться, я уже открыл было рот, чтобы что-то спросить но он продолжил:

— А как откроешь себя – душу свою, сердце, так и врываются вслед за переступившим порог и ветра и туманы и смог и дым и дожди и снегопады. И ведь одно и то же может и порадовать и покалечить. Снег красивым покрывалом укрывает, да морозит. Дождь и омывает и слякоть развозит. Ветер и свежего воздуха принесёт и перевернёт всё. Любимого человека и встретить можно и, не дай Бог, похоронить. Враг – так он на то и враг, чтобы тебе вредить, а бывает, что враг-то единственно верный тебе человек будет. Друг предаст, забудет, а враг никогда. Всегда рядом будет, готовый тебя добить, когда ты упадёшь. А может и руку протянуть, поднять тебя, отряхнуть и сказать – ну, что? Продолжим?

Я молча слушал. Не ожидал, что дед так красиво говорить умеет. А он словно сам с собой говорил:

— И всё это нелогичное, несусветное и противоречивое месиво из чувств, эмоций и отношений жизнь и есть. И у каждого она своя. Одинаковая она становится только тогда, когда о тебе забывают. Был-не был. Если через полсотни лет о тебе никто не вспомнит, значит, прожил ты свою жизнь человеком. Свой путь прошедшим, другим дорогу уступившим. Только видеть нужно человека и то, что после него останется. Вот, скажи, Андрюша, ежели я сейчас этот двор подмету, весь мусор уберу, что останется?

— Ничего.

— Эх ты, — он махнул рукой и встал. Отошёл на пару шагов, оглянулся через плечо и сказал:

— Чистота останется. Порядок. И твоя жизнь в этой чистоте и порядке будет идти. Понял?

Я машинально кивнул. Дед спокойными ровными шагами ушёл в подсобку. Я тоже поднялся и неспешно пошёл в квартиру, совершенно забыв про ноги. Я как-то глубоко и всерьёз вдруг задумался – а после меня-то что останется? А?

Увидев высокую фигуру отца из окна своей комнаты, Эйрик бросился ему навстречу с такой поспешностью, что чуть не скатился кубарем с широкой каменной лестницы, ведущей в холл замка. Правитель подбросил мальчика высоко вверх и, поймав, поставил на ноги, разглядывая его. Каждый раз, когда он видел наследника после длительной разлуки, ему казалось, что он все больше становится похожим на мать, слишком рано их покинувшую. Воспоминания о ней до сих пор причиняли боль, из-за чего он слегка нахмурился, но заставил себя шутливо спросить:

— Ну и как дела в нашем королевстве?

— Все в порядке, — отмахнулся Эйрик. – А ты привез мне железную дорогу?

— Её отнесли к тебе, — Вальгард отвернулся, чтобы скрыть разочарование. Сынишка радовался не его приезду, а обещанной новой игрушке.

«Сколько раз ты будешь усваивать один и тот же урок? — спросил себя Правитель. — Нет любви. Женщины любят за власть и драгоценности, дети за игрушки и развлечения».

Он сбросил плащ, и стал подниматься по лестнице, ведущий в покои Эйрика.

Мальчишка с недоумением рассматривал подарок. В коробке оказались широкая медная труба, две большие катушки и странные цилиндры, сужающиеся с двух сторон. В середине каждого была стеклянная дверца.

-Что это? – в голубых прозрачных глазах мальчишки затаилось разочарование, а остренькая, как у лисенка, мордочка, усыпанная веснушками, вытянулась. Разве это настоящая железная дорога? Ни паровоза, ни вагончиков. А он-то собирался устроить веселое путешествие для солдатиков.

-Это поезд будущего. Скоро у нас будут такие дороги, с помощью которых ты сможешь летать, как птица, — отец опустился на ковер рядом с сыном и взял в руки цилиндрический вагончик. — Давай сюда твоего солдатика. Ему придется ехать лежа, но заснуть он не успеет.

Правитель положил на ковер медную трубу – тоннель, а сверху через равные промежутки, положил серые пластины. – Смотри, стоит один раз привести вагоны в движение, что делается с помощью этой катушки, — и они будут лететь по тоннелю, не касаясь ни пола, ни потолка.

И действительно очень быстро с другого конца достаточно длинной трубы выстрелил первый вагончик.

— Ух ты, здорово!

Эйрик захлопал в ладошки, и уже было побежал за другими солдатиками, чтобы отправить их в путешествие, но вернулся и поцеловал отца.

