Салфетки-326. Голосование.

Два кота: один чёрный с белой грудкой, второй – рыжий – сидели, свесив хвосты и лапы на карнизе трёхэтажного старенького дома. Крыша была покатая, а карниз такой узенький, разве что для котов.

— У-у-у! – прогудело небо.

Оба кота, как по команде, подняли головы.

— Самолёт… — сказал чёрный.

— Самолёт… — эхом откликнулся рыжий.

— Труба трубой, а летает, — вздохнул чёрный, а за ним и рыжий, после чего оба посмотрели вниз.

Внизу, прямо под ними, пестрел цветами палисадник. Эти цветы разводила их хозяйка. Иногда она срывала цветочки, увязывала в пучки и куда-то уносила.

Но коты любовались сейчас не цветами – что ими любоваться? – чай, не кошачья мята — нет, они смотрели на бабочек.

— Летают… — пробормотал чёрный, в его голосе слышались нотки обиды.

— Летают… — повторил за ним рыжий.

— Чирик! – прозвучало сбоку.

Воробей, опустившись на угол карниза, встряхнулся, увидел двух котов и в ужасе ретировался.

— Чирик, — передразнил воробья чёрный, — какой-то чирик – и тот летает.

Котов на крышу загнало вовсе не желание обозреть мир сверху, нет – они оба решили проверить – а вдруг и котам покоряется небо?

— Ну, я пошёл! – решительно сказал чёрный и сиганул вниз. Правда, сигать вниз он совсем не намеривался, перед прыжком он даже подпрыгнул вверх, после чего раскинул лапы и…

Не полетел. Вместо полёта он мягко приземлился аккурат на синенький островок несчастных цветочков.

— Теперь моя очередь! – крикнул рыжий, но его слова были заглушены сильным треском – зелёный вертолёт, похожий на гигантскую стрекозу, пролетел совсем низко.

— Погоди! – отозвался чёрный. – Видал вертушку? Ты, когда будешь прыгать, попробуй сильно крутить хвостом.

И рыжий прыгнул. И лапы раскинул, и хвостом покрутил, но… опустился неподалёку от чёрного.

Печалиться долго у котов не вышло, оба услышали:

— Кис-кис-кис…

Звук шёл от дома.

— Кис-кис-кис! – на этот раз звук был громче, и в нём слышалось беспокойство.

Коты переглянулись и помчались на звук. Из окошка первого этажа высовывалась старушка в пёстреньком платочке. Увидев своих питомцев заулыбалась, а потом рассердилась:

— И как это вам из дома-то удалось улизнуть? Неужто проскочили, когда я мусор выносила? А ну-ка домой!

Коты взлетели на подоконник и, спрыгнув на пол, устремились к своим мискам – оказалось, что даже попытка полёта способствует аппетиту.

А после обеда оба улеглись на диван.

— Недуррррственно, — промурчал чёрный и зевнул, — а небо? А что небо… оно куда красивши с земли. Среди неба и неба-то не увидишь. — И он зевнул.

— Хорррошо, — в ответ промурчал рыжий, — к тому же и помечтать можно, когда у тебя крыльев нет. А те, у кого они есть, и мечтать-то не умеют…

Старушка вошла в комнату, глянула на двух уснувших котов и села у окошка с вязанием в руках.

— Чирик! – на подоконник уселся воробей.

— Тссс! Тихо ты! – проворчала старушка. – Разбудишь – и будет тебе «чирик». Погоди, сейчас хлебушка тебе покрошу…

Она покрошила хлеб и снова уселась у окна.

«Эх… — подумала она, — и почему я не птичка? Как там сказано-то? «Они ни сеют, ни жнут, и Отец ваш Небесный питает их». А тут… бьёшься, бьёшься, всё кумекаешь, как пенсию растянуть…»

О крыльях и не мечталось…

— Непруха по всем фронтам, — мрачно заключил старлей Джекинсон, угрюмо допивая очередной стакан виски. В голове уже было звонко и проснулась тяга к приключениям. Второй год без вылетов давал о себе знать. Он бы уже давно съехал с катушек, если бы не виски. Стакан за стаканом, осушаемые старлеем за барной стойкой, где он проводил до боли зубовной однообразные дни, постепенно переносили его из дешевой забегаловки возле аэропорта в совсем другое место и время.

Она была хороша. Крутые бедра, обтянутые комбинезоном, колышущаяся при ходьбе упругая грудь и сочная улыбка манили и звали впиться, впериться, наслаждаясь моментом и захлебываясь животной страстью. Он всегда мечтал о такой женщине и сейчас не собирался упускать момент. Мэри оказалась на удивление сговорчивой и уже через час они в блаженной истоме валялись на простынях близлежащего мотеля, и Джекинсон докуривал сигару, когда Мэри протянула ему бокал вина.