– Я люблю тебя, пап.

Вальгард взял сына за худенькое плечо.

— Ты любишь меня за то, что я дарю тебе подарки?

— Да. То есть, нет. – Парнишка почесал веснушчатый нос, пытаясь угадать ответ. Ему нетерпелось рассаживать своих солдатиков в новый поезд. – Ну и за подарки тоже. И за те истории, которые ты мне рассказываешь.

-Ну что ж, ты честен со мной, — вздохнул Вальгард. — Никогда не верь людям, которые будут говорить, что любят тебя. Они любят не тебя, а то, что ты можешь им дать. Я один люблю тебя, потому что ты мой сын. А ты будешь любить своих детей. Сына или дочь.

-Зачем мне девчонка? – пожал плечами Эйрик. — Пусть у меня будет сын, как у тебя, пап. Я отдам ему свои игрушки.

-Принцессы полезны тем, что их можно выдать замуж за своих врагов, делая их союзниками.

-Девчонки полезны?

-Да.

-Ладно. Тогда пусть будут даже две.

Правитель улыбнулся. Воспитывая сына, он придерживался того, как воспитывали его самого: он дарил полезные игрушки и рассказывал истории, позволяющие с раннего детства подготовить наследника королевства.

Но пора и ему найти себе королеву, ведь как не крути, а Эйрик задал правильный вопрос. Девчонки полезны.

Усевшись поудобней у окна, сложив руки на круглом животе, седой старичок задумался глядя в даль. Раньше он видел просторы, долины поля и горы, сейчас из своего окна он видел высотки, одна выше другой, монстры из бетона, стекла и метала, такие памятники человеческой ненасытности.

Много столетий назад когда человек перестал жить общиной, начал объединяться в города, началось его массовое порабощение сильными, менее социальными и злыми, хитрыми. Да хитрость это то, что им позволило добиться всего, конечно сильный мог забрать у слабого его имущество силой, но это порождало сопротивление, а вот хитрый заметил, что обещаниями чего-то лучшего, что никогда не наступит, и страхом, лучше всего не реальным, можно забрать у человека всё. То есть заставить его всю жизнь работать на себя.

С тех пор прошли столетия, а человек сгоняемый во всё большие стада, покорился и даже забыл что такое свобода.

Чтоб поддержать страх, хитрый спускает тупых и злобных собак, которые кусают непокорных и гоняют стадо, но ведь как просто было бы освободиться от паразитов, по принципу веника: один не может выйти из стоя, собаки задерут его насмерть, а вот все вместе, мы сила.

Но для этого нам нужно прозреть, перестать верить в пустые обещания и справиться с нереальным страхом.

А то получается как в анекдоте, где старик всю жизнь молится о большом выигрыше, когда-то Ангел, спросил Бога, почему тот не дал ему выигрыш? На что Бог ответил:

— Он ни разу не купил билет…

Когда мне говорят, что жизнь сложная штука, я вспоминаю сестру своей бабушки тетю Клашу. Сама бабушка, к сожалению, была с нами недолго, а вот тетя Клаша стала неотъемлемой и очень позитивной составляющей моего детства.

Дело было в селе Черевково Архангельской области — где-то на краю земли. Каждое лето мы с сестрой, преодолев июньские будни пионерских лагерей, в сопровождении сменяющих друг друга родителей, отправлялись туда на два самых чудесных летних месяца. И тетя Клаша всегда была там. Встречала нас, сощурившись подслеповато, ощупывала и оглаживала, причитая: «Не знаю чья ты девушка, но знаю, что наша». Помимо нас, на лето посменно приезжали многочисленные внуки и внучатые племянники, выросшие, изменившиеся за год. И тетя Клаша принимала всех, кончиками пальцев старческой руки подтверждая родство.

Детей у тети Клаши было шестеро. Пятеро сыновей и одна дочь. Трое сыновей погибли на войне. Рассказывают, что когда принесли похоронку, тетя Клаша охнула, перекрестилась и начала было причитать: «Дитятко ты мое сердечное…». После чего, как будто самой себе дав неслышную команду, вдруг резко остановилась, вытерла слёзы и со словами: «Ну что ж поделать! Бог дал, Бог взял», — отправилась кормить овец. Кстати, об овцах. Благодаря им, остались живы остальные дети тети Клаши. В самое голодное время, по распределению совхоза, ей было поручено зимой кормить овец силосом. Она этим силосом кормила и овец, и детей. Благодаря этому и выжили.

Поэтому, когда в советское время, в магазине можно было купить то, о чем раньше она только мечтала, тетя Клаша ценила это безмерно. Каждый раз, когда мы приезжали, она заводила нас в избу, где на застеленном вышитой скатертью столе стояла стеклянная буфетная ваза, до краев наполненная конфетами. Возраст конфет сильно варьировался и попытка угоститься ими могла грозить потерей не одного зуба. Но тетя Клаша щедро предлагала угощаться, приговаривая: «Я советской властью довольна. Шибко хорошо живем!».

Ещё у неё был старенький черно-белый телевизор и радиоприёмник. Телевизор воспроизводил только изображение, радиоприёмник, соответственно звук. Тетя Клаша включала одновременно и то, и другое, получая желаемый эффект. То, что смысл вещаемого радиоприёмником не соответствовал изображению, ее нисколько не смущало. Более того, каким-то шестым чувством она знала или угадывала всех членов правительства. Особым ее расположением, по невыясненным причинам, пользовался Член Политбюро Андрей Андреевич Громыко. Едва завидев его, на рябящем экране телевизора, тетя Клаша вставала, благоговейно складывала руки и начинала причитать: «Горемыко, дитятко сердешное!». Возможно, изначально трактовав фамилию политического деятеля именно как «Горемыко» и представив себе ряд возможных испытаний, выпавших на долю его предкам, она прониклась к нему невыразимой жалостью, как может проникнуться простая русская душа.

Тетя Клаша прожила долгую и интересную жизнь. До 97 лет она сохранила способность лёгкого восприятия любых трудностей и ежеминутную готовность помочь и посочувствовать всем, кто навсегда поселился в ее сердце.

Свет неторопливо ложился на истёртый временем половик, словно стареющий кот, тщетно пытающийся согреться в опустелой, необжитой квартире. Он медленно обводил взглядом скромную обстановку: колченогий стол, изрешёченный письменами собачьих клыков и ножей; батарею бутылок разной степени пустоты у дальней стены; изъеденные дочерна иконы на проржавленных — как только ещё держатся?! — гвоздях. Ни души. Свет помигал, поискрил и померк.

На кухне раздался крик. В нём и от крика-то уже практически ничего не осталось. Так, что-то на самой грани слышимости и смысла. Нутряной, безнадёжный, беспомощный. Так кричит рыба, делая первый глоток воздуха на дне просмолённой лодки.

Если приоткрыть скрипучую дверь, можно увидеть человека, сидящего на табуретке, обхватившего руками бритую, не единожды битую голову. Локти его нерушимо стоят на столе, где соседство им составляют стопка водки, накрытая ломтиком чёрного хлеба, и зеркало, перетянутое чёрной лентой в левом нижнем углу.

Изображение словно бы мутнеет, распадается на части, искажается. Мы одновременно видим, как мужчина встаёт из-за стола, уходит из кухни, перемещается в пустой, тёмный угол, настороженно зыркая оттуда белками глаз, и продолжает сидеть на табурете, вперившись бессмысленным взглядом в собственное отражение.

Раздаётся стук в дверь. Настойчивый, отчётливый, абсолютно уверенный в своей правоте и необходимости, словно взведённый курок, щёлкает, открываясь, замок, в квартиру просачивается холод.

Человек в углу беззвучно кричит, человек на табурете опрокидывает стопку и разбивает кулаком зеркало.

Человек за дверью качает бритой, не единожды битой головой, поворачивается к самому себе спиной, делает пару шагов вперёд и растворяется в подъездном мраке, становится его частью. Как будто и не было никогда.

Жизнь такая…

Он ненормальный. Эта мысль всегда во мне крепко сидела, но иногда умудрялась становиться всё крепче, обоснованней. Он не псих, не придурок, просто – ненормальный. Не такой как все. Чёрт, даже не знаю, как объяснить…

Ну, к примеру, он, когда сидит за компом и интернет «глючит», знаете, что делает? Хмурится, психует, перезагружает, потом закатывает рукав, подставляет руку с чёткими венами запястьем к самому модему и говорит – на, мол, пей мою кровь, только работай. Нормальный человек так поступает? Правда инет у него после такого работает ещё час без малейших сбоев… Я и сам потом так пробовал, да и сейчас нет-нет пробую, но у меня как глючил, так и глючит. А у него работает. Ненормальный.