А потом его судили. Раскрытие государственной тайны, потеря секретных документов, угроза национальной безопасности – каждое слово обвинителей гвоздем впивалось в мозг, взрывая его и раздирая на сотни маленьких солдатов нечеловеческой войны, которой чуждо понятие любви.

Все, что оставалось теперь Джекинсону – эта ссылка в заброшенный регион на никому не нужный аэропорт, дешевый виски и воспоминания о Мэри, оборвавшей его полет.

— Что будем делать, товарищи птицы? Я вас спрашиваю – что? Сначала эти никчемные людишки понастроили городов, а теперь и на небо позарились! От их, так называемых, «самолетов» уже пролету нет нашему брату, того и гляди, в турбину какую попадешь! Если так пойдет, они будут вить гнезда и высиживать наших птенцов!

— Уважаемая Сова, боюсь, они уже…

— Что «уже», Перепелка?

— Уже высиживают наших птенцов. Вон, у Курицы спросите.

— Курица, это так?

— Да, госпожа Сова. Эти изверги забирают наши яйца, выращивают из них наших братьев и сестер, чтобы потом пустить под железный коготь. То же самое и с утками делают, и с индюками!

— Утки, индюки, это так?

— Да, госпожа Сова. По слухам, на крупных фабриках выращивают уже не птиц, а страшных мутантов о десяти крыльях, десяти ногах и без голов!

— Что же вы, птицы, молчали? Хорошо, позже и это обсудим. Но сейчас на повестке дня – небо. Нельзя его отдавать людям! Орел, Вам слово.

— Уважаемая Сова, уважаемые птицы, в горном районе, где я вырос, есть легенда о том, как один человек позавидовал нам и сделал себе крылья из дерева и тряпок. Он был настолько уверен в себе, что подошел к обрыву и прыгнул, в наивной надежде полететь. Тряпки порвались, и это ничтожество полетело вниз, а мои братья лакомились тем, что от него осталось. Я считаю, что если таких будет больше, мы, птицы, только выиграем.

— Орел, Вы в своих горах вообще от жизни отстали. Людишки сделали себе металлические коробки с крыльями, которые действительно летают. Еще и гудят при этом страшно.

— Простите, уважаемая Сова, но до моих гор такое, похоже, не долетает.

— Понятно. Тогда слово передается Воробью.

— Капитану Джеку Воробью!

— Воробей, не паясничай!

— Госпожа Сова, я с моими братьями летаем низко, нам до самолетов не добраться, поэтому нам они, честно говоря, не сильно мешают. Но я понимаю общую озабоченность и в качестве мести предлагаю следующее. Мой народ уже давно привык жить за счет людишек – подбирать съестное, что они после себя оставляют. Мы можем утроить усилия и съедать всю оставшуюся после них еду! А если нам помогут голуби, можем этих бескрылых и вовсе без еды оставить!

— Голубь, что ты на это скажешь?

— Госпожа Сова, мы, голуби, хоть и привыкли к человеческим городам, но натерпелись от самолетов, ведь места их гнездовий тоже в городах находятся. Я, конечно же, поддержу идею Воробья…

— Капитана Джека Воробья!

— Воробей, заткнись! Голубь, продолжай.

— Кхм, да… я поддержу идею, но осмелюсь сказать, что людей так много, что нам ни за что не съесть всю их еду. Правда, я со своими братьями мстим этим тварям, как можем. Нет ни одного чистого памятника в их городах, да и самим гадам мы частенько одежу пачкаем.

— Хорошо, но это полумеры. Нужно что-то более радикальное!

— Мы пробовали…

— Кто это там? Ааа, Ворона, ну, продолжай, раз начала.

— С Вашего, Сова, разрешения. Я не совру, если скажу, что моему народу больше всего досталось от так называемых «самолетов». Сколько моих погибло в их турбинах – не счесть! Но вороны — народ организованный! Мы устраивали им контратаки, стаями нападали на дома, и никому пощады не было! Люди даже фильмы про это снимали, я, кстати, была в кино на одном из них недавно.

— Все с тобой, Ворона, понятно: ты умна, но чересчур очеловечилась (фу, слово-то какое мерзкое)! Ваш способ подойдет, только если разрушить все дома всех людей. Осилите ли вы это? Сомневаюсь. Кто еще желает высказаться?