Или однажды пришёл с работы, а напротив дом сгорел, там девчонка молоденькая ещё жила, с ребёнком, мать в больнице на операции. Так он что сделал – как раз зарплату получили мы – отдал ей всё до копейки! Ненормальный. Сам потом на работу в другой конец города пешком ходил целый месяц, как питался – Бог его знает, а отдал. Ну, отдал бы там немного, самому-то оставил бы чуток. Я, к примеру, когда узнал от знакомого, что он сотворил, пошёл, тоже отдал всё, но я же штуку себе оставил, не совсем впроголодь жил. Мы эту девчонку до того момента и не знали вовсе. На кой было себя так разорять? Всем не поможешь. А всё он.

Он – друг мой, Серёга, дружбан закадычный. Вот он, сидит напротив меня, думает о чём-то. Он вечно какой-то задумчивый. И ненормальный.

Правда это помогает ему с психами общий язык находить. У нас на складе – а мы в ночную смену трудимся – был такой чел, Лёша звали. Знаете, как говорят о психах – пуля в голове? Так у Лёши в голове не пуля, а целый снаряд был. Вкалывал он хорошо, но как выпьет – беда. Он боксёр бывший, мозги у него отбиты напрочь. Как забухает – спасу от него нет. Быкует, доказывает чего-то, на рожон прёт. Однажды едва не белку словил, докопался до одного пацанчика на складе, тот его послал и всё – Лёшу переклинило. Стал кулаками махать, пацанчика того вырубил. Мы его вразумить пытались, да какой там. Глаза бешеные, злые. Я на него прыгнул, хотел скрутить – не тут то было. Он пьяный, боли не чует. Его только что оглоблей по затылку, связать, да сутки ждать, пока прочухается. Никого не слышит, ничего не понимает. И тут Серый перед ним возник и спокойно, тихо так говорит:

— Лёш, ты напился и буянишь. Пацанов зря обижаешь. Не надо.

И взгляд у самого уставший слегка, добрый. Как ни странно, Лёша его услышал. Поник, пожух, кулаки опустил. Успокоился. Вот так, одним словом, он буяна утихомирил. Хотя я думал, что Серый его вырубит – он может. А он словом. Ненормальный.

Да и суждения у него странные. Уж сколько жизнь его била, сколько подлянок ему подкидывала, а он всё в добро да справедливость верит. А нет справедливости в жизни. Нет и всё тут! Это я ему и пытаюсь доказать.

— Наливай, Коль, — говорит он. – Выпьем за жизнь.

— А справедливости нет в жизни, Серый, — наливаю, не отступая от темы разговора.

— Да есть она, есть, — лениво отвечает он.

— Да ни хрена нету! Где ты её в последний раз видал?

— Только что.

— В смысле?

— Ты же нам обоим поровну налил? А это справедливо.

— Да при чём здесь…

— Да при том, Коль, при том, что пока есть в этой жизни нормальные мужики, такие как ты, к примеру, которые другому помочь могут и подлянок другим не творят, есть в жизни и эта твоя справедливость. Так что, давай за нас, нормальных пацанов.

Чокаемся.

— Чё-то ты неправ, — говорю я перед тем, как выпить.

— Цыц, пацан, — строго отвечает он, — не спорь со старшими.

Пьём, закусываем. Я невольно усмехаюсь – старший, блин. Хотя, по факту, да – Серый на десять лет меня старше. А по глазам и на все пятьдесят. А по поведению не скажешь – пацан пацаном. Ненормальный, одним словом. Ладно, съезжаем с темы.

— Серж, расскажи чего-нибудь весёлое, — прошу я.

Он усмехается.

— Самое весёлое, что в моей жизни было – это моя жизнь, — он улыбается и я понимаю, что сейчас будет одна из его невероятных баек…

Серый немного помолчал.

— Я до этого тоже на складе работал. Ушёл потому, что набрали вместо нормальных мужиков всяких оленей, которые не то, что «право-лево», не поверишь – «верх-низ» не определяли. Один такой меня особенно вымораживал. Там заявки были и коробами и блочками-штучками…

— Оптово-розничный склад?

— Да. Печенье там у нас стояло – почти в каждой заявке по коробу-два, весовое. «Топлёное молоко». Его не знать уже через пару смен стыдно было, поддон с ним всегда стоял прямо в ряду, на видном месте. Этот же… Второй месяц работал, а до сих пор не мог запомнить, где это печенье. И при том считал себя супер-пупер отборщиком. Меня уже в дрожь бросало, когда он на моём ряду заявку брал. Однажды тоже тупил он, тупил. Потом опять – уже, наверное, двадцатый раз, спрашивает, где «Топлёное молоко», весовое. Сам при этом стоит прямо перед этим поддоном. Я зубы сжал, говорю – прямо перед тобой. Он мне – нет, мне «Топлёное молоко» нужно. Я уже закипать начал, но пока держусь, говорю – оно прямо перед тобой. Он мне – нет, это «Корыткан», а мне нужно «Топлёное молоко». Я говорю – нет у нас никакого «Корыткана», это топлёнка, бери её. Он мне – нет, это «Корыткан». Я накладную ложу, ручку в поддон втыкаю и тихо, мирно иду его убивать. Ей Богу, он меня так раздраконил, думал – щас подойду, сначала с ноги ему в дыхло закатаю, потом мордой в этот поддон ткну… Короче, он у меня раз и навсегда эту позицию в накладных выучит.

Я только головой покачал. Вывести Серого из себя, да ещё до такой степени… Это надо иметь либо талант, либо обладать реально беспримерной тупостью. Чего Серый терпеть не мог, так это тупости и самовлюблённости.

— Короче, спасло его только то, что я уже подойдя, мельком на этикетку глянул. Он, оказывается, большую надпись на русском в упор не увидел, зато прочитал внизу, шрифтом поменьше, по-казахски.

— «Корыткан»? – я ржал.

— Ага. Я, блин, слов не нашёл. Просто сказал ему, что сегодня идёт у нас пересортом «Корыткан» вместо топлёнки.

Мы посмеялись, выпили ещё немного и я ушёл. Завтра выходной, отдохнём, потом опять на работу.

…А на следующей смене Серого уволили. Точнее, он сам ушёл.

Серый не так давно стал руководителем сектора отборки, пол склада теперь под его началом было. Ходи себе, да покрикивай на нас, простых отборщиков. Но он сразу нас всех собрал и сказал – вот, братцы, назначают меня начальником мелкого ранга. Вы меня все знаете, я вас знаю. Знаю, кто работу прогуливает потому, что бухает, знаю, у кого давление скачет от перемены погоды, а у кого пару дней после зарплаты. Так что, так. Кто работает по совести, того не трогаю, кто мне мозги сделать попытается, того я сам сделаю. Будем нормально работать, всё вовремя да без косяков, я вас от всего остального перед начальством отмажу. Нет – достанется нам всем.

Так и пошло – работать стало спокойней, никто над душой не стоит, зря не гоняет. Если надо, Серый на перекуре подходил, говорил, надо, мол, ускориться, тогда на пару часов раньше закончим, заявок не так много, либо наоборот, много, надо поспешить, чтоб лишних пару часов здесь не нарезать. Надо было по реальному делу отпроситься – он помогал. Те, кто работал шаляй-валяй, прогуливал смены, а потом доказывал, что у него бабушка умерла (уже пятнадцатая по счёту), те взвыли. Пошли жаловаться – притесняет, мол, нас, Серёга, житья не даёт, придирается почём зря. Так им и надо. Одни вкалывают, себя не жалеют, другие ходят вразвалочку, а зарплату все одинаковую получали.

Стали мы, короче, работать спокойней, быстрей, организованней – Серый даже товар на складе так переставил, что отбирать стало проще. И решило начальство наше драгоценное, что, раз мы стали управляться быстрее, значит, работы у нас мало стало. А, следовательно, не нужно нам людей столько, сколько сейчас. И стали увольнять. Да увольняли не тех, кто работает хреново, а тех, у кого характер колючий, да своё мнение имеется, они же и самые работящие. А оставшимся нормы выработки повысили. А зарплату, само собой… прежнюю оставили. Вкалывать надо больше, получать столько же.

Серый до последнего дня эти все требования на себе держал. Как он отбояривался перед начальством – знать не знаю, но мы продолжали работать хоть и с напрягом, но разумным. А тут захожу я в диспетчерскую, надо было согласовать кое-что по одному магазину, и слышу, как Серый директору нашему своим спокойным голосом чётко и ясно говорит «нет». А тот сегодня был явно не в духе. В таких случаях ему никто никогда не перечил. Разумеется, Серый это игнорировал.

— Мы все пришли сюда зарабатывать деньги и готовы трудиться добросовестно, выполняя все разумные требования.