Желали все. И все начали кудахтать, щебетать, каркать, цвиринькать, ухать… Воцарился ужасный гвалт и Высокое собрание было сорвано.

А самолеты продолжали летать высоко в синем небе, и люди, находившиеся в них, даже не подозревали о том, что кого-то в этом мире их действия не устраивают.

Прослушав – в смысле, мимо ушей – правила безопасности в полёте и дождавшись, пока лайнер наберёт высоту, выровняется и почувствует себя в родной стихии, Нелли достала предлагаемый на борту журнал и откинулась в кресле.

Нелли часто приходилось летать. Не по работе, а так, по неутолимой жажде приключений и познания мира. Сейчас она, другие пассажиры, экипаж и аэробус А 320 направлялись в Ларнаку, и это обещало быть захватывающе интересным.

Пролистав бесконечную рекламу на первых страницах, девушка, наконец, нашла то, что искала: больше всего в таких журналах она любила репортажи о том или ином интересном городе. Загадала: тот, что окажется в этом журнале, будет следующей точкой её приключений. Как только вернётся из Ларнаки и поднакопит деньжат для следующей поездки.

Рим. От этого слова повеяло скучными школьными учебниками, и Нелли уже хотела досадливо закрыть журнал, но всё-таки решила пробежать глазами статью.

«Прогуливаясь по Риму, не забудьте, осмотрев обязательные для любого путешественника достопримечательности, просто купить мороженое, которое продаётся здесь на каждом шагу, и затеряться в маленьких улочках города. Смотрите, дышите, впитывайте, изучайте – и вы поймёте, что этот город действительно вечен».

Звучало заманчиво. А от итальянских слов – названий улиц и церквей, ресторанов и других достопримечательностей – веяло музыкой, апельсиновыми рощами и… чем же ещё?

— Чай, кофе? – Нелли так увлеклась чтением, что появление молоденького стюарда с напитками застало её врасплох.

Точно! Кофе! Звёзды, лекарства и растения носят латинские имена, многие медицинские и биологические явления – греческие, только музыка и кофе изъясняются по-итальянски.

— Кофе, пожалуйста.

— Пожалуйста. Осторожно, горячо! – симпатичный стюард поставил перед Нелли стаканчик и ушёл обслуживать других пассажиров. Девушка успела прочитать имя у него на бейдже. Марк.

Марк. Пусть будет немножко по-другому: Марко. Самое итальянское имя на свете! Но это уже что-то не из Рима, а из Венеции: пьяцца Сан-Марко и одноимённый собор.

Отхлебнув кофе, Нелли прочитала статью уже подробно, детально. И её богатое воображение сейчас же в красках нарисовало ей все семь холмов – впрочем, это те самые набившие оскомину учебники говорили, что их семь, а автор статьи почему-то утверждала, что восемь, и в качестве аргумента приводила непонятное, но манящее слово Gianicolo. Но, впрочем, это совсем неважно… холмы, пинии, раскалённый под июньским солнцем город, древние стены, впитавшие это солнце и оттого белые и тёплые, и какая-то внутренняя музыка, пульсация, заставляющая весь Рим пребывать в постоянном движении. Музыка весёлая, лёгкая и заводная. Однако же, в этот город можно влюбиться с первого взгляда или даже до него! Как глупо, что по-латыни и по-итальянски Roma женского рода. Они ничего, ничегошеньки не смыслят в своей столице! Рим – кареглазый юноша с картин Караваджо, красивый, весёлый и юный. Рим – умудрённый старец, старше многих городов мира. Рим – смешливый мальчик, заманивающий тебя всё дальше в лабиринт улиц. Кто угодно, но точно не женщина.

— Наш самолёт совершает посадку в аэропорту Ларнаки. Убедительно просим вас не вставать с мест, не снимать багаж и оставаться пристёгнутыми на своих местах до полной остановки самолёта.

Ларнака? Что она тут делает? Какая жалость, что Кипр не входит в Шенгенскую зону! А то она немедленно спросила бы, где здесь ближайший самолёт до Рима.

Жаркий июль, середина лета. Солнце в зените, и воцарилось именно то время, когда все живое погружается в негу послеполуденной дремоты. В звенящей тишине нарастает гул, а в сонном голубом небе появляется темная точка. Постепенно увеличиваясь, она обретает контуры самолета, и в скорости он с ревом приземляется.

Ты выходишь из самолета и направляешься мне навстречу.

Твои обветренные губы, ясно голубые глаза и пахнущие дымком локоны – все родное, близкое. То, что я люблю, хотя часто ты меня бесишь до невозможности, а выбесив, улетаешь в очередной рейс.