— Требования изменяются, — недовольно перебил его директор. – Вы все подписывали договор, в котором сказано, что вы обязуетесь выполнять требования и нормы, устанавливаемые кампанией. В данный момент эти нормы меняются. И это не избавляет вас от обязанностей их выполнять.

— Изменение условий договора после его подписания обеими сторонами, без предварительного, — Серый особо подчеркнул это слово, — уведомления одной из сторон проходит по статьям «Мошенничество», «Подлог документов». Кто конкретно будет за это отвечать?

Директор побагровел.

— Это частная компания! Мы действуем по своим уставам. Кому не нравится – никого насильно не держим! А ты уволен!

— Причина?

— Найдём, — зловеще пообещал тот.

Я замер. Найдут. Повесят на Серого недостачу тысяч на триста и иди, доказывай – виноват, не виноват. На этом же основании и уволят.

— Ясно, — кажется, Серого перспектива потери работы ничуть не взволновала. – Чтобы не утруждать вас поиском реальных причин для моего увольнения, которых у вас никогда не найдётся, я уволюсь сам.

Серый сел за соседний стол, открыл папку с документами. Написал заявление об увольнении. Положил на стол директору. Тот быстро и нервно подписал.

— А об увеличении норм выработки и изменении договора сообщите ребятам сами.

— Без тебя разберёмся! – взъярился директор. – Можешь прямо сейчас уходить! Без отработки! Завтра в бухгалтерию и отдел кадров и свободен!

— Отлично, — Серёга прошёл мимо меня неспешной походкой свободного от забот человека.

Вот чёрт! На ровном месте – и на улицу. Частная компания… Говорил же я ему – нет справедливости в этом мире. Может теперь до него это дойдёт? Он тоже хорош – на хрена было спорить, доказывать? Что изменилось-бы? Ненормальный! Взять и ни за что работу потерять, да ещё и неплохую, да ещё когда на повышение стал идти. Неужели нельзя было…

— Гусаров!

Я поднял глаза. Директор подозвал меня к себе.

— Ты уже давно работаешь, — директор говорил всё ещё зло и нервно. – Пора на повышение идти. Садись, пиши заявление о переводе на должность руководителя сектора отборки.

Вот так поворот. Я сел туда, где только что сидел Серёга. Здорово. Бегать меньше, зарплата ненамного, но больше. Да и дальнейшие перспективы… Можно будет машину купить, отдыхать время появится. Меньше напряга, больше здоровья и денег. Я взял чистый лист бумаги, открыл папку, подумал немного, написал заявление. Подписался, поставил число. Положил его на стол директору. И пошёл к двери.

— Гусаров!!!

— Знаю, знаю, — бросил я через плечо, — завтра в бухгалтерию, отдел кадров и свободен.

Я вышел на улицу, огляделся. Серый сидел на автобусной остановке. Я подошёл, сел рядом, закурил.

— Чего не работаешь? – спросил он.

— Директор предложил мне место руководителя. Ты же доверия не оправдал.

— Поздравляю.

— С чем? Со свободой?

Серый с прищуром глянул на меня.

— Уволился я, — как можно беззаботнее сказал я.

— Чего ради?

— Ради справедливости.

— Ты ненормальный.

Это ОН МНЕ?! Я ненормальный?

— У тебя шанс появился нормально зарабатывать и здоровье своё при этом не гробить, а ты?! На хрена ты ушёл?

— А ты?

— Да что я? У тебя что, своей головы нет? О себе подумать не вариант? Ненормальный.

Я вижу, что Серёга смеётся. Ненормальный? Я? Почему в его устах это слово кажется мне наградой за правильный поступок? Я ненормальный? Ура! Я – НЕНОРМАЛЬНЫЙ! Я тоже смеюсь. Хрен с ними со всеми. Работу мы найдём другую, даже получше этой.

— Серж, у меня денег на проезд нет, — вспоминаю я, уже когда автобус показался из-за поворота.

— У меня на двоих немного не хватает, — Серый выгребает мелочь. – Я Стёпе отдал, у него жена рожает на днях, деньги нужны врачей подмазать. Семь рублей есть?

— Нет. Я тоже ему одолжил.

— Ладно, — дружбан мой беспечно машет рукой, — Бог с ним. Всё равно свободны. Потопали пешочком, прогуляемся себе в удовольствие, на девушек вечерних посмотрим.

— Пока дотопаем, мы и на ночных девушек наглядимся, — бурчу я.

И идём мы с ним – два ненормальных. Два. А значит, всё будет хорошо.