Девушка с неба, мой ангел и мое проклятье. Тебе нравится играть с моим сердцем и чувствами, ты делаешь это легко, со скучающе-выжидающей улыбкой, готовая в любой момент взять и улететь. Так просто. У тебя все просто, и мне тоже советуешь не усложнять жизнь.

А я смотрю на тебя, не отрывая взгляда. Любуюсь твоим счастливым лицом, вдыхаю твой запах – запах неба. Можно ли назвать эти минуты счастьем? Я не знаю, но это лучшее, что случалось с нами – мгновения встречи и примирения.

Ты приближаешься и… идешь дальше, не замечая меня. Бросаешься в распахнутые объятия незнакомца, а я навсегда теряю отражение неба в твоих глазах.

Солнце и ветер били в лицо. Аристарх Семенович лег на правое крыло, и солнце ушло куда-то за левый глаз. С ветром так не выходило, ветер – он в лицо потому, что ты, Семеныч, летишь, и притом мордой вперед!

Семеныч хохотнул. Он любил летать во сне. Сначала выделывал всякие фокусы, потом остепенился, когда поймал себя на излишне вольном обращении со своей «бабочкой» в мире, где приходится пользоваться техникой. И полеты во сне стали совсем похожи на настоящие, разве что нет штурвала в руках. И хорошо, руки-то – вон они где; это уже не штурвал, это черт знает что.

Семеныч выпятил губы и попытался изобразить гул мотора. Получилось или нет – за ветром не разобрать, ну да ладно. Все лучше, чем то зудение где-то внизу, под пузом… Посмотреть, что ли, что за шмель? А не все ли равно? Оно внизу, а ты, Семеныч, летишь, ведь летают вперед и вверх, а вниз – вниз только что падают.

У самого носа назойливо мельтешила какая-то ерундовина – теперь, когда солнце перестало слепить, Семеныч это заметил и недовольно поводил ладонью перед лицом. Неужто винт себе пририсовал? Ну даешь… На носу пропеллер и вместо сердца пламенный мотор.

Он осторожно, чтобы не сильно кренило, согнул левую руку и потрогал грудь. Давненько оно о себе не напоминало, сердчишко-то. С одной стороны, вроде и хорошо, а с другой – как напомнит… В самый неподходящий момент.

Врачам сдаваться не хотелось. Лишат ведь лицензии, и заржавеет «бабочка», и ты, Ари, тоже заржавеешь, и останутся тебе только такие вот полеты над бесконечным кукурузным полем, и на деревья будешь смотреть только снизу, потому что здесь их обычно не бывает. Или пшеница, или кукуруза, но тоже почему-то желтая. Очищенная, наверное.

Семеныч сморгнул. В правый глаз попала ресница. Семеныч потер его рукой, вильнул было, но тут же выправился – и понял, что это не соринка. Внизу по правое крыло – то бишь, по правую руку – тянулась знакомая раздолбанная асфальтовая так называемая дорога. На ней он увидел распяленную тень самолета. Тень тоже вильнула, словно уходя от столкновения с черепашившим навстречу грузовиком, и Семеныч повернул голову.

Внизу, на такой высоте, на которой летают только двухэтажные автобусы, неуверенно рыская, летел кукурузник, выкрашенный в знакомый канареечный цвет с зеленой полосой вдоль всего бока.

«Бабочка!» – удивился Семеныч.

А она снова вильнула – и грянулась оземь, обернувшись…

… Тишиной…

— … Кто еще желает высказаться? Страусы, малчааать!

— Можно мне?

— Пингвин? А тебе-то что? Ты ведь даже не летаешь! И самолеты раз в полгода видишь в лучшем случае. Ну, ладно, говори, что у тебя.

— Сова, птицы, слушайте. Тут от воробья…

— Капитана Джека Воробья!

— О, боги! Завяжите ему клюв! Пингвин, продолжай.

— Тут… поступало предложение, и от Голубя тоже, и Ворона говорила, что они кое-что могут. Мне кажется, найдется и у некоторых других по похожей идейке. Мы, например, могли бы банально скинуть в воду тех людей, что увидим. Вот только видим мы их в Антарктиде немного.

— И что, если это все полумеры?

— А то, что если все эти полумеры провести вместе, жалким человечишкам не поздоровится. Ведь нас, птиц, в сотни раз больше, чем их! Значит, мы сильнее, и мы победим! И потом им еще долго будет не до полетов.

— Молодец! Герой!

А самолеты, тем временем, продолжали летать высоко в синем небе, и люди, находившиеся в них, даже не подозревали о том, что кого-то в этом мире их действия не устраивают